Димитр Коруджиев - Дом в наем

• Название: Дом в наем
• Автор: Димитр Коруджиев
• Издательство: София Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989

Главный герой этой повести пишет сценарий, который представляет собой не что иное, как пересказ глубоко поэтичного болгарского фильма „Томление на белом пути". Я выражаю большую признательность Николе Корабову за то, что он позволил вернуть литературе сюжет, почерпнутый в свое время из рассказов Константина Константинова. Любое сходство с действительностью, любое подобие истинным событиям случайно и непреднамеренно.

---

– Попрошу тебя новую купить.

– И сколько думаешь измарать?

– Двух хватит на весь сценарий.

Хозяин постоял, глядя себе под ноги, потом сказал:

– Ну и что, к примеру, описываешь?

– Если хочешь, расскажу.

– Давай… – Стефан с готовностью присел. (Край веранды выступал за перила.)

Матей снова вспомнил, как все его здесь встретило – солнце, сосны – без предисловия… И поторопился начать: село, самое обыкновенное, какие были в тридцать пятом году…

– В каком году?

– В тридцать пятом.

– Ну воот… Почему вы, которые по части искусства, не рветесь изображать сегодняшнего трудового гражданина. И в кружках мои люди такие вопросы лекторам задают.

„Ну воот…" Матей с опаской разглядывал человека перед собой: седеющие волосы торчком, морщинистое лицо, глаза жесткие, серо-зеленые. Со всех сторон броня. Какова логика невоспитанности Стефана, что позволяет ему вести себя так с квартирантом? Откуда только силы берутся? Растерянный, по всей вероятности из-за молчания Матея, хозяин все же смягчился – извини, я просто так… не смотрел твои фильмы, времени нет… давай дальше, не будем сердиться, если что не так сказано… „Недостойно сердиться на него, это чересчур просто – он ничего мне сделать не может." И Матей невзначай продолжил – по сути дела, о самом селе вряд ли можно здесь говорить, лучше расскажу о трактире. Село было вдалеке от него, так оно и останется в стороне. Трактир стоял у самой дороги. Большая белая дорога.

– Почему же белая?

– Чтобы ее было виднее… Теряется где-то вдали, манит. Итак, трактир и дорога. Идет стадо – овцы, за ними – гуси. Безлюдно. Гуси и овцы будто устремились туда, в манящую даль… но, видно, не доберутся.

– Откуда это видно? Куда не доберутся-то? Ведь они по дворам разбредутся!

– Это другое, я – о дороге.

Они не понимали друг друга. Матей опять замолчал, глядя беспомощно в тетрадку. Смысл сценария начал ускользать от него. Тридцать пятый год, какой-то трактир, какое-то село… Почему он рассказывает о них Стефану? (Твоя мечта, тайна, боль интересуют не всех.) Разве он не пишет сейчас только для себя, не считаясь ни с чьим мнением? О каждом человеке есть сценарий, притча, книга – неважно, как это называется, – чтобы открыть, до конца понять самого себя, Матей должен выдумать свое…

Тридцать пятый год, трактир, село… Для Матея, столичного жителя, эти вещи были условными. Но, может быть, хозяин пришел именно оттуда, из их реальности? Что не устраивает его в таком случае? Упоминание о белой дороге? Наверное. Стефан инстинктивно почувствовал: дорога, по которой идет Матей, ему не годится, она не ведет к его теперешней вере. Да и в самом деле, не было одинакового для всех тридцать пятого года, одинакового трактира, одинакового села…

– Ты меня дураком не считай, – говорил хозяин. – Может, я и не смыслю в твоем ремесле, но чую, куца гнешь… Раз кто-то – не важно кто, человек или гусь, не возвращается туда, где его место, а отправляется к разным там, как их звать… миражам, я его не признаю! Ты, конечно, извини, но это попахивает религией.

Мысли, облеченные в слова кое-как (словно рубаха неаккуратно в штаны заправлена), текли параллельно мыслям режиссера; однако непроизнесенное куда резвее, поэтому… „попахивает религией" улетучилось без последствий. Бесконечное терпение снизошло на Матея, бесконечная готовность пропускать мимо все ненужное и ждать.

– Не бойся, – сказал хозяин мягче, снова смущенный его молчанием. – Я только так…

– Чего мне бояться? Захочу, продолжу. Хочешь, чтобы продолжил?

– Да, да… А как твоя нога, болит?

Матей кратко отчитался: зуд, гипс тяжелый, болей нет. (Как трогателен Стефан, когда хочет сказать ему что-то приятное: о белочках – в том первом разговоре, и теперь – спрашивая о ноге. Как и тогда, это стоило ему усилия, изменило его, оживило его лоб, лицо, и это было очень мило с его стороны.)

– И когда, думаешь, снимут гипс?

– Нескоро. Через полтора месяца на осмотр, тогда решат.

Ничего не значащие слова, переход. За невидимой дверью рассказа ждут двое – Владко и Тошо – они еще молоды. Двоюродные братья. Раньше трактиром владели их отцы, теперь он их. Белая дорога вьется, уходит вдаль, я уже говорил, что это важно; заведение имеет как бы двойственный характер: с одной стороны, просто трактир, с другой – пристанище для отдыха. Иногда трактир алчен и хищен, как Тошо, в другой раз он, как Владко. Тот… представь себе его у окна, вечно возле него торчит. Душа его скитается где-то далеко… А Тошо подстерегает его, надо и не надо следит за ним; переливает из бутылки в бутылку, прикладывается к рюмке, часто вытирает прилавок, даже когда он надраен до блеска, а Владко ничего не замечает.

Росток улыбки в глазах хозяина, взошедший с таким трудом и так робко, быстро завял. Контакт, вежливость – их не было. В который раз не поняв причину своей неудачи, Матей заторопился. И… терпение покинуло его, ушло – словно ускакало верхом на словах:

– Подожди, Стефан, объясню… Некоторые вещи тебе надо знать. Владко был певцом в цирке, артистом, объездил весь свет – Турция, Египет… Но как-то простудился и потерял голос. Некуда ему было податься, вернулся в деревню, там, что ни говори, у него было полтрактира. Целыми днями он грезит, вспоминает свои путешествия, как пел перед публикой! А Тошо – трактирщик и ничего больше…

– Так, так, – прервал его хозяин, – чувствую, куда гнешь опять… Тот, кто работает, кто ведет дело в трактире, – плохой, да? Подстерегает циркача, охмуряет его, пьет из общего, подворовывает… Потом, небось, так повернешь, что он и братову половину прикарманит! Ограбит его! А почему бы и не прикарманить, раз он один и надрывается? Если будет, как тот, вылетит в трубу в одну минуту! Каждому в кредит да пустые разговоры об… искусстве, так ведь?.. Потом весь день у окна, небеса изучает! И такого бездельника ты мне собираешься хвалить и оправдывать?!

Наконец-то Матей разозлился… Повторяешь себе без устали „пронесемся чрез пространство легкой поступью", а сам топчешься на месте из-за чужого упрямства!

– Разве ты не понимаешь, – вскричал он, – Владко не способен трактир вести! Ведь артист – птичка певчая, блаженный, он рожден, чтобы веселить людей! А ну-ка скажи, если бы не те, кого часто видишь по телевизору, что бы с тобой было?

– Уж больно любите певчими птичками прикидываться! Раз такое с ним стряслось, раз больше ничего не умеет, будет работать! Никто не должен на своем горбу его возить…

Матей внезапно потерял желание спорить. Странно, но мысль, что точка зрения искусства может быть однобока, до сих пор не занимала его. Искусство создавало себе любимые образы – таких, как Владко, как будто насаждало мечту о человечестве, способном питаться воздухом. Оно доставляло скоротечные наслаждения, внушало зыбкие надежды, но для чего? Никто никому ничего не должен, это верно. Нет, неправда, мир выродится, если муравьи и стрекозы не будут жить друг для друга. „Не буду говорить и о нашем поте, и о наших бессонницах… Боже мой, как несправедливые обвинения вынуждают иногда забыть о том добром, что ты сделал…"

– Другой работает, верно, – сказал, не обращаясь к хозяину, – но для меня важно, как он смотрит на свой труд. Отсюда нужно начинать…

– Не нужно начинать… – Стефан тяжело поднялся. – Работа есть работа, а ты не уважаешь ее… Пойду поковыряюсь в саду.

Матей тоже встал, проводил его взглядом: уверенный шаг, коренастая фигура, походка в развалку, как медведь. Походка подтверждала лучше, чем что бы то ни было, каменную непоколебимость его принципов.

Когда-нибудь им предстоит поговорить и о земле, и о деревьях. Ничто еще не кончилось. Но почему, в самом деле, почему? Почему бы ему не слушать его, не слыша, почему бы не отвечать безразличными „да" или „нет" на слова этого безынтересного человека, чтобы не создавать себе неприятности? Да просто не мог он, нельзя ему было поступить по-другому. Не является ли тишина, ее безмолвная забота чувством ответственности, материализованным в самых тонких энергиях? Чем еще, кроме ответственности, он может расплатиться за все пережитое в этом доме? Чувство ответственности – здесь не бубнили о нем со всех сторон, не рекламировали его как новый товар, он сам его открыл.

– Пошла… – послышалось из сада.

Хозяин гнал белую собачку – она пробежала по вскопанному. Матей закрыл глаза и увидел свою бывшую жену. Ее воспоминания об их жизни, какими он представлял их себе, текли безжалостно, напряженно, он не был в состоянии остановить их – из-за этого ужасного „пошла"… Неверность, вранье, пьянки, измены самому себе – известные лишь ей одной; но и его пылкость, врожденный артистизм…

Она не найдет второго такого, как я.

Она меня не знает, я уже не тот.

И прежде во мне было нечто, что позволяет мне сейчас меняться.

Как он хотел стоять и молчать вместе с ней здесь, под соснами.

Ты ли это, Матей, чем ты занимался эти три года, с тех пор, как мы развелись, знаешь, дорогая, хотели, чтобы я сделал фальшивый фильм о строительстве водохранилища, и я отказался, слышала что-то, но не думала, что ты так поступишь, да, отказался и теперь понимаю: главное потому, что ты будешь его смотреть, боже мой, Матей, это верно, дорогая, нужно было прожить полгода с другой женщиной, чтобы понять – никто, кроме тебя и детей, кроме моих родителей, не любил меня по-настоящему, мне было все равно, что я буду снимать для этих людей, которые не любят меня (хотя внешне я и оставался прежним), но для тебя, для тебя-то, и ты знаешь, что интересно, – стоит один раз отказаться, начинаешь хоть немножко считаться с собой, чувствовать уважение к себе и не хочется разочаровываться в своем следующем шаге, как же так, Матей, ты выглядел сильным и раньше, ну нет, то было другое, уверенность мне придавали компромиссы, мне ничто не угрожало тогда, совсем наоборот – разные важные люди хвалили меня, поддерживали, абсолютно фальшивая мощь, если можно говорить, что я сильный, то только сейчас, потому что мое сознание свободно от подробностей (так бывает, когда человек в одиночестве), в нем разместились основные вещи, основные образы – ты, дети, мать, отец, когда они были молоды, друг детства, который живет в нашей квартире со своей семьей, но хочу продолжить: так прошел целый год, а я все думал, что ты скажешь, когда увидишь мою следующую картину, поэтому отказался и от второго предложения, но ты… но ты с ума сошел… разве у тебя не было собственного замысла, нет, все, что приходило мне в голову, ощущал как имитацию, каким ты стал взыскательным, верно, дорогая, но у меня не было своих идей, ибо жил по-старому: клубы, слова, слова, имитация жизни, инерция, смутно догадывался, что мне нужно – муки, перемена, и они пришли… вот, ахилл… три недели не спал, не давала боль, бедненький, как ты сюда попал, и сам не знаю, да, точно не знаю, все одно к одному – мысль о том, что скажешь ты, два отказа (они придали мне немного куражу), потребность страдать, жажда перемен как единственный шанс, ты будешь поражена – я уже не думаю только об успехе…