Анатолий Штейгер - Стихотворения

• Название: Стихотворения
• Автор: Анатолий Штейгер
• Жанр: Поэзия

Избранные стихотворения одного из наиболее ярких представителей "Парижской ноты"

---

Из книги «Неблагодарность» (1936)

* * *

Мы верим книгам, музыке, стихам,
Мы верим снам, которые нам снятся,
Мы верим слову… (Даже тем словам,
Что говорятся в утешенье нам,
Что из окна вагона говорятся…)

* * *

Подумай, на руках у матерей

Все это были розовые дети.

И.Анненский

Никто, как в детстве, нас не ждет внизу.
Не переводит нас через дорогу.
Про злого муравья и стрекозу
Не говорит. Не учит верить Богу.

До нас теперь нет дела никому –
У всех довольно собственного дела.
И надо жить, как все, но самому…
(Беспомощно, нечестно, неумело).

* * *

Е.Н.Демидовой

…Наутро сад уже тонул в снегу.
Откроем окна – надо выйти дыму.
Зима, зима. Без грусти не могу
Я видеть снег, сугробы, галок, зиму.

Какая власть, чудовищная власть
Дана над нами каждому предмету –
Термометру лишь стоит в ночь упасть,
Улечься ветру, позже встать рассвету…

Как беззащитен, в общем, человек,
И как себя он, не считая, тратит…
– На мой не хватит, или хватит век, –
Гадает он. Хоть знает, что не хватит.

Сентябрь

Ты знаешь, у меня чахотка,

И я давно ее лечу

Рюрик Ивнев

Первый чуть пожелтевший лист
(Еле желтый – не позолота),
Равнодушен и неречист
Тихо входит Сентябрь в ворота

И к далекой идет скамье…
Нежен шелест его походки.
Самый грустный во всей семье
В безнадежности и в чахотке.

Этот к вечеру легкий жар,
Кашель ровный и суховатый…
Зажигаются, как пожар,
И сгорают вдали закаты.

Сырость. Сумрак. Последний тлен
И последняя в сердце жалость…
– Трудно книгу поднять с колен,
Чтобы уйти, такова усталость…

Перемена людей и мест
Не поможет. Напрасно вьешься.
Память – самый тяжелый крест…
Под кладбищенским – разогнешься.

* * *

Ты осудишь. Мы не виноваты.
Мы боролись и не шли к греху.
Запах поля, запах дикой мяты
У Тебя не слышен наверху.

Все у нас печально и убого:
В переулке низкие дома,
Меж полей размытая дорога,
За плечами нищая сума.

Так стоишь часами за деревней,
День прошел — как не бывало дня…
Этот мир, заброшенный и древний,
Веселее не был до меня.

Да и завтра веселее тоже
Он стоять не будет у дверей.
Мы несчастны. Очень. Боже, Боже,
Отчего Ты с нами не добрей…

* * *

«Попрыгунья стрекоза
Лето красное все пела».
…Опускаются глаза.
Тихо катится слеза
По щеке, по загорелой.

Сердце попусту боролось –
Наступил последний срок.
Ждать, чтоб все перемололось,
Не по силам. Сорван голос,
Ты забывчив и далек.

Осень стала у ворот,
Листья мертвые в подоле.
Кое-кто ей подает…
(Никогда он не поймет
Этой нежности и боли).

Видно песенка допета
Вся до самого конца.
Не вернется больше лето…
Неумыта-неодета
Осень стала у крыльца.

Весна 1

Снова в Париже весна начинается
Очень застенчива, очень слаба.
Что-то как будто бы даже меняется…
Уж не судьба ли? едва ли судьба…

2

Все-таки нас это тоже касается:
Ландыши, что продают на мосту;
Лица прохожих (их взгляд, что встречается);
Облако, день, что за днем удлиняется;
Русская служба (вечерня в Посту)…

3

Жизнь, – в этой жизни всегда невесело,
Мир оказался серьезней, умней…
Сердце давно все измерило, взвесило,
Даже весну – и тоску, что в ней…

* * *

Не получая писем, сколько раз
Мы сочиняли (в самоутешенье?..)
Наивно-драматический рассказ
Про револьвер, болезнь или крушенье…

Отлично зная — просто не до нас
(Но уж не в силах обойтись без фальши,
Поверить правде до конца страшась,
Не смея думать, что же будет дальше)…

* * *

Так от века уже повелось,
Чтоб одни притворялись и лгали,
А другие им лгать помогали,
(Беспощадно все видя насквозь) –
И все вместе любовью звалось…

* * *

Нам в этом мире все давно чужи.
Мы чьи-то жмем бессмысленные руки,
Мы говорим, смеемся. Сколько лжи
И сколько в этом настоящей муки.

Но если раз, единый только раз
Мы наяву Тебя случайно встретим –
Толпа сомкнется и разделит нас…
Давно пора бы примириться с этим.

* * *

Уже не страх, скорее безразличье –
Что им до нас, спокойных и серьезных?
Есть что-то очень детское и птичье
В словах, делах и снах туберкулезных.

Особый мир беспомощных фантазий
И глазомера, ясного до жути,
Всей этой грусти, нежности и грязи,
Что отмечает в трубке столбик ртути.

* * *

Настанет срок (не сразу, не сейчас,
Не завтра, не на будущей неделе),
Но он, увы, настанет этот час, –
И ты вдруг сядешь ночью на постели
И правду всю увидишь без прикрас
И жизнь – какой она на самом деле…

* * *

Неужели ты снова здесь?
Те же волосы, рост, улыбка…
Неужели…
И снова смесь
Пустоты и тоски — ошибка.
Как-то сразу согнёшься весь.

* * *

У нас не спросят: вы грешили?
Нас спросят лишь: любили ль вы?
Не поднимая головы,
Мы скажем горько: — Да, увы,
Любили… как ещё любили!..

<1936 > * * *

Мы отучились даже ревновать –
От ревности любовь не возвратится…
Все отдано, что можно отдавать,
«Но никогда не надо унывать».

(Придя домой, скорей ничком в кровать,
И пусть уж только ничего не снится.)

* * *

Не обычная наша лень –
Это хуже привычной скуки.
Ни к чему уж который день
Не пригодными стали руки.

Равнодушье («ведь не вернёшь»),
Безучастие, безнадежность…
Нежность, нежность! но ты живёшь,
Ты жива ещё в сердце, нежность?

<1936 > * * *

кн. Н.П. Волконской

До того как в зелёный дым
Солнце канет, и сумрак ляжет,
Мы о лете ещё твердим.

Только скоро нам правду скажет
Осень голосом ледяным…

Из книги «Дважды два четыре» (1950)

* * *

Может быть, это лишь заколдованный круг
И он будет когда-нибудь вновь расколдован.
Ты проснешься… Как все изменилось вокруг!
Не больница, а свежий, некошеный луг,
Не эфир – а зефир… И не врач, а твой друг
Наклонился к тебе, почему-то взволнован.

Берлин 1936 * * *

Слабый треск опускаемых штор,
Чтобы дача казалась незрячей,
И потом, точно выстрел в упор,–
Рев мотора в саду перед дачей.

…И еще провожающих взор,
Безнадежный, тоскливый, собачий.

* * *

Неужели сентябрь?
Неужели начнется опять
Эта острая грусть, и дожди,
и на улице слякоть…
Вечера без огня…
Ведь нельзя постоянно читать.
Неужели опять, чуть стемнело,
ничком на кровать –
Чтобы больше не думать, не слышать
и вдруг не заплакать.

* * *

У нас теперь особый календарь
И тайное свое летосчисленье:
В тот день совсем не 1-й был Январь,
Не Рождество, не Пасха, не Крещенье.

Не видно было праздничных одежд,
Ни суеты на улице воскресной.
И не было особенных надежд…
Был день как день.
Был будний день безвестный.

И он совсем уж подходил к концу,
Как вдруг случилось то, что вдруг
случилось…
О чем года и день и ночь Творцу
Молилось сердце. Как оно молилось…

Ницца 2-IX 1932 * * *

Время искусный врач,
Лечит от всех неудач,
Лечит от всех забот.

Скоро и глупый плач
Ночью (во сне) пройдёт.

* * *

Снова осень и сердце щемит –
Здесь сильнее дыхание грусти.
Эти дни хорошо проводить
Где-нибудь в захолустье.

Очертания острые крыш…
В небе ратуши темные башни.
Легкий сумрак… Стоишь и стоишь,
Заглядевшись на камни и пашни.

Вдаль уходят пустые поля,
Темнота опускается ниже…
Как ни странно, но все же земля
С каждым годом нам будто все ближе.

* * *

Нет в этой жизни тягостней минут,
Чем эта грань – не сон и не сознанье.
Ты уж не там, но ты еще не тут,
Еще не жизнь, уже существованье.

Но вот последний наступает миг,
Еще страшнее этих – пробужденье.
Лишь силой воли подавляешь крик,
Который раз дозволен: при рожденьи.

Пора вставать и позабыть о снах,
Пора понять, что это будет вечно.
Но детский страх и наши боль и страх
Одно и то же, в сущности, конечно.

* * *

Это всем известно при прощаньи:
Длинное тяжелое молчанье,
Хоть чего-то все ж недосказал…
Обещанья? Сколько обещаний
Мне давалось… Сколько я давал.

О, недаром сердце тайно копит
И от всех ревниво бережет
Самое мучительное – опыт…
Он один нам все-таки не лжет.

Главное: совсем не обольщаться.
Верить только в этот день и час.
Каждый раз как бы навек прощаться,
Как навек, прощаться каждый раз…

Париж, 1936 Расписание

Надо составить опять расписание –
В восемь вставание, в девять гуляние.
После прогулки – работа. Обед.

Надо отметить графу для прихода,
Надо оставить графу для расхода
И для погоды – какая погода.

За неименьем занятия лучшего,
Можно составить на двадцать лет.
Вечером чтенье вечерних газет.

И не читать, разумеется, Тютчева.
Только газеты… И плакать – запрет.

Париж, 1937 * * *

Как нам от громких отучиться слов:
Что значит «самолюбье», «униженье»
(Когда прекрасно знаешь, что готов
На первый знак ответить, первый зов,
На первое малейшее движенье)…

* * *

Бедность легко узнают по заплатке.
Годы – по губ опустившейся складке.
Горе ?
Но здесь начинаются прятки –
Эта любимая взрослых игра.

– «Все, разумеется, в полном порядке».
У собеседника – с плеч гора.

Кладбище (Из agenda) 1

Жизнь груба. Чудовищно груба.
Выживает только толстокожий.
Он не выжил. Значит – не судьба.
Проходи, чего стоять, прохожий.

2

Как он, прощаясь, не сошел с ума.
Как он рыдал перед могилой свежей.
Но время шло. Он ходит много реже.
– Забудь, живи, – молила ты сама.

3

Возле могил для влюбленных скамейки,
Бегают дети и носят песок,
Воздух сегодня весенний, клейкий,
Купол небес, как в апреле, высок.

4

Склеп возвели для бедняжки княгини,
Белые розы в овальном щите.
Золотом вывели ей по-латыни
Текст о печали, любви и тщете.

5

В самом конце бесконечной аллеи,
Там, где сторожка, а дальше обрыв,
Черные долго толпятся евреи…
Плачут. Особый горчайший надрыв.

6

Долго подняться она не могла.
Долго крестила могилу, шатаясь.
Быстро спускалась осенняя мгла,
Издали сторож звонил, надрываясь.

7

Речи. Надгробные страшные речи.
Третий болтун потрясает сердца.
Сжальтесь! Ведь этот худой, узкоплечий
Мальчик сегодня хоронит отца.

8

Преступленья, суета, болезни,
Здесь же мир, забвение и тишь.
Ветер шепчет: – Не живи, исчезни,
Отдохни, ведь ты едва стоишь.

Афины, 1939 * * *

Четыре часа утра.
На небе бледнеет звезда.
Упрямая линия рта,
Пробора прямая черта.

– А всё же любовь одна,
Я верю любви до конца.
Шампанское. «Пей до дна».
На нём уже нет лица.

Любовь, опустись, припади,
Крылом своим лёгким задень…
…Но пятна на белой груди,
Но чёрный цилиндр набекрень.

Зови не зови – не придёт.
Упрямее линия рта.
Так каждую ночь напролёт,
Так каждую ночь – до утра.

* * *

Стало сердце осторожным,
Утомилось, глуше бьется,
Счастья нет. Ну, что ж…
С подложным,
Очевидно, жить придется.

В мире злобном и печальном
Трудно только музыкальным,
Часто очень трудно детям,
Где-то плачет вот ребенок.

Остальные терпят. Стерпим.
Слух у нас не так уж тонок.

* * *

Но порою слышит спящий
Будто пенье… Эти звуки
Мир не наш. Не настоящий.
Что тянуть к ним праздно руки?

Завтра в них никто не верит,
Ничего не слышат уши.
Ведь не музыкою мерит
Жизнь глухие наши души…

Белград, 1939 * * *

Если правда, что Там есть весы,
То положат бессонницу нашу,
Эти горькие очень часы
В оправдание наше на чашу.

Стоит днем оторваться от книг
И опять (надо быть сумасшедшим)
Призадуматься – даже на миг,
Над – нелегкое слово – прошедшим,

Чтоб потом не уснуть до зари,
Сплошь да рядом уже с вероналом…

Гаснут в сером дыму фонари.
Подбодрись! Не борись. И гори
Под тяжелым своим одеялом.

Сараево, 1937 * * *

Неужели навеки врозь?
Сердце знает, что да, навеки.
Видит все. До конца. Насквозь…
Но не каждый ведь скажет – «Брось,
Не надейся» – слепцу, калеке…

Париж, 1936 * * *

Как закричать, чтоб донеслось в тюрьму
За этот вал и через стены эти,
Что изменили здесь не все ему,
Что не совсем покинут он на свете?

Я видел сон, что я к тебе проник,
Сел на постель и охватил за плечи.
(Ведь он давно, наверное, отвык
От нежности и тихой братской речи.)

Но дружба есть, на самом деле есть,
И нежность есть, стыдливая, мужская…
Не долг, а честь, особенная честь,
Сказать об этом, глаз не опуская.

Брюссель, 1935 * * *

К.Елита-Вильчковскому