Виталий Калашников - Стихи Виталия Калашникова, которые очень нравятся Бакшутову, Давыдову и Маше

• Название: Стихи Виталия Калашникова, которые очень нравятся Бакшутову, Давыдову и Маше
• Автор: Виталий Калашников
• Издательство: Издательский центр "Булат"
• Жанр: Поэзия
• Год: 1999
• ISBN: 5-88187-096-4

---

1983

* * *

В мире осень,
и каждый сорвавшийся плод
нужно сначала расслышать,
чтобы потом раскутать.

У детства должен быть очень маленьким рот
и очень большими уши.

1990

* * *

Лизе

Бедные ирисы, что за печаль —
Будто и так не довольно печали.
Жалко не жизни, мне жизни не жаль —
Жалость цветет только в самом начале.

И отцветающий вишневый цвет,
И парфюмерная пена акаций
Вроде бы сводят печали на нет,
Но не дают мне с тобой расквитаться.

Ну не старушка ли эта душа? —
Булочку щиплет и смотрит в оконце,
Мошек сгоняя и крошки кроша,
Еле дыша на ушедшее солнце.

И вспоминает почти наугад,
Словно на солнце глядя сквозь ресницы:
Влажный и черный течет водопад,
Впрочем, безделица — это ей снится.

Это непрожитой жизни привет,
Это мерцающей дельты извивы,
Жизни отливы, полуночный бред,
Всполохи памяти. Жизни приливы.

1991

О БОЛИ

Легко я пережил доносы,
легко похоронил отца,
и перекрестные допросы
перетерпел я слегонца,
и не терял я эти губы,
пьянящие, как алкоголь,
но у меня болели зубы.
Я знаю, что такое боль.

1997

* * *

Сегодня так часто срываются звезды,
Что даже о космос нельзя опереться,
Там будто бы чиркают спичкой нервозно,
А спичка не может никак разгореться.

И полночи этой ничто не осветит,
Ничто не рассеет во мне раздраженья,
Никто на вопросы мои не ответит,
И нет утешенья,

Во мне все противится жить по указке
Провидцев, сколь добрых, настолько лукавых,
Душа не поверит в наивные сказки,
Что в детях она повторится и в травах.

И в мире прекраснейшем, но жутковатом,
Где может последним стать каждый твой выдох,
Она не живет ожидает расплаты,
И нужно ей не утешенье, а — выход.

Но кто мне подскажет, куда мне бежать
От жизни, от жил, разрываемых кровью,
От жженья, которого мне не унять
Ни счастьем, ни славой, ни женской любовью.

Ведь я уже связан, уже погружен
В сумятицу судеб. Меня научили,
Как рушить и строить, как лезть на рожон,
И я забываюсь, и радуюсь силе.

Лишь ночью, мучительной и сокровенной,
Я вижу, сколь призрачна эта свобода,
И горестно плачу над жизнью мгновенной,
Несущейся, словно звезда с небосвода.

Сейчас промелькнет! Я сейчас загадаю,
Ведь должен хотя бы однажды успеть я…
Сверкнула! И снова я не успеваю
Сказать это длинное слово: бессмертье!

1985

* * *

К ним уже не успеть до конца сновиденья,
Я едва различаю высокие крыши.
Закрывая жилища, смывая растенья,
Он ползет от реки, он становится выше

И сквозь этот туман мне уже не пробраться.
Я ломаю лавиною нежных проклятий
Этот мир, эти неисчислимые царства,
Этот космос любимых моих восприятий.

И упругий ручей на стихи Пастернака,
И коня Заболоцкого в дымке тумана,
И поляну Ахматовой, тайные знаки
На фаянсовом небе времен Мандельштама.

И опять, зачарованный чувством сиротства,
Пораженный навязчивой детской мечтою,
Я молю, я ловлю мимолетные сходства
Этих судеб с моей непутевой судьбою.

Впереди все пространство от сосен до песен
Наполняет какое-то тайное братство.
Но сужается круг, он удушлив и тесен.
И сквозь этот туман мне уже не пробраться.

Он ползет от реки, он становится выше.
Закрывает жилища, смывает растенья,
Застилает дорогу и дачные крыши.
К ним уже не успеть до конца сновиденья.

1982

* * *

В полутора метрах под уровнем улиц,
В подвалах, пропахших печною золой,
Когда мы к полуночным строчкам нагнулись,
Нас нет на земле — мы уже под землей.

Вмурованный в дымный, закрученный кокон,
Вращается быт — он убог и бесправен,
Пронзенный лучами из вкопанных окон,
Сквозь щели навеки затворенных ставен.

Друзья постучатся носочком ботинка —
Так пробуют — жив ли? — устав избивать.
«А ну, откупоривайся, сардинка,
Слыхал, потеплело, туды ж твою мать!»

И правда теплее, а мы и не ждали,
А мы и не верили, мы и не знали,
Пока пировали в кромешном подвале,
Пока к нам о стены гроба ударяли.

Как мы преуспели в печальном искусстве —
Под время попасть, под статью и под дуло,
Но мы — оптимисты — из мрачных предчувствий
Пока ни одно еще не обмануло.

Вы видели это, вы помните это:
И холод зимы, и поземку измены,
А мы выходили, прищурясь от света,
Из жизнеубежищ на светлые сцены.

И я не забуду, как нас принимали,
Как вдруг оживали застывшие лица,
И делалось жарко в нетопленом зале,
И нужно идти, а куда расходиться?

Ведь всюду огромные серые залы,
Где говор приглушен, а воздух сгущен,
Где в самом углу за прилизанным малым
Есть двери с табличкою: «Вход воспрещен».

Я знал эти дверцы в подземные царства,
Где, матовой мглою касаясь лица,
Вращаясь, шипят жернова государства,
В мельчайшую пыль превращая сердца.

1986

* * *

Когда в подножье Царского кургана
Высокая упругая трава
Дрожала, словно трубы у органа,
И тучи надо мной, как жернова,
Разламывали солнце неустанно,
И в степь косые сыпались лучи,
Пересыпая ковыли и камни,
Уже казалось, что сама судьба мне
Кричит: «Довольно, хватит — не молчи!
Ты не хотел жить никому в угоду,
Но ты в своей гордыне упустил,
Что, обретая полную свободу,
Становишься игрушкой темных сил.
Ты думаешь, что вышел из борьбы,
А это только длится пораженье.
Ты — зеркало. Послушайся судьбы,
Не надо больше прятать отраженья!»
Да нет же, нет, молчи, судьба, молчи…
Судьба, ты поводырь слепых и слабых,
Ты вся вовне. Певца ведут ключи
Подспудные. А не твои ухабы
И указатели. И путь его пролег
Скорей не по дорогам, а по венам,
Певец — скорей крушенье, чем полет,
Он не трюмо. Певец всегда — арена.
Арена, на которой он умрет.
Ты полагаешь, вечное искусство
Всего-то дел, что отражает чувства?
Оно их непрерывно создает!"

1985

ПИСЬМО В ГОРОД

Л. Г.

Внучка за бабку, а бабка за дедку,
Так и живет круговая порука,
Да ведь иначе не вытянуть репку —
Сын за отца, как и правнук — за внука.
И не дай бог здесь какого зазора —
Сразу урок получаешь жестокий.
Где мне укрыться теперь от позора? —
Мэтр Холуев разбирал мои строки
Что же, спиваясь, бродить по знакомым?
Гнить в Танаисе, куда мы сбежали?
Сколько же можно ссылать себя в Томы?
В Томы, и в Иры, и в Оли, и в Гали?
Что ж — эмигрировать в древние страны?
Прячась за ветхие латы латыни,
Словно Назон, лебезить пред тираном
Или усердно служить, словно Плиний?
Иль, удалившись от дел, как Саллюстий,
В грязном белье Катилины копаться?
Да лучше мне удавиться на люстре,
Лучше листа никогда не касаться!
Речь отпихнуть на потраву шакалам,
Ретироваться привычных затрещин!
Я понимаю, что вас было мало,
Нас еще меньше.
Эти любители делать хинкали
Нас ни о чем уже даже не спросят;
Если в щепоть ваши губы сжимали —
Нам не дадут уже рта открыть вовсе.
Где тот учитель, что не для попойки,
А чтоб однажды сказал без сомнений:
"Леня не мог получить у Вас двойки,
Ну-ка, посмотрим его сочиненье".
Где тот редактор, который, расслабясь,
Мог бы вздохнуть ни к селу, ни к сюжету:
"А у меня нынче, девочки, радость —
Я редактирую книгу поэта".
Вам (а поэтов в пределах Ростова
Встретить других мне удастся едва ли)
Было доверено русское слово,
Было, и вы его не отстояли.
Дело ж не в репке, а в долгой цепочке
Тянущих эту державную репку.
Вас выбивают поодиночке,
Словно у нас из-под ног табуретку.

1985