Петр Краснов - Понять - простить

• Название: Понять - простить
• Автор: Петр Краснов
• Издательство: НПК "Интелвак",
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-93264-013-8, 5-93264-015-4

Роман Петра Николаевича Краснова (1869–1947), генерала, прозаика, публициста, представителя первой русской эмиграции, `Понять — простить…` рассказывает о судьбе русского офицера Федора Михайловича Кускова, любящего родину, ненавидящего большевиков и все же вынужденного им служить. По-разному, но всегда драматично, складывается жизнь и членов его семейства, которых российская катастрофа разбросала по всему миру. Краснов дает свою оценку происходящим в России событиям, объясняющую поступки героя. В книгу также включены отзывы эмигрантской печати о творчестве писателя

---

Молчал Том. Все так же напряженно смотрел в пустое незанавешенное окно, точно там искал ответа мятущемуся в тоске и муках Федору Михайловичу. Земля неслась в черную беспредельность. Тих и неслышен был ее полет. Неисповедимы, неведомы пути Божии, и кто может их угадать?!

Тихо сказал Том:

— Свет во тьме светит… И тьма его не объят…

X

Не скоро заснул Федор Михайлович на жесткой постели Тома. Проснулся от шипящего разговора в маленькой прихожей. Прислушался. Стал одеваться.

— Вы мне, товарищ, паморки-то не забивайте. Я вам

дело говорю, а вы мне отвод делаете. Есть такой приказ, чтобы ловить саботажников, и я свою обязанность перед народно-крестьянской властью сполнять должон, — шипел и гнусавил кто-то в прихожей.

— Друг, уходите от нас, — ласково шептал Том. — Ну, зачем это?

Федор Михайлович высунулся в прихожую. Вчерашний «чумазый» стоял в дверях.

Революция создала этот незабываемый, омерзительный тип революционного красного солдата. Точно все идиоты, сифилитики, «чумазые», безбровые, безносые, облезлые, что таились на самом дне русской армии, прятались по лазаретам, служили сторожами при складах, вдруг каким-то центробежным движением были выкинуты наружу и стали на верху событий.

"Чумазый" был среднего роста. Сивые, неопределенного цвета, тусклые, грязные волосы торчали из-под свалянной фуражки с кокардой, замаранной, точно кровью, красной краской. На безбровом морщинистом, с нездоровой дряблой кожей лице, узкие и раскосые, были глаза с белыми, как у свиньи, ресницами. Широкий нос черными ноздрями откровенно смотрел вперед, под ним были стриженые белые усы и сухой неопрятный рот. Подторкнутая под пояс с патронташем и ручной гранатой шинелька пыжилась в грудах и складками свисала к обмоткам под черными нерусскими ботинками. В левой руке он небрежно, за штык, держал ржавую винтовку с сахарной веревкой, вдетой в антабки вместо погонного ремня. Коричнево-красный бант на груди показывал его преданность революции.

— Что вам надо? — спросил Федор Михайлович.

— Ну вот, ну вот, — засуетился чумазый. — Так что я вас, товарищ, еще третьего дня узнал, как вечером выходили вы и вчера уследил за вами. Бывший генерал Кусков?

— Да, генерал Кусков. А что вам, собственно, от меня надо?

— Так что, служимши под вашим начальством, много претерпел я через вас.

— Ну? — хмуря седеющие брови, спросил Федор Михайлович.

— Это изволите видеть? — вдруг протягивая к лицу Федора Михайловича правую руку с отстреленными указательным и средним пальцами, дерзко проговорил «чумазый». — Вы меня суду предавали за это. Не помните?

— А, пальчишник… самострел?.. Сизов, что ли?

— Сизов и есть, — отвечал «чумазый». — И я теперь к ответу вас требую в народный революционный трибунал. Как вы кровь народную пили и являлись палачом угнетенного народа.

— Да ты что, Сизов, ошалел? Ты не в своем уме, что ли? Да как ты смеешь!..

— Раньше вы смели, а теперь и я осмелел. Приведу вот товарищей, как все расскажу, так мы вам пальцы перекрутим за это за все. Под суд! А! Меня под суд, как дезертира! А теперь, когда надо отстаивать народную власть, — сами дезертиры.

— Вон! — багровея, крикнул Федор Михайлович и схватил «чумазого» за ворот шинели, повернул его и, открыв двери, толкнул вниз по лестнице так, что тот замолол ногами по ступенькам, едва не упал, но ухватился за перила и остановился на площадке. Он поднял загремевшую за ним винтовку, хотел открыть затвор, но заржавевший затвор не открывался, взял ручную гранату, замахнулся ею, но как бы испугавшись, что она его поранит вдруг повернулся и побежал, громыхая сапогами, по ступеням вниз. И уже издали, снизу слышался его задыхающийся, сипящий голос:

— Ну, погоди, мать твою так и эдак! Я тебе, сукиному сыну, попомню! Приведу я тебе товарищев. Народного комиссара, и чтобы эдак — в шею. Эт-то табе не царский режим. Эт-тово народная власть не потерпит! К стенке, сволочь паршивую!..

Гадливо пожимаясь плечами, Федор Михайлович прошел в комнату Тома.

Том стоял спиной к нему, у окна, и смотрел на расстилавшиеся далеко внизу снеговые дали. Он тяжело, неровно дышал.

— Что, Том? — спросил Федор Михайлович.

— Дядя, — сказал Том. — Вам надо уходить. Этот человек сейчас донесет на вас, и не пройдет и часа, как сюда примчатся на автомобиле и заберут вас. По всему городу идут расстрелы… Вы погорячились, дядя.

— Я был, по-твоему, не прав?

— Не знаю, дядя. Когда пойму эту святую книгу, тогда скажу. А теперь все еще так смутно у меня. Но вам надо уходить.

— Куда?

— Я сведу вас, дядя, за кладбище. Там живет один старообрядческий священник. Он друг моих хозяев. Побудьте пока у него.

Хорошо. Идем, Том. Но и тебе надо укрыться. Обо мне, дядя, не беспокойтесь. Моя жизнь, мое отношение ко мне самому мне так ясны из этой книги. Мне неясно только отношение к другим и вот как поступить в таком случае, как сейчас.

Том… Я не знаю, что со мною. Была у меня воля. Воля сильная, знал, что хотел, знал, что нужно делать. А сейчас… Ничего не понимаю. И за тобой, за мальчиком, покорно иду, куда поведешь…

XI

Весна идет… Весна шумит. По всей Москве пахнет липкими тополевыми почками, молодой березкой, и, где только остались между каменными громадами сады, протянулись бульвары, — всюду молодая зеленеет травка и тянутся бухлые прутья к синему небу.

Ветер гонит по улицам тучи пыли, трепещет и хлопает красными флагами на домах, и в холодной свежести его столько бодрости. Большие лужи покрываются зеленью. Сильнее запах давно не чищенных выгребных и мусорных ям.

Мечутся худые люди с позеленевшими лицами, с усталыми глазами, немытые и нечесаные, небрежно одетые в старое тряпье. Стоят длинные хвосты у хлебных лавок, а на Кузнецком Мосту, на Маросейке, на Тверской видны оборванные люди, просящие милостыню. Вчерашние генералы и сановники.

У заборов с наклеенными газетами — толпы народа. На юге бунтуют казаки. Царские генералы Алексеев и Корнилов сражаются с товарищами Сорокиным и Автономовым на Кубани. В Сибири неспокойно, и пестрит Москва призывами в народную Красную армию и сообщениями о победах отрядов матросов и красногвардейцев над "белогвардейской сволочью".

Во дворе Александровского училища, в манеже, по гаражам, на Ходынке, не прекращаясь, идут расстрелы офицеров, юнкеров, — кого попало. Новая власть наводит порядок. Семьи военнослужащих взяты на учет.

Дни идут длинные. Рано встает солнце и поздно садится. Сумерки сливаются с рассветом. Труднее скрываться по чужим квартирам, растворяться в толпе. Голодный обыватель стал продажен. Все доносят, кругом ищут прислужиться к новой власти, чтобы получить от нее подачку.

А по глухим углам, по темным кабинетам шепотами шепчет заговор и таится сам от себя. Сидит таинственная комиссия, снабжающая офицеров деньгами для поездки на юг. Ипполит приехал с секретными поручениями от Бледного. Эсеры готовят заговор.

Ипполит сидит майским вечером на опушке сосновой рощи, на окраине Петровского парка, на валу. Под ним, во рву, ходит, опустив голову, Федор Михайлович. В лесу безопаснее, чем в комнатах. Нет стен. В домах стены слышат и предают.

— Ты знаешь, — говорит Ипполит, — Тома расстреляли.

— Да, слыхал, — Федор Михайлович останавливается спиной к Ипполиту и смотрит на край крутого рва.

Ландыш выдвинул белую струйку колокольчиков из зеленых трубочек и розовеет на закатном солнце. Так нежен ландыш, так воздушно освещение, так далеко все это от страшных слов, сказанных Ипполитом. Как может еще быть эта красота!

— Ему ломали пальцы, пытали его… По пальцу в день. А потом его, старика и старуху, где он жил, вывели в поле, заставили вырыть могилу и расстреляли на ее краю. Когда засыпали могилу, старуха еще шевелилась. Мне рассказывала внучка их, Лиза. Она ползала в ногах у убийц и просила помиловать, а потом ругалась. Ее отдали солдатам. Она теперь лежит больная в больнице…

Тебя это ведь не возмущает? Такого не бывало и во время царизма.

Это плоды свободы, — говорит Федор Михайлович. Голос его звучит глухо. Он смотрит на ландыш. Ему странно, что ландыш не засох тут же от этого рассказа, что благоуханен вечер и смолистый дух идет от сосен.

— Разве это не ад? — тихо говорит он.

— Ты ничего не слыхал о своих? — спрашивает Ипполит.

— Ничего. Я думаю, все трое добрались до казаков. Лизу увезли с институтом на юг. Осталась одна Наташа… Скажи мне, Ипполит, ты и Аглая не любили Тома?

— Нет, конечно, любили. Он нас последнее время очень огорчил, когда с попами связался, но мы его очень жалели.

— Ты говоришь это так холодно… Ипполит?.. Скажи правду. Вы… сними заодно?..

— Нет. Мы разошлись с ними. Мы шейдемановцы, мы плехановцы — они марксисты… Да они и Маркса по-своему переделали.