Марк Ланской - Трудный поиск. Глухое дело

• Название: Трудный поиск. Глухое дело
• Автор: Марк Ланской
• Издательство: «Советский писатель», Ленинградское отделение
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

Марк Ланской на протяжении многих лет исследует сложную проблему перевоспитания малолетних правонарушителей. Этой теме были посвящены его ранее напечатанные произведения: «Приключения без путешествий» и «Когда в сердце тревога». Новая повесть «Трудный поиск» связана с нити не только общностью некоторых героев, но и единством цели — стремлением найти практические пути к полному устранению причин преступности среди несовершеннолетних.

«Глухое дело» — повесть о неугасающей народной ненависти к фашистам и предателям. В ней переплетаются драматические события военных лет и сегодняшнего дня, сталкиваются разные характеры и возникают острые нравственные конфликты.

---

Нюшка Савельева, которой Кожарин сам задавал вопросы, сам напомнил, как поздоровался с ней у продмага в роковой час, расплакалась и сквозь слезы проронила: «Ну видела, видела...»

Заговорили другие свидетели. Нет, они не изменили своей позиции, не отказывались от старых показаний. С прежней яростью они обвиняли Чубасова и еще более горячо защищали его убийцу, но теперь уже не безвестного и неведомого, а своего, близкого им человека.

— Алешке виднее, Михал Петрович, — сказал на последнем допросе старик Куряпов. — Правильно рассудил: чего ему бояться? Нечего ему бояться! Коли уж и ты ему плечо подставил...

— Как это я плечо подставил? — оборвал его Колесников.

— А нет? Кто до глуби докопался и Лаврушку Чубасова проклял? Не ты? И к Алешке ты со всем уважением, — за решетку не бросил, за руку здоровкаешься. Признал, выходит, что правильно он той рукой распорядился.

— Никогда я этого не признавал.

— Словами не признал, так вить не кажное слово по всей деревне бренчит.

Мнение Куряпова разделяла, видимо, вся Алферовка. Свидетели разговаривали без опаски, доверительно, и оформить материал законченного дела не представляло труда.

Пришел срок прощаться и с даевской дачей. Ужинали молча. Елизавета Глебовна ни разу не присела за стол. Даев, как всегда, был по-хозяйски внимателен и дружелюбен. Может быть, в другое время Колесников уклонился бы от неизбежного разговора или выждал бы приглашения Даева. Но в этот вечер желание высказаться томило как голод.

— Петр Савельич, не найдется у вас минутки для меня?

Свет электрической лампочки дробился на золотой оправе очков, и, когда Даев поднимал голову, над стеклами вспыхивали искрящиеся звездочки.

— Закончили?

— В основном.

— Ну что ж, поздравляю. Поработали вы добросовестно. Как профессионал говорю.

— Петр Савельевич! Вы убеждены, что в этом случае можно было поступиться законом?

Даев покатал плоским пальцем дробинку из хлебного мякиша, сначала быстро, потом медленней, пока палец не застыл на месте.

— Чудак вы все-таки, Колесников. Переступать закон никогда не следует. Никогда! Но применять его всегда нужно с умом и сердцем. Я ведь тоже думал, как вы: Кожарину нужно идти с повинной, — элементарная юридическая логика. Алферовцы из бесед со мной сделали только один вывод: если свидетелей не будет — суда не будет. Дело даже не в том, что они боялись тяжелого наказания для Кожарина. В этом я их просветил. Они считали недопустимым, оскорбительным для мертвых и живых самый факт нахождения Кожарина на скамье подсудимых. Для них обвинять Кожарина — значит защищать Чубасова. И тут логика бессильна.

— Но объективно это означало оправдание самосуда.

— Вот видите, что получается, если мыслить общими категориями. В Америке расисты линчуют негра — самосуд. Уголовники «убирают» сообщника — самосуд. Кожарин карает предателя — самосуд. Юридические признаки те же. А по правде жизни?

Не дождавшись ответа Колесникова, Даев продолжал:

— Когда я вам советовал вдуматься в это дело, я вовсе не ожидал, что вы перейдете на позиции деда Куряпова и закроете дело. Я надеялся, что вы глубже заглянете в души людей и найдете справедливую формулу обвинения. Только и всего. И я вижу, что не ошибся.

— Но я неизменно руководствовался законом.

— Не только! Помните, что сказано в общих началах о назначении наказания? Руководствоваться еще и социалистическим правосознанием. Зря, что ли, записано это правосознание? В нем все: ваша способность мыслить и чувствовать, ваш жизненный опыт, ваша идейная убежденность, ваше уменье отличить одно от другого. Елизавета Глебовна как-то сказала, что вам всей правды не схватить. Она не ставила под сомнение ваше знание законов. Она имела в виду это самое правосознание, о котором сроду не слыхала. Какой закон сам по себе может обеспечить справедливость? Никакой! Всегда конечный результат зависит от людей, которые исполняют закон, от их мудрости и нравственной чистоты. Разве не бывает и сейчас, что глупый и злой судья, пользуясь отличным законом, выносит неправедный приговор?

— Бывает.

— Никакой законодатель не дает готовых рецептов на все случаи жизни. Он не напишет: за такое-то преступление — такое-то наказание. Обязательно: «от — до». И правильно! Кто за вас решит? Сами решайте, спрашивайте свою совесть и давайте «от — до».

— Мера наказания — одно, а полная безнаказанность — другое, — возразил Колесников. — Безнаказанность развращает общество. Пусть выговор, пусть условное наказание, но общество должно знать, что преступник изобличен и волею суда по таким-то и таким-то мотивам, пусть даже к общественному порицанию, но приговорен. Вы уверены, что безнаказанность Кожарина не подтолкнула бы в будущем кого-нибудь из алферовских мальчишек на другое преступление? Если милиция, прокуратура оказались бессильными в одном случае, почему бы не попытаться уйти от них и в другом?

— Я уверен в одном: каждый алферовский мальчишка запомнит на всю жизнь, что нет отвратительней преступления, чем измена родине. Они запомнят, что предателю пощады нет. Вот главный нравственный вывод, который сделает каждый из этого дела.

— Вас можно понять и так: пока алферовцы лгали, они поступали правильно, а теперь, когда я убедил их говорить правду, они совершают ошибку.

— Чувствуется, что вы диалектику учили не по Гегелю. И не по Ленину тоже. Подзубривали к зачету... Не обижайтесь. Вы завоевали доверие алферовцев. Они убедились, что вы не враг Кожарина. Они поняли, что правильней будет защищать Кожарина на суде, перед всем миром, чем прикрывать его ложью. В этом ваша заслуга. Но согласитесь, что и вы кой-чему у них научились.

— Чему именно?

— Поясню. Если бы вы остались таким, каким приехали, следствие выглядело бы совсем иначе. Почему вы ни разу не вызвали Кожарина и не прижали его на допросе?

Колесников не спешил с ответом, Даев ждал.

— Я был уверен, что он придет сам, а за ним придут свидетели.

— А кроме того, — подхватил Даев, — вы боялись, что, если вызовете его, он упираться не будет, во всем признается и станет обычным изобличенным преступником.

Даев говорил, глядя прямо в глаза, и с такой твердостью в голосе, как будто читал мысли своего собеседника. А мысли были давние, когда-то мелькнувшие и затихшие. И признаваться в них сейчас не хотелось.

— Просто я считал такой путь более верным.

— Не нужно, — поморщился Даев. — Сами себя обманываете. Вы сознательно пошли на маневр — заставили Кожарина явиться с повинной, чтобы дать ему лишний шанс на смягчение.

— А если даже так, разве я вступал в противоречие с законом?

— Конечно, нет. И если бы вы сами его вызвали, даже если бы арестовали его по подозрению в убийстве — тоже противоречия не было бы. А нравственная подкладка разная. Мало того. Руководствуясь только законом, вы могли бы посадить на скамью подсудимых если не всю Алферовку, то добрую ее половину за лжесвидетельство, за укрывательство, за недонесение. Пойдете вы на это?

— Нет.

— А почему? Ведь закон-то требует. А правосознание не разрешает. Вы поняли, что алферовцами движут не низменные чувства, а благородная ненависть к предателям и сострадание к человеку, попавшему в беду. Согласны с этим?

— Это совсем другой вопрос.

— Почему же другой? Во всех случаях нужно исходить из ленинского положения, что закон — это политика. А политика требует гибкости... Пойдемте ко мне, я вам кое-что покажу.

Они прошли в кабинет. Даев достал толстую папку и стал перебирать бумаги.

— Петр Савельевич! Помните, вы говорили, что и вам приходилось подписывать неправильные приговоры? Ведь происходило это оттого, что к закону относились без должного уважения.

— Без мысли и чести! — оборвал его Даев. — А уважения хватало. До дрожи в коленках уважал. Беззаконие выражалось не в том, что решали наперекор закону. Всегда можно было опереться на какой-нибудь указ. А вот думать о революционной целесообразности того, что делаем, — отучился. Это верно... Выл такой указ в сорок седьмом году «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества». Тоже закон. По этому закону за мешок картошки, украденный колхозником, или за моток пряжи, унесенный с фабрики работницей, давали по восемь и по десять лет. Вот до чего уважали закон!

Даев держал в руках стопку мелко исписанных листков и, подняв очки на лоб, прищурясь, что-то перечитывал.

— Возьмите, — сказал он, протягивая Колесникову рукопись, — это я набросал давно, когда ждал суда над Кожариным и собирался выступать общественным защитником. Прочтите и верните.

18

Первые страницы своей речи Даев написал залпом, без помарок и с минимумом знаков препинаний. Потом шли густо зачеркнутые абзацы и строчки, написанные на полях позднее, другими чернилами. В нескольких местах были оставлены пробелы для будущих вставок. И лишь заключительная часть снова выглядела как написанная без отрыва пера от бумаги.