Петр Краснов - Понять - простить

• Название: Понять - простить
• Автор: Петр Краснов
• Издательство: НПК "Интелвак",
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-93264-013-8, 5-93264-015-4

Роман Петра Николаевича Краснова (1869–1947), генерала, прозаика, публициста, представителя первой русской эмиграции, `Понять — простить…` рассказывает о судьбе русского офицера Федора Михайловича Кускова, любящего родину, ненавидящего большевиков и все же вынужденного им служить. По-разному, но всегда драматично, складывается жизнь и членов его семейства, которых российская катастрофа разбросала по всему миру. Краснов дает свою оценку происходящим в России событиям, объясняющую поступки героя. В книгу также включены отзывы эмигрантской печати о творчестве писателя

---

28 февраля он вышел на улицу по какому-то делу. На Мойке он увидал стройную темную колонну матросов. Шел гвардейский экипаж. Гордость русской армии и флота. Федор Михайлович знал, что в эту часть набирались лучшие, самые красивые и лихие люди со всей России.

"Ну вот! Ну вот, наконец-то, — подумал он, — вот идут люди, верные своему долгу и присяге, идут разогнать мятежную Думу, арестовать негодяев и восстановить порядок. Идет — гвардия!"

Федор Михайлович побежал на Мойку.

То, что он увидал, было ужасно. Широкий красный флаг мотался над колонной. Знак бунта и позорной измены Государю висел над лучшей гвардейской частью. Ничего больше не видел Федор Михайлович. У него потемнело в глазах, и он не помнил, как пришел домой.

Серый, пушистый, вывезенный Наташей из Туркестана кот Топи, подняв хвост панашем, встретил его в прихожей и то забегал вперед, то возвращался к его ногам и терся о них, громко мурлыча.

— А ведь он, Федя, тебя узнал, — сказала Наташа. -

Да что с тобой, Федя, случилось что-нибудь? — воскликнула она.

— Нет… Ничего… Оставь меня… Дай подумать…

Все пропало… Или я ничего не понимаю…

Федор Михайлович прошел в кабинет. Маленькая узкая комната в одно окно была заставлена мебелью. У окна от стены до стены стоял письменный стол, у одной стены шкаф с книгами, у другой — его старая клеенчатая кушетка. Федор Михайлович бросился на нее, лег ничком и уткнулся головой в шелковую подушку. Ноги отнимались. Так было с ним как-то в детстве. Он был в первом классе и был вызван на уроке арифметики к доске вместе с Забайкиным делать сложение шестизначных чисел. И Забайкин сказал дерзость Владимиру Павловичу Кондратьеву, учителю арифметики. Владимир Павлович побагровел, его седеющие, черные бакенбарды раздулись, он бросился на Забайкина, схватил его за уши и поднял на воздух. Тогда от страха за Забайкина и за себя у Федора Михайловича так же вдруг отяжелели ноги и кровь отлила от сердца.

Он лежал, уткнувшись лицом в подушку, и думал: "Неужели так надо было? Неужели правда весь тот ужас, что говорят и открыто пишут в газетах? Неужели Милюков, Пуришкевич, Гучков, Шульгин правы, а Государь не прав? И Россию надо спасать от Государя и "придворной камарильи". Да… так. Гвардейский экипаж"…

Он лежал до ночи. Поздно вечером встал, прошел к Наташе. Он сразу осунулся и постарел. Седина резко стала просвечивать в его густых волосах. Молча пили чай. Наташа не расспрашивала. Она знала, что потом он сам ей расскажет все.

Через два дня он узнал об отречении Государя. Вспомнил страшную картину движения темной колонны матросов по Мойке и приял революцию.

Вернувшись из отпуска, он с бригадой присягал Временному правительству, говорил речи, слушал речи, принимал каких-то "милостивых государей", приехавших из Петербурга на фронт и говоривших сумбурные слова, и уже ничего не понимал. Вместо определенного, веками текущего по «регламенту» времени, наступило лихорадочное безвременье, с убийствами, уговариваниями, грабежами казенных денег, обезоруживаниями и разговорами по целым суткам с комитетами. К весне вся власть была в их руках. Во главе одного полкового комитета стоял флейтист, во главе другого — еврей-портной, а летом бригада мирно разошлась по домам.

Правительство старалось сохранить видимость власти. Федора Михайловича, донесшего о распылении бригады, вызвали в Петербург, назначили в какую-то комиссию, но комиссия так ни разу и не собралась. Потом с фронта приехал его сын Светик, увлек его в корниловский заговор и, когда ничего из этого не вышло и Светика арестовали, Федор Михайлович с Наташей уехал в Москву, к сестре Липочке, и там остался, ничего не делая и ожидая событий.

Он узнал о большевицком перевороте. Узнал, что в его квартиру вселили матросов-коммунистов, что рояль обращен был в отхожее место, мебель порвана, книги разорваны. Только Топика почему-то полюбили матросы, прозвали «буржуем», ласкали и кормили его. Назойливая сверлила мысль: "Тот, кто приял революцию — тот должен приять и большевиков. Революция — это первая буква, большевики — последняя. Кто сказал «а» — тот скажет и «б», и "в"…"

Опять рухнули на колени, и слышны сокрушенные вздохи. В церкви темно. Сторож тихо ходит и гасит свечи перед темными старыми иконами. Едва теплятся огоньки в цветных лампадах.

— Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу твоему.

Кажется это Федору Михайловичу, или и точно на слове «терпения» священник делает ударение?

Псаломщик читает "первый час" — и текут старые, знакомые слова молитв, как текли они в этой церкви пять веков, и кажется, каждое слово выдолбило свое эхо в старых стенах храма…

Незаметный, тихо вышел Федор Михайлович из ограды.

"Чумазый" его поджидал. Он стоял у ворот, сплевывал семечки, и безжизненно и тупо было его серое лицо. Как маска.

Федор Михайлович пошел, делая крюки, и скоро ему показалось, что «чумазый» отстал, но и он заблудился и не знал, куда идти. Зимняя ночь наступала. Прохожих не было. Стало жутко в пустой Москве. Хуже, чем в дремучем лесу.

Наконец он набрел на какую-то старуху, сидевшую на узле у ворот дома. Она звонила, и никто ей не отворял. Федор Михайлович спросил, как пройти на Петровское шоссе.

— На Петровку, что ль? — спросила старуха. — Так не сюда, милый, зашел.

— Нет, мне за Тверскую заставу, в Озерной переулок. Если бы мне найти Тверскую заставу, там бы я отыскал.

Старуха рассказала, как идти.

Было часов десять вечера, когда он подошел к дому, где жил Том. Это был новый семиэтажный, то, что называется «доходный» дом, одинокой громадой стоявший среди маленьких, старых, одноэтажных деревянных домишек. Ворота были открыты. Федор Михайлович вошел в них. Ему опять показалось, что в проходе, прижавшись к стене, стоял «чумазый». Страх липкими струйками пробежал по телу и пудовой жидкостью налился в ноги. Федор Михайлович не посмел оглянуться. "Может быть, это мне показалось", — трусливо успокоил он себя и прошел на второй двор.

Липочка ему хорошо рассказала, как отыскать Тома. На втором дворе, в углу, было небольшое крыльцо с железным зонтом. Узкая вонючая лестница, изгибаясь коленами, шла без конца наверх. Хозяин из экономии вывинтил через этаж электрические лампочки, и одна площадка была темная, другая — светлая. Двери квартир были заперты, но из-за них слышны были голоса. В третьем этаже кто-то играл на фортепьяно «танго». Молодо и беззаботно смеялись. На седьмом, налево, у обитой клеенкой двери был старомодный звонок. Деревянная груша на железной проволоке. Федор Михайлович только прикоснулся к ней, как незвонкий колокольчик закачался на пружине и задребезжал, дерзко нарушая тишину седьмого этажа. Сейчас же раздались шаги, и дверь распахнулась. В дверях стоял Том.

— Кто там? — спросил он, вглядываясь в темноту.

— Это я, Том, дядя Федя, — отвечал Федор Михайлович.

— А, дядя! Входите, дядя. Я рад вас видеть.

IX

Комната у Тома маленькая. У стены, левым боком к окну, небольшой письменный стол. К нему с потолка на витой белой проволоке спускалась простая электрическая лампочка под железным абажуром. Она освещала стол и раскрытую книгу. Подле книги недопитый стакан бледного чая и кусок черного хлеба чуть намечались в сумраке.

Книга — Евангелие.

Федор Михайлович рассказал Тому об утреннем разговоре с Липочкой и о решении укрыться у него.

— Это хорошо, что вы пришли ко мне, — сказал

Том. — Тетя Липа всего боится. У ней пятеро детей, как

не бояться! Вы — генерал. Теперь время такое… Не приведи Бог.

Том поразительно напоминал Федору Михайловичу брата Ипполита, когда тот был студентом. Так же длинные спереди носил он волосы, и они черным вороновым крылом падали на лоб и на левую бровь, и, когда мешали ему, он откидывал их тем же нетерпеливым движением головы, как делал это Ипполит. Усы темной тенью лежали над губой. По щекам курчавилась борода, как когда-то у старшего брата Федора Михайловича — Andre, давно отравившегося. Глаза были, как у матери Федора Михайловича, — серые, выпуклые и бесконечно добрые. Том был близорук, часто щурился, и это выходило у него мягко, женственно и мило.

Федор Михайлович, сняв свое черное, со старым барашковым воротником, пальто, сел на стул и посмотрел на книгу.

Том покраснел.

— Вы, дядя, удивлены? Отец и мама запрещали мне читать эту книгу. Говорили, что это страшная, вредная книга тиранов. Впрочем, если хотите, я расскажу вам все по порядку… А хотите чаю?

— Да, я бы не отказался. Если только есть, и тебя не затруднит.

— Нет, нет. У меня хозяева — такие славные старики. Они сейчас мне все дадут.

Том ушел и сейчас же вернулся с кипящим чайником, стаканом и блюдцем. Принес белый хлеб, масло и варенье.

— Кушайте, дядя… Я так рад… Так рад что-нибудь сделать… во имя Христа.