Иван Сотников - Свет всему свету

• Название: Свет всему свету
• Автор: Иван Сотников
• Издательство: Башкирское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

Роман писателя-фронтовика рассказывает об освобождении Советской Армией народов Европы от фашистского ига, об освободительной миссии советского солдата-интернационалиста.

---

— Не решать с детьми социальных проблем; не их дело! — раздался вдруг скрипучий голос отца-каноника, прокравшегося в аудиторию.

Словесник спокойно закрыл книгу.

— Дети должны знать правду! — смело возразил он попу-униату и вышел.

На холеном тонкогубом лице каноника зазмеилась злорадная усмешка. Он готовился читать буллу папы римского, и по классу пронесся глухой ропот. Духовный наставник изводил гимназистов «священными» посланиями, и Павло Орлай, поднявшись с места, не без иронии сказал, что гимназистов удивляет слишком назойливый интерес их духовного наставника к папским буллам.

— Nil admirari[31], сын мой! — закатывая глаза, ответил каноник.

— Omne nimium nocet![32] — усмехнувшись, отпарировал юноша.

Униат рассвирепел и начал читать буллу Пия XI. Она призывала верующих к крестовому походу против русских.

Схоластическая латынь римского папы вызывала отвращение, и к подготовке уроков никто не притронулся,

— Погодите, — грозил служитель церкви, — всем попомню!

А когда на улицах закарпатских городов стали хозяйничать хортисты, наступили совсем черные дни. Мадьяроны, как тут окрестили венгерских реакционеров, запретили все родное, национальное.

Вольнолюбивые гимназисты-украинцы собирались небольшими, группами и тайно читали Шевченко и Пушкина, Горького и Маяковского. На одном из собраний Павло продекламировал стихотворение «Я карпатский руснак», в котором воспевалась любовь к России.

Едва прозвучали последние слова, как распахнулась дверь. На пороге стоял каноник и злорадно потирал руки.

— Enflagran delit![33] — произнес он по-французски излюбленную фразу.

Павло Орлая арестовали в тот же день.

Хортистские жандармы день и ночь истязали заключенных. Юношу судили. А в день суда в город ворвались партизаны, вызволили заключенных. Павло очутился на свободе. В партизанском отряде его поджидала новая радость: вернулся отец. Он тоже в партизанах. Дома еще не был — в селе жандармский пост. Но в горах уже гудели русские пушки, значит, скоро освобождение. Только домой отец не попал...

— Не горюй, Павло, — мягко взял его за руку Максим, — не горюй, дорогой товарищ! Закончим войну — и дома будешь, и никакой иезуит не помешает тебе учиться. Верь, не помешает.

3

Разбив противника, полк вместе с соседями спустился в Рахов. Якореву понравилась гуцульская столица. Здесь все необычно: и торговые ряды с бедной церквушкой на взгорье; и главная улица вдоль реки, где множество лавчонок и магазинов; и Тисса, что без устали гремит под боком; и горы, обступившие Рахов, улицы которого горбятся на их каменных перекатах. Люди радушно зазывают солдат в мазаные хаты, предлагают молоко и сыр, добры парадички[34], потчуют всем, что есть лучшего, и им не понять, как можно отказаться от стакана доброй палинки или сливовицы.

На просторной площадке, неподалеку от базара, большой круг. Акрам Закиров вынес свою красномехую волшебницу и играет пляску за пляской. Пляшут тут с душой, буйно, неудержимо.

Максим увидел вдруг комбата Думбадзе. Он озорно вступил в круг, и в глазах его блеснула удаль. Акрам заиграл лезгинку. Вскинув руки, Никола мелким плавным поскоком пошел по кругу. Потом зачастил, захваченный вихрем искрометного танца, властью мелодии, что несла его, как ветер волну.

Молодые гуцулы переглянулись, восхищенно прищелкнув языком, а горянки даже подались вперед: у каждой из них по-своему екнуло сердце, запылали щеки. Максим сначала редко, через такт, потом чаще и чаще начал подхлопывать в ладоши. Его поддержал весь круг, расцвеченный пестрядью гуцульских вышивок. Когда же Максим вскрикнул «Асса», удары рук стали чаще и жарче; «Асса, асса, асса!» — повторяли уже сотни накаленных голосов. Сам Никола, если б даже захотел, не мог бы теперь остановить вихревой музыки, стремительно несшей его по кругу мимо восторженных людей. Они, тоже слитые с ним, не могли остановить ни рук, ни голоса, ни сердца, если бы не гармонист-волшебник, которому все подвластно.

Весь круг неистово зааплодировал, потом, будто по команде, люди устремились к центру и, стиснув Николу, подняли его на руках.

С базара Максим завернул к мазаной хате дяди Петро, где обосновались разведчики. У него полно солдат и бокорашей, как называют здесь лесосплавщиков. Старик без прикрас рассказывал о своей жизни. Примостившись на низкой скамейке, Максим оглядел хату. Стены расписаны поверху вишнями, и за потолочные балки заткнуты оранжевые неувядающие купчаки.

— Дякую[35] вам, добре, — благодарил хозяин солдат за махорку.

Еще мальчонкой ушел он из дому — «долю по свету глядаты». Копал солотвинскую соль, батрачил у венгерских помещиков, был грузчиком в Амстердаме. Сманивали его и в пенсильванские шахты, да не поехал: жена померла, с кем Оленку оставить, а везти ее на чужбину боязно. Потому чуть не задарма и пошел в лесорубы к Шенборну.

— Це дуже погано! — беспокойно почесывал хозяин за ухом.

— А пашня е у тебе? — допытывался уралец Голев.

— Е, сорок сягов.

— Тесно живете.

— Ой, дуже тисно, як в деревище[36], — сокрушался старик.

— Теперь сам будешь хозяином, — сказал Голев. — Не дашь развернуться разбойнику Шенборну.

— Розумию, друже, розумию.

Шумно распахнулась дверь, и у порога на минуту приостановилась красавица горянка в ярком праздничном костюме.

— Тату!

Дядя Петро, широко расставив руки, пошел навстречу.

— Оленка! — обнял он молодую женщину и долго не выпускал из рук.

— Я до тебе, тату: пидемо на Тиссу к партизанам на свято. Пидемо, тату! — И только тогда Оленка увидела вдруг Якорева. — Так то же Максим, тату, Максим! — повернулась она к отцу. — Коли б не пришов вин своечасно, не жити б тоди твоий Олене. Дякуй его, тату, дякуй же!

Шагнув навстречу, изумленный Якорев весело улыбался. Нет, он никак не представлял, что эта Оленка — дочь дяди Петро.

4

К командиру полка Павло привел Михайло Бабича. Это пожилой гуцул, степенный рабочий с солекопален. Голова отряда пришел пригласить офицеров пообедать с партизанами.

Андрей Жаров с интересом присматривался к гуцулу. Он худощав, малоподвижен, зато разговорчив. Речь у него то степенная, то слишком стремительная, смотря по тому, о чем разговор.

Было, хортисты, захлебываясь, кричали о гибели Москвы. От черных вестей у всякого гуцула холодела душа. А вынырнул из-за гор краснозвездный посланец — синие листовки, как голуби, закружились в воздухе. Они принесли самое главное: правду и надежду. И тогда не по дням, а по часам стала расти закарпатская вольница. И что только не предпринималось, чтоб уничтожить партизанские силы. А они что трава — росли и росли, на всяком клочке земли появлялись, и каратели не раз бегали от них.

Недавно хортисты появились вдруг на Верховине, у гражды[37] Матвея Козаря. Хортисты арестовали Матвея и его жену Оленку.

— Где партизаны? — пристали они к гуцулу.

— Никаких партизан не знаю, — отнекивался Козарь.

Большеголовый толстяк махнул рукой и Оленку привязали к ясеню, вывернув ей руки за спину. Женщина повисла в полуметре над землей. Матвея, рванувшегося к ней на помощь, отхлестали плетью.

— Где партизаны? — подступили к Олене каратели.

— Не розумию, ироды.

Толстяк с оплывшим лицом подскочил к женщине и, взмахнув клюшкой, зацепил за ворот платья.

— Говори!

Она зло плюнула ему в лицо.

— Ах так! Вот тебе, вот! — свирепел офицер, срывая с нее платье.

У Козаря зашлось сердце, и он зубами вцепился в плечо хортиста. Матвея оторвали и снова отхлестали плетью.

— Любишь жену? — подступал к нему офицер. — Говори!

Гуцул молчал.

Матвея секли еще и еще. Сначала боль обжигала его, но скоро все в нем отупело, только в груди глухо отдавались удары. В глазах потемнело, и он перестал видеть.

Очнулся от холодной воды, которая заливала рот, нос, уши.

— Говори!

Он только посмотрел на свою Олену, все еще висевшую на ясене, и у него еще сильнее сжалось сердце.

— Оленка! — выдохнул он.

Почти нагая, она уронила на грудь голову и висела беспомощная и растерзанная. Услышав слова Матвея, лишь едва подняла глаза. Каратели ожесточились. Схватив Козаря, они и его подвесили ко второму ясеню напротив Олены, затем начали таскать хворост, сваливая его у комлей под ногами своих жертв. «Жечь станут», — мелькнула догадка, и Матвей почувствовал, как холодные капли пота скатываются со лба на щеку, потом на обнаженную грудь. Он взглянул на жену — и у нее тоже. Она с трудом тихо вымолвила:

— Молчи, Матвей!

В Олену запустили чуркой, по ее лицу заструилась кровь. Каратели подпалили хворост. Большеголовый толстяк подошел к Матвею, под которым уже змеилось пламя, и снова потребовал:

— Говори!

Матвей обвел взглядом горы, и у него защемило сердце. Тут прошла его жизнь. Тут еще мальчишкой, как заведено, отец ставил его лицом к восходу солнца И говорил: «От там Россия, Москва; от там счастье!» Сам он не дождался его. В эту землю Матвей закопал отца и мать. Тут полюбил Оленку, первую красавицу на всю Верховину. Сколько батрачил, чтоб справить свадьбу! Вот у них и гражда своя, и кусок поля есть, и свое небольшое стадо. Что еще надо гуцулу! А много надо. И пошел Матвей в партизаны, пошел биться за свое счастье! Да вот и близко оно. По всем Карпатам гудят русские пушки. А сгорит Матвей — и все пройдет мимо него.