Максим Горький - Жизнь ненужного человека

• Название: Жизнь ненужного человека
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза

---

В нём что-то повернулось, пошевелилось в этот день, он чувствовал себя накануне иной жизни и следил искоса за Дудкой, согнувшимся над своим столом в облаке серого дыма. И, не желая, думал:

"Как всё делается, - сразу! Вот - зарезалась..."

Вечером он шёл по улице рядом с Дудкой и видел, что почти все люди замечают старика, иногда даже останавливаются, осматривая его.

Дудка шагал не быстро, но широко, на ходу его тело качалось, наклоняясь вперёд, и голова тоже кланялась, точно у журавля. Он согнулся, положил руки за спину, полы его пиджака разошлись и болтались по бокам, точно сломанные крылья.

В глазах Климкова внимание людей к старику ещё более выделяло его на особое место.

- Как тебя зовут?

- Евсей...

- Иоанн - хорошее имя! - заметил старик, поправляя длинной рукой свою измятую шляпу. - У меня был сын - Иоанн...

- А где он?

- Это тебя не касается, - спокойно ответил старик. А через несколько шагов добавил тем же тоном: - Если говорят - был, значит - нет! Уже нет...

Оттопырил нижнюю губу, почесал её мизинцем и негромко проговорил:

- Увидим, кто - кого...

Потом повернул шею на сторону, наклонил голову и, поглядывая в глаза Климкова, внушительно сказал, вытянув палец в воздухе перед собой:

- Сегодня придёт ко мне один приятель, - у меня есть приятель, - один! Что мы говорим, что делаем - это тебя не касается. Что ты знаешь - я не знаю, и что ты делаешь - не хочу знать. Так же и ты. Непременно...

Евсей молча кивнул головой.

- Этому следуй вообще, - ко всем людям применяй. О тебе никто ничего не знает - и ты ничего не знаешь о других. Путь гибели человеческой знание, посеянное дьяволом. Счастие - неведение. Ясно.

Евсей внимательно слушал, заглядывая в лицо ему; старик, заметив это, проворчал:

- В тебе есть - я замечаю - человеческое...

И прибавил:

- Что-то человеческое есть также и у собак...

По узкой деревянной лестнице они влезли на душный чердак, где было темно и пахло пылью. Дудка дал Евсею спички и велел посветить ему, потом, согнувшись почти вдвое, долго отпирал дверь, обитую рваной клеёнкой и растрёпанным войлоком. Евсей светил, спички жгли ему кожу пальцев.

Старик жил в длинной и узкой белой комнате, с потолком, подобным крышке гроба. Против двери тускло светилось широкое окно, в левом углу у входа маленькая печь, по стене налево вытянулась кровать, против неё растопырился продавленный рыжий диван. Крепко пахло камфорой и сухими травами.

Старик открыл окно и шумно вздохнул.

- Хорошо, когда воздух чистый! - сказал он. - Спать ты будешь на диване. Как твоё имя - Алексей?

- Евсей...

Он взял лампу со стола, поднял её и указал пальцем на стену.

- Вот сын мой - Иоанн...

В узкой белой рамке, незаметной на стене, висел портрет, сделанный тонкими штрихами карандаша, - юное лицо с большим лбом, острым носом и упрямо сжатыми губами.

Лампа в руке старика дрожала, абажур стучал о стекло, наполняя комнату тихим, плачущим звоном.

- Иоанн! - повторил старик, ставя лампу на стол. - Имя человека много значит...

Он высунул голову в окно, с шумом потянул в себя холодный воздух и, не оборачиваясь к Евсею, приказал ему поставить самовар.

Пришёл горбатый человек, молча снял соломенную шляпу и, помахивая ею в лицо себе, сказал красивым грудным голосом:

- Душно, хотя уже осень...

- Ага, пришёл! - отозвался Дудка. Стоя у окна, они тихо заговорили. Евсей понял, что говорят о нём, но не мог ничего разобрать. Сели за стол, Дудка стал наливать чай, Евсей исподволь и незаметно рассматривал гостя лицо у него было тоже бритое, синее, с огромным ртом и тонкими губами. Тёмные глаза завалились в ямы под высоким гладким лбом, голова, до макушки лысая, была угловата и велика. Он всё время тихонько барабанил по столу длинными пальцами.

- Ну, читай! - сказал Дудка.

Горбатый вынул из кармана пиджака пачку бумаги, развернул.

- Титулы я пропущу...

Кашлянул и, полузакрыв глаза, начал читать:

- "Мы, нижеподписавшиеся, люди никому неведомые и уже пришедшие в возраст, ныне рабски припадаем к стопам вашим с таковою горестною жалобой, изливаемой нами из глубин наших сердец, разбитых жизнью, но не потерявших святой веры в милосердие и мудрость вашего величества..." Хорошо?

- Продолжай! - сказал Дудка.

- "Для нас вы есть отец народа русского, источник благой мудрости и единственная на земле сила, способная..."

- Лучше - могущественная, - заметил Дудка.

- Подожди!.. "способная водворить и укрепить в России справедливость"... - здесь нужно поставить, для стройности, ещё какое-то слово, не знаю какое...

- Осторожнее со словами! - сказал Дудка строго, но негромко. - Помни, в них, для каждого человека, особый смысл.

Горбатый взглянул на него, поправил очки.

- Да... "Распадается великая Россия, творится в ней неподобное, совершается ужасное, подавлены люди скорбью бедности и нищеты, извращаются сердца завистью, погибает терпеливый и кроткий человек русский, нарождается лютое жадностью бессердечное племя людей-волков, людей-хищников и жестоких. Разрушена вера, ныне мятутся народы вне её священной крепости, и отовсюду на беззащитных устремляются люди развращённого ума, пленяют их своей дьявольской хитростью и влекут на путь преступлений против всех законов твоих, владыко жизни нашей..."

- Владыко - это архиерей! - пробормотал Дудка. - Надо как-то иначе. И надо сказать прямо: начинается в людях всеобщее возмущение жизнью, а потому ты, который призван богом...

Горбатый отрицательно покачал головой.

- Мы можем указать, но не имеем права советовать...

- Кто есть враг наш, и какое имя его? Атеист, социалист, революционер - тройное имя. Разрушитель семьи, похищающий детей наших, провозвестник антихриста...

- Мы с тобой в антихриста не верим... - тихо сказал горбатый.

- Всё равно! Мы говорим от множества людей - они верят в антихриста... Мы должны указать корень зла. Где видим его? В проповеди разрушения...

- Он это сам знает...

- Кто скажет правду ему? У него детей не захлестывало петлёй безумия... На чём строится проповедь их? На всеобщей бедности и озлобленности против неё. И мы должны сказать ему прямо: "Ты отец народа, и ты - богат, отдай же народу твоему богатства, накопленные тобою, - этим ты подсечёшь корень зла, и всё будет спасено твоею рукою..."

Горбатый растянул рот в большую узкую щель и сказал:

- За это нас в каторгу.

Потом взглянул в лицо Евсея и на хозяина.

Климков слушал чтение и беседу, как сказку, и чувствовал, что слова входят в голову ему и навсегда вклеиваются в памяти. Полуоткрыв рот, он смотрел выкатившимися глазами то на одного, то на другого, и, даже когда тёмный взгляд горбатого ощупал его лицо, он не мигнул, очарованный происходившим.

- Однако, - сказал горбатый, - это неудобно...

- Ты что, Климков? - хмуро спросил Дудка.

У Евсея пересохло в горле, он не сразу ответил:

- Слушаю...

И вдруг понял по лицам их, что они не верят ему, боятся его. Он поднялся со стула и заговорил, путаясь в словах:

- Я - никому не скажу!.. Позвольте слушать, я ведь говорил вам, Капитон Иванович, что всё нужно устроить как-нибудь иначе...

- Видишь? - сердито молвил Дудка, указывая пальцем на Евсея. - Вот что это такое? Мальчишка, а... однако тоже говорит - нужна иная жизнь... Вот откуда берут силу те!..

- Ну да... - согласился горбатый.

Евсей оробел. Дудка, строго двигая бровями, заговорил, наклонясь к нему:

- Чтобы ты знал, - мы с ним пишем письмо государю, просим его принять строжайшие меры против состоящих под надзором за политическую неблагонадёжность, понимаешь?

- Понимаю, - ответил Климков.

- Эти люди, - медленно и вразумительно начал горбатый,- агенты иностранных государств, главным образом - Англии, они получают огромное жалованье за то, чтоб бунтовать русский народ и ослаблять силу нашего государства. Англичанам это нужно для того, чтобы мы не отобрали у них Индию...

Они говорили Евсею поочерёдно - один кончит, начнёт другой, а он слушал и старался запомнить их мудрёные речи и точно пьянел от непривычной работы мозга. Ему казалось, что он сейчас поймёт что-то огромное, освещающее всю жизнь, всех людей, все их несчастия. Было невыразимо приятно сознавать, что двое умных людей говорят с ним, как со взрослым; властно охватило чувство благодарности и уважения к этим людям, бедным, плохо одетым и так озабоченно рассуждавшим об устройстве иной жизни. Но скоро голова у него отяжелела, точно налилась свинцом, и, подавленный ощущением тягостной полноты в груди, он невольно закрыл глаза.

- Иди, спи! - сказал Дудка.

Климков покорно встал, осторожно разделся и лёг на диван.

Осенняя ночь дышала в окно тёплой и душистой сыростью, в чёрном небе трепетали, улетая всё выше и выше, тысячи ярких звёзд, огонь лампы вздрагивал и тоже рвался вверх. Двое людей, наклонясь друг к другу, важно и тихо говорили. Всё вокруг было таинственно, жутко и приятно поднимало куда-то к новому, хорошему.