Лев Александров - Две жизни

• Название: Две жизни
• Автор: Лев Александров
• Жанр: Современная проза

---

Когда через много лет Борис Александрович думал об этом времени, память выхватывала отдельными светлыми пятнами слова, картины, ощущения.

У постели сидит пожилая сестра, мадам Илона, настоятельница монастыря. Она иногда приходит к Борису поговорить. Безукоризненный литературный немецкий язык. Спрашивает Бориса о России, рассуждает о политике, о ходе войны. Вспоминает, как казачий корпус Плиева брал Веспрем, как ворвались в монастырь.

— Многих моих девочек тогда обидели.

Она не жалуется, она констатирует. И Борис видит: за этим спокойствием — ненависть. Ненависть и презрение. О, и она сама, и ее монашки ухаживают за ранеными, не брезгуя, делают всю грязную работу. Так велит им религия, долг. Она выполняет свой долг и презирает. Презирает и ненавидит этих плохо воспитанных, грубых, невежественных дикарей. И ребята чувствуют это невысказываемое презрение. С молодыми монашками иногда шутят, смеются. С настоятельницей молчат.

Ночью с восьмого на девятое мая Бориса разбудили выстрелы. Вся палата проснулась. Что за война за четыреста верст от фронта? Прибежали сестры:

— Мальчики! Война кончилась! Немцы капитулировали. Все с ума посходили. Палят в небо кто во что горазд.

В палату принесли раненого капитана. На вокзальной площади ему прострочили живот автоматной очередью. Пьяный солдат нажал крючок, не подняв дуло. Капитан всю ночь стонал и к углу умер.

Перед обедом Бориса снесли на носилках в монастырский парк. Чистое голубое небо просвечивает сквозь густую крону разлапистых деревьев. Вязы, кажется, а может быть и буки. Кругом сестры, врачи, ходячие и лежачие раненые. Праздничный обед: винегрет с селедкой, гороховый суп, котлеты с макаронами. И самое главное — каждому полная кружка не сильно разбавленного спирта. Комиссар госпиталя произнес очень короткую речь. Он сказал:

— Поздравляю с победой, ребята! — и выпил до дна, не отрывая кружку от губ.

Через день Борис написал стихи.

9 мая 1945 года

Бессонница и жесткая кровать,
А до рассвета долго, третий час.
Вдруг радио и "Говорит Москва",
И утром сестры поздравляли нас.
Война окончилась, а я живой.
И буду жить, и возвращусь в Москву,
И все, что в снах вставало предо мной,
Я, наконец, увижу наяву.
Мне долго смерть туманила глаза,
И я забыл, как хороша земля.
Мне лишь сегодня ветер рассказал,
Что май пришел, что зелень на полях.
Теперь я вижу, как прекрасен мир,
Вещей чудесных в нем не сосчитать,
И все зовет: возьми меня, возьми!
И надо лишь осмелиться и взять.
И верится, что будет так всегда,
И больше не уйдет с земли весна.
Ведь если мерить жизнь не на года,
А на часы, то как долга она.

Июль. Борис кое-как передвигается по палате на костылях. Гипс сняли, нога застыла полусогнутой, не слушается. Каждое утро приходит врачиха ломать ногу. Делается это просто: Борис лежит на спине, колено раненой ноги вершиной тупого угла вверх. Толстенькая врачиха садится на ногу и минут десять подпрыгивает на ней. Боль адская. Но врачиха может быть получает удовольствие. Это уже другой госпиталь и другой город.

Скучно. Ноет рана. Душно у окна.
За окном чужая, сонная страна.
Порами асфальта впитывает жар
Город Белых Стульев — Секешфехервар.
Затекают ноги. Шевельнуться лень.
Неподвижно солнце. Бесконечен день.
Скоро я поправлюсь и вернусь домой,
Все закроет время дымной пеленой,
Я уже не вспомню в думах о другом
Вой летящей мины и разрыва гром,
Долгими ночами не приснится мне,
Как стучат осколки сверху по броне,
Как за черным дымом, выстроившись в ряд,
Танки на полях неубранных горят,
Как в бездонном небе ходят облака
За хребет карпатский, за зубцы Балкан.
Я забуду скоро, знаю хорошо,
Все, что я увидел, пережил, прошел.
Может лишь случайно в сутолоке дней
Выплывут в тумане памяти моей
Странные, смешные, глупые слова:
Город Белых Стульев — Секешфехервар.

Короткое сообщение газет о Хиросиме и Нагасаки не привлекло особенного внимания офицерской палаты, если не считать нескольких реплик вроде "Так им, япошкам, и надо". Борис, к будущему своему стыду, также не понял первого сигнала атомного века. Зато объявление Советским Союзом войны Японии вызвало сильные эмоции. Собирающийся выписываться пехотный майор к вечеру напился, плакал горькими слезами и повторял:

— Опять воевать пошлют. Прямым ходом из Мадьярии на Дальний Восток. Носом землю пахать. За родину, за Сталина. Чего я в Маньчжурии потерял? Генералам, мать их, воевать не надоело.

Палата угрюмо молчала. Но никто на майора не донес. Он выписался через неделю.

И третий госпиталь, город Сегед. Уже конец августа. Борис каждый день бодро скачет на костылях по улицам, иногда даже слегка опираясь на раненую ногу. В Сегеде гастролирует будапештская оперетта, и Борис чуть ли не каждый вечер смотрит «Сильву», "Цыганский барон". Восторг советских офицеров, занимающих первые ряды партера, вызывают настоящий канкан и предельно откровенные костюмы кордебалета. Главный комик труппы (Бони в "Сильве") перемежает мадьярскую речь русскими словечками. Наиболее популярно "Давай, давай!", неизменно сопровождающееся взрывом аплодисментов.

Борис покупает книги в маленьких букинистических магазинах. Их полно в городе. Главным образом немецкие переводы английских и американских детективов. Два раза повезло. Купил изданную в тридцатых годах русским эмигрантским издательством книгу воспоминаний Василия Немировича-Данченко «Она». Чуть ли не девяностолетний старик с поразительной откровенностью рассказал о своей первой юношеской любви и связи с тридцатилетней великосветской дамой. Открытость и чистота. Судя по всему, именно она изображена на картине Крамского «Незнакомка». Вторая удача — немецкий перевод романа венгерского классика (по- видимому, хотя Борис никогда о нем не слышал) Франца Мора "Песнь пшеничных полей" о венгерской деревне сразу после первой мировой войны. Настоящая поэзия, образы.

Бориса Великанова выписали из госпиталя в конце сентября и отправили в Констанцу в штаб фронта для демобилизации. Он уже вполне прилично ходил, опираясь на купленную в Сегеде прекрасную трость с инкрустациями. Нога, правда, еще слабая и вдвое тоньше здоровой. По дороге в Констанцу Борис заехал в полк, стоявший в западной Румынии. Два дня пьянки с разведчиками, с офицерами. Перед отъездом Поляков отозвал Бориса в сторону.

— Вы, товарищ старший лейтенант, теперь на гражданке будете, там я слыхал, туго. Вот вам ребята просили передать. Здесь штук десять часов, есть хорошие, золотые. А это от меня. За вами ТТ записан?

— ТТ. Всегда со мной.

— Его сдать придется. А как же вы без оружия? Говорят, бандитов в России полно. Оно и понятно, мало ли шпаны с войны вернулось. Здесь парабеллум и маленький пистолетик, дамский вроде. Авось пригодятся.

Весь октябрь и начало ноября провел Борис в Констанце, плутая в бюрократических катакомбах штаба фронта. Толстые штабные полковники не спешили. Получение каждой из десятков требуемых подписей занимало дни. Борис гулял часами по набережной, смотрел на отплывающие в Одессу корабли с демобилизованными, играл в очко и преферанс с соседями в офицерском общежитии. Он уже начал бояться, что не успеет домой ко дню рождения. Успел. Получил все бумаги, направление "в райвоенкомат по месту жительства" и без письма и телеграммы за два дня до торжественной даты своего 24-летия поздно вечером нажал кнопку звонка.

Елизавета Тимофеевна плакала. В первый раз на памяти Бориса. Сидели почти всю ночь, говорили. Борис больше слушал, рассказывать было нечего, письма он писал по два в неделю.

На следующее утро пошел в военкомат. Молодой, очень важный капитан принял документы, пистолет ТТ, протянул Борису бумажку.

— Вот вам направление в полк резерва. Будете там жить в офицерском общежитии, пока мы оформим демобилизационные документы, направление в отделение милиции для получения паспорта, направление на медкомиссию на предмет инвалидности и пенсии. Это все недели две займет.

Борис наклонился к капитану. В комнате сидела еще только одна машинистка.

— Товарищ капитан, зачем меня в полк резерва? У меня квартира в Москве. Я вас очень прошу оформить все бумаги поскорее. Кстати, я хотел с нами посоветоваться. Вы же видели, я был начальником разведки полка, у меня остался еще один пистолет, парабеллум немецкий. Мне бы его сдать комунибудь официально, ведь хранить оружие гражданским лицам запрещено.

Капитан тихо сказал, глядя Борису в глаза:

— Постараюсь нам помочь, товарищ Великанов. Покажите пистолет.