Петр Боборыкин - Василий Теркин

• Название: Василий Теркин
• Автор: Петр Боборыкин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-280-01828-7, 5-280-01525-3

Более полувека активной творческой деятельности Петра Дмитриевича Боборыкина представлены в этом издании тремя романами, избранными повестями и рассказами, которые в своей совокупности воссоздают летопись общественной жизни России второй половины XIX — начала ХХ века.

В третий том Сочинений вошли: роман "Василий Теркин" и повесть "Однокурсники".

---

XXXIX

На ломберном столе ютилась низенькая лампочка, издавая запах керосина. Комната стояла в полутьме. Но Теркину, сидевшему рядом с Аршауловым на кушетке, лицо хозяина было отчетливо видно. Глаза вспыхивали во впадинах, впалые щеки заострились на скулах, волосы сильно седели и на неправильном черепе и в длинной бороде. Он смотрел старообразно и весь горбился под пледом, надетым на рабочую блузу.

Теркин слушал его уже около часа, не перебивая. Теперь он знал, через что прошел этот народник.

Аршаулов рассказывал ему, покашливая и много куря, про свои мытарства, точно речь шла о постороннем, просто, почти простовато, без пришибленности и без всякой горечи, как о «незадаче», которая по нынешним временам могла со всяким случиться. В первые минуты это показалось Теркину не совсем искренним; четверти часа не прошло, как он уже не чуял в тоне Аршаулова никакой маскировки.

— Да, Василий Иваныч, только вот здесь летом, как пошли жаркие дни, стал я лучше слышать на правое ухо. Левое, кажется, окончательно погибло.

— И вы оглохли от сиденья?

— Ни от чего другого! Приобрел это вместе с цингой, опухолью ног и катаром бронхов. Но это все ничего в сравнении с молчанием и одурью сиденья месяцами и годами.

— Годами! — вырвалось у Теркина.

— Я высидел в одном номере два года, девять месяцев и четырнадцать дней.

— И неужели никаких возможностей сообщения с товарищами по заключению?

— Без этого бы и с ума сойти можно!

Аршаулов откашлялся звуком чахоточного, коротким и сухим, закурил новую папиросу и так же спокойно, не спеша, добродушными нотами, вспоминал, как стр.328 долго учился он азбуке арестантов, посредством стуков, и сколько бесед вел он таким способом со своими невидимыми соседями, узнавал, кто они, давно ли сидят, за что посажены, чего ждут, на что надеются. Были и мужчины и женщины. От некоторых выслушивал он целые исповеди.

Никто еще не вводил Теркина так образно в этот мир неведомой, потаенной жизни. Он не мог все-таки не изумляться, как сумел Аршаулов сохранить — больной, нищий, без прав, без свободы выбора занятий и без возможности выносить усиленную работу — такое отношение к своей судьбе и к тому народу, из-за которого он погибал.

— Не я один, — говорил ему Аршаулов, не меняя тона. — Попадались, как и я же, из-за какой-нибудь ничтожной записки или старого конверта, визитной карточки. Мало ли с кем случалось встречаться и переписываться!.. Я, лично, против грубого насилия; но на иной взгляд и я — такой же разрушитель!.. Иначе и не могло быть!

— И всем этим вы обязаны кладенецким мужичкам? — глухо сказал Теркин.

— Нет, я с таким толкованием не согласен, Василий

Иваныч!..

Аршаулов встал и, кутаясь в плед, тихо заходил по комнате.

— Доноса от крестьян на меня не было, я в это не верю… Было усердие со стороны местного начальства и, быть может, кое-кого из той партии, которая товариществу, устроенному мною, не сочувствовала и гнула на городовое положение.

Теркина точно что ужалило. Он тоже поднялся, подошел к Аршаулову и взял его за свободный край пледа.

— Для меня это чувствительно, Михаил Терентьич! Я хотел от вас именно выслушать душевное слово, в память моего приемного отца Ивана Прокофьича.

А вы говорите про тех, кто его поддерживал, как про предателей и доносчиков. Как же это?

Толос Теркина вздрагивал.

— Позвольте, позвольте, Василий Иваныч. — Аршаулов прикоснулся к его руке горячей ладонью и подвел опять к кушетке. — Чувство ваше понимаю и высоко ценю… На покойного отца вашего смотрел я всегда стр.329 как на богато одаренную натуру… с высокими запросами.

Но мы с ним не могли столковаться, и он, не замечая того, шел прямо вразрез с интересами здешних бедняков.

— Однако?..

— Выслушайте меня.

Долго и все так же кротко говорил Аршаулов, даже кашель не прерывал его речи, и перед Теркиным вставала совсем иная картина кладенецких усобиц. Он начал распознавать коренную ошибку Ивана Прокофьича, не захотевшего смирить себя перед насущными нуждами и мирскими инстинктами «гольтепы», слишком горячо чувствовал личные обиды, неблагодарность за свои услуги в пору борьбы с крепостным правом, увлекался мечтами о городском благоустройстве и стал сторонником скупщиков, метивших в купцы, разорвал связь с мужицкой общиной.

— Но ведь его враги, — возражал он, — старшина Малмыжский и его подручные, были заведомые прощелыги и воры, совратители схода?..

— Я их и не выгораживаю, Василий Иваныч. И каковы бы они ни были, все-таки ими держалось общинное начало. -

Аршаулов взял его за руку. — Войдите сюда. Не говорит ли в вас горечь давней обиды… за отца и, быть может, за себя самого? Я вашу историю знаю, Василий Иваныч… Вам здесь нанесли тяжкое оскорбление… Вы имели повод возненавидеть то сословие, в котором родились. Но что такое наши личные обиды рядом с исконным долгом нашим? Мы все, сколько нас ни есть, в неоплатном долгу перед той же самой гольтепой!..

Теркин молчал, но ему хотелось сказать: "Это идолопоклонство! Народ — темная, слепая сила, и надо ею править, а не становиться перед ней на колени!"

Он дал Аршаулову высказаться.

И в этом человеке увидал он под конец не изуверство какой-нибудь книжной проповеди, а глубину чистой, ничем не подмешанной преданности народу, жалость к нему, желание поднять его всячески, делиться с ним знанием, идеями, трудом, сердечной лаской.

— Что ж из того, — доносился до него чахоточный голос Аршаулова, согретый тихим одушевлением, — стр.330 что ж из того, Василий Иваныч, что здесь облюбленное мною дело лопнуло, и я сам искалечен тюрьмой и ссылкой?.. Это — не аргумент. Да, в здешнем народе не нашлось того, что нужно для стойкого ведения всякого товарищества… Лень, водка, бедность, плутоватость, кумовство… все это есть, и я, по крайней молодости своей в ту пору, многого недоглядел. Но в нем, в его коренных свойствах — задатки высшего общественного строя… Он способен на выдержку и работу сообща. Я не славянофил… и нынешнего патриотического самохвальства не жалую; однако такова и моя вера!

— Кто же поддерживает вас… в настоящую минуту?.. Все оставили?.. Испугались?..

— Испугались — это точно. Да как же вы хотите, чтобы было иначе?.. Страх, умственный мрак, вековая тягота — вот его школа!.. Потому-то все мы, у кого есть свет, и не должны знать никакого страха и продолжать свое дело… что бы нам ни посылала судьба.

Тут только он откашлялся и перевел дыхание. Глаза разгорелись. Он выпрямился, и его неправильное лицо стало красивее.

Теркин сидел с опущенной головой, и в руке его тлела закуренная папироса. Он нашел бы доводы против того, чем закончил Аршаулов, но ему захотелось слиться с пламенным желанием этого бедняги, в котором он видел гораздо больше душевного равновесия, чем в себе.

— Так-то так, — выговорил он, — но с народом, Михаил Терентьич, надо быть одного закона… верить, во что он сам верит… Нешто это легко?

— Вы о какой вере?

— Какую он сам имеет. Да вдобавок, здесь, в Кладенце, друг против друга стоят — законная церковь и раскол. Надо к чему-нибудь пристать. А насильно не заставишь себя верить.

— И не надо, — упавшим голосом, но с той же убежденностью сказал Аршаулов. — Народ терпимее по натуре, чем мы. Сектантство — только форма протеста или проблеск умственной жажды. В душу вашу он инквизиторски не залезает.

— Однако есть с вами из одной чашки не будет. Да и не о расколе я говорю. О том, что мужицкой веры не добудешь, если б и хотел. Не знаю, как вы… стр.331

— Никогда я не находил препятствия в моих убеждениях, чтобы приблизиться к народу. И здесь это еще легче, чем где-нибудь. Он молебен служит Фролу и

Лавру и ведет каурого своего кропить водой, а я не пойду и скажу ему: извини, милый, я — не церковный… Это он услышит и от всякого беспоповца… В общем деле они могут стоять бок о бок и поступать по-божески, как это всякий по-своему разумеет.

— Хорошо бы так-то! — вырвалось у Теркина.

— И так будет, Василий Иваныч, так должно быть. У всех, кто жалеет о народе, одна вера, и она божественного происхождения, один закон, — правды и человечности.

Из передней дверь скрипнула. Показалась голова матери Аршаулова.

— Миша! Не угодно ли им чайку? Самовар давно стоит…

Ко мне пожалуйте. Или в ту вон комнату.

— Ах, маменька!.. Погодите!.. Такой у нас разговор…

— Шибко-то говорить ему вредно, — старушка обратилась к гостю, — а он не может удержаться.

— Ничего! Я ведь не напрягаюсь. Лучше сюда принесите нам. Василий Иваныч не взыщет.

Теркин тоже подосадовал на старушку за перерыв их беседы. У него было еще многое на сердце, с чем он стремился к Аршаулову. Сегодня он с ним и простится и не уйдет от него с пустыми руками… И утомлять его он боялся, хотя ему вид Аршаулова не показался уже таким безнадежным. Явилась надежда вылечить его, поселить на юге, обеспечить работой по душе.