Юзеф Крашевский - Хата за околицей

• Название: Хата за околицей
• Автор: Юзеф Крашевский
• Издательство: ТЕРРА
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1996

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.

Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.

Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.

Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

---

— А! Неблагодарный какой! — произнесла вслух Аза, принимая веселое выражение. — За то, что воротилась к нему, он еще бранит меня!..

Эти слова, сопровождаемые нежной улыбкой, и тон кроткого упрека вмиг разрушили всю бодрость и храбрость, которыми так долго запасался пан Адам, снова ползавший у ног своей злодейки.

— Прости меня, прости, не сердись!.. — вопил пан Адам, стоя на коленах и осыпая поцелуями руки Азы. — Скажи, любишь ли ты меня? Ты будешь моя?..

Аза покачала головой.

— Если я отдам себя кому-нибудь — отдам на всю жизнь! А если кто-нибудь хочет закабалить меня, тот пусть хорошо подумает, пусть спросит свое сердце. Я не могу отвечать тебе сейчас. Видишь, я воротилась к тебе, разве этого мало?..

— Так ты любишь меня? — с восторгом произнес Адам, схватив руку цыганки.

— Я не знаю, люблю ли кого, — отвечала Аза, — не знаю, буду ли любить. Мое сердце спит, кто разбудит его, тому и владеть мною. Попробуй!

— Но мое?.. — произнес Адам.

— Пусть подождет, потерпит.

"Удивительно, непонятно, — думал Адам, расхаживая по комнате, — где эта цыганка могла научиться всем этим уловкам? С ней труднее сладить, чем с любой нашей кокеткой. Я для нее игрушка!.."

Выходка Адама не нравилась Азе. Предотвращая возможную бурю и желая восстановить его преждевременные планы и надежды, она подозвала его и посадила возле себя, приняв самый ласковый вид и опустив голову на его плечо. Опять пан Адам подчинился ее обольщению и опять забыл свои угрозы и требования. Он был счастлив уже тем, что мог сидеть возле нее, ловить ее взгляды, чувствовать ее присутствие. Они молчали.

В это время чьи-то черные глаза с выражением немого отчаяния и злобы проникли сквозь ветви и стекла внутрь полуосвещенной комнаты и остановились на этой чете.

Аза вдруг очнулась и отскочила от Адама, словно ужаленная.

Тумр, постоянно следивший за нею с тех пор, как она в последний раз пробежала мимо кладбища, пришел в усадьбу, подкрался к окну и увидел Азу в объятиях пана. Кулаки его сжались, и сквозь стиснутые зубы он проворчал:

"Я их убью! Сожгу двор, все село сожгу! Пропадай они!.. Она обманула… Чем он заслужил это счастье? Пропади ты, гнилой скелет!"

Тумр смотрел в окно и видел перед собою картину, возбудившую в нем ожесточение и злобу. Между тем, среди тишины раздалась спокойная, чуть слышная песня, и Тумр, прильнув к оконному стеклу, жадно вслушивался в знакомые, заветные звуки, сначала тихие, унылые, потом полные, звучные и бурные, как жизнь певицы. Цыган с болезненным трепетом ловил слова, проникнутые страстью, полные обольстительной силы. По этой песне он вспомнил все прошлое от колыбели, все прошлое Азы, которая на его глазах превратилась из ребенка в прекрасную девушку — в колдунью.

Воспоминания, вызванные песней, заняли место гнева, бушевавшего в груди цыгана, который не мог понять, как в его душе могла родиться новая любовь, родиться привязанность к жизни, прежде тяжелой, ненавистной? И долго цыган стоял, погруженный в неопределенные думы о настоящем и прошлом, об Азе, Мотруне, ребенке, и наконец решился идти домой, но из комнаты неслись новые звуки и приковывали его к месту. Каждое слово вызывало из глубины его фантазии новые видения, новые места и обстоятельства, и все это группировалось вокруг одного светлого образа волшебницы, которая медленно, незаметно вела цыгана к погибели.

"Проклятая! — ворчал Тумр, пожираемый разнообразными чувствами. — Она знает, что я слышу ее песню и не пускает меня, рвет мое сердце… Уйду!"

На этот раз цыган овладел собою и побрел домой, ноги его дрожали, сердце замирало в груди.

В избе было пусто и скучно, как и всегда, Мотруна, пользуясь отсутствием Яги, поднялась с постели и начала ходить по избе, убаюкивая ребенка. Сделавшись матерью, Мотруна почувствовала, что перед нею развернулась новая жизнь, она совершенно предалась дитяти, и не раз жгучие слезы скатывались с ее щек на личико ребенка, который и не предчувствовал еще своей судьбы.

Слабая, больная, с трудом передвигающая ноги Мотруна должна была заботиться о дитяти, о муже, который явно угасал и становился ей в тягость. Притом, ее материнское чувство немало перенесло в тот день, когда она понесла свое дитя к священнику крестить, никто не хотел кумиться с женою цыгана, и священник должен был пригласить двух нищих принять участие в обряде.

Окрестив дитя, Мотруна побрела к братниному гумну, надеясь встретить меньшого брата.

К счастью, в это самое время он возвращался домой с кулем соломы на плечах, и Мотруна успела остановить его.

— Филипп! Филипп! — закричала молодая мать, схватив его за полу кафтана. — Подожди!

Филипп испугался, взглянув на сестру.

— Что тебе? — спросил он.

Мотруна хотела отвечать, но рыдания заглушали ее голос.

— Брат, Филипп! — начала она прерывистым голосом. — Сжалься надо мной, над этим ни в чем не повинным ребенком! Хлеба нет! Тумр и руки опустил! А тут на беду цыгане пришли: изба полна ими. Я их боюсь, а он рад сидеть с ними.

— Что ж мне делать? — спросил Филипп.

— Дай что-нибудь ради младенца! Я умру с голоду — и он умрет, дай, ради Христа, хоть молока да кусок хлеба.

Слезы навернулись на глазах Филиппа.

— Ступай за мной, — сказал он.

Мотруна повиновалась. Филипп решительным шагом пошел к избе, но, увидев Максима, который с топором в руках хлопотал возле телеги, остановился и после минуты раздумья сбросил с плеч куль соломы и дал знак Мотруне следовать с ним.

Внутреннее чувство говорило Филиппу, что жалкое положение сестры может и в камне возбудить участие. В самом деле, нельзя было без сострадания смотреть на эту женщину. Это была уже далеко не та пригожая, румяная Мотруна, какой знали ее в селе. Душевные и телесные страдания вконец иссушили ее и стерли с ее лица следы красоты и молодости.

Максим, услышав голос брата, поднял голову и не узнал сестры. Она подошла к нему, но не могла выговорить ни слова: только указала на плачущего ребенка. Максим отступил на несколько шагов.

— Что тебе надо? — спросил он, стараясь придать своему голосу сердитый тон.

— Посмотри, до чего вы нас довели! — отвечала Мотруна.

— Мы, — нерешительно сказал Максим, — нет, не мы, а ты одна всему причиной. Бог наказал тебя, не послушалась отца…

— Разве этого тебе мало?

Максим растерялся, видно было, что он не знал, на что решиться, и искал выхода из неприятного положения.

— Помогите! — отозвалась Мотруна. — Многого ли я прошу? Кусок хлеба — у меня и того нет.

— У нас самих хлеба-то немного, год был неурожайный, а семья — сама знаешь, какая. Чего упрямились? Идите зарабатывайте себе кусок хлеба.

— А изба?.. Да куда идти? — прибавила Мотруна.

Ей больно было признаться, что муж с каждым днем все более и более пугает ее, что он охладел к ней, одичал и утратил способность к работе.

— Филипп, — сказал Максим, — дай ей мерку ржи, только баба чтоб не видала: у нас у самих хлеба немного. Ступай, Мотруна!

Мотруна нерешительно взглянула на брата.

— Чего ж тебе еще? — сказал Максим, хорошо понимавший колебание сестры. — Не будь твоего цыгана, еще можно было бы что-нибудь сделать… а с цыганом нам не след водиться. Отец приказывал, и мир решил.

Несчастье сестры взяло верх над суровым упорством Максима, изменившийся тон его речи ободрял Мотруну и ясно доказывал, что Максим колеблется. Мотруна спокойно ушла, боясь вооружить брата возражениями и оставляя за собою право еще раз явиться на отцовском дворе.

Возвращаясь домой, Мотруна встретила Янко, который гнал куда-то ленивого хромого вола.

— Откуда ты, Мотруна? — спросил дурачок. — Куда Бог несет?

— Что к нам глаз не кажешь? — в свою очередь спросила Мотруна.

— Зачем я к вам пойду? — сказал дурачок. — Я думал сначала, что твой цыган и вправду хороший человек, а он такой же мошенник, как и все они. Будь я на твоем месте, бросил бы собаку, пусть идет, куда хочет… еще бы вытолкал.

— Что же он сделал? — спросила Мотруна. — Я ничего не знаю.

— Добрая ты душа, Мотруна, ничего не видишь. Хотел бы и я сосватать где-нибудь себе такую жену!.. Да ведь твой за цыганами бегает, ему бы идти в Рудню, а он сидит дома да дремлет, либо по полю шляется. Нет, и нога моя у вас не будет, скажи ему, что я сердит! Прощай, Мотруна! А к вам не пойду… Ну! — крикнул горбун, обратившись к своему хромому волу, и поплелся своей дорогой.

XXIX

В избе Тумра никогда не было воображаемого счастья, радужных надежд, воспоминания разрушили их еще прежде прихода цыган. Страдания, всегда следующие за необдуманной переменой в жизни, подавили все силы цыгана. Сердце Мотруны теперь принадлежало одному дитяти. Узнав от болтливой Яги о любви Тумра к Азе, она с твердостью, свойственной немногим женщинам, затаила в глубине души свое горе и исключительно посвятила себя ребенку, жила им одним и на него изливала свою безграничную, самоотверженную любовь. Теперь она хорошо знала, что рано или поздно муж, ради которого она столько страдала, оставит ее — и, скрепя сердце, ждала развязки. Причина этой покорности судьбе лежала в новом чувстве, явившемся в сердце Мотруны вместе с появлением ребенка.