Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

• Название: Три круга Достоевского
• Автор: Юрий Кудрявцев
• Жанр: Научная Фантастика

Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Московского университета

Монография (1-е изд. — 1979 г.) представляет собой попытку целостного рассмотрения мировоззрения Достоевского, одного из наиболее сложных художников-мыслителей. Автор анализирует проблемы событий­ного, социального и философского плана, поднятые Достоевским. Ориги­нальное прочтение произведений Достоевского, новая трактовка наиболее важных художественных образов дают современное понимание многих идей писателя, его философии человека.

Для философов, филологов, всех интересующихся проблемами твор­чества Достоевского.

Научное издание

КУДРЯВЦЕВ Юрий Григорьевич

ТРИ КРУГА ДОСТОЕВСКОГО

Зав. редакцией Н. А. Гуревич

Редактор Ю. С. Ершова

Оформление художника Е. К. Самойлоза

Художественный редактор Л. В. Мухина

Технические редакторы М. Б. Терентьева, Н. И. Смирнова

Корректоры Е. Б. Витю к, С. Ф. Будаева

Сдано в набор03.08.90. Подписано в печать 17.12.90.

Формат 60X9016. Бумага офсет.

Гарнитура литературная. Высокая печать.

Усл. печ л. 25,0 

Тираж 20 000 экз. Зак. 329. Изд. № 1254.

Цена 3 р. 50 к.

Ордена «Знак Почета» издательство Московского университета.

103009, Москва, ул. Герцена, 57.

Типография ордена «Знак Почета» изд-ва MГУ.

119899, Москва, Ленинские горы

ISBN 5 — 211 — 01121 — X

© Издательство Московского

университета, 1979

© Ю. Г. Кудрявцев, 1991 дополнения

---

Почему? Потому что «горе тому литератору и издателю, который в наше время задумывается» [1895, 9, 167]. 

Обстановка, среда заставляет людей не думать — так спокойнее. 

Не задумывается никто? Не верно. Сам Достоевский задумы­вается. И в данном случае он говорит, что будет задумываться и писать «обо всем, что поразит меня и заставит задуматься» [1895, 9, 168]. И во времена «всеобщего лакейства мысли» Дос­тоевский замечает: «Надо побольше смелости нашим художни­кам, побольше самостоятельности мысли и, может быть, поболь­ше образования» [1895, 9, 262].

Да, помимо способности и желания задумываться, писатель должен быть образован. Он должен уметь понимать людей и со­бытия. Для этого, а не только для правильного составления предложений в тексте необходимо образование.

Но самое главное, пожалуй, — это нравственное лицо писа­теля. Писатель — это, как минимум, человек честный. Бесчест­ный — это уже деформация понятия «писатель». В недавнем прошлом один художник сказал о другом: «Как он может быть хорошим поэтом, если он такой плохой человек?» И был прав. Эту же мысль всем своим творчеством выразил Достоевский.

Добрый Ихменев, прослушав роман Ивана Петровича и помечтав о возможностях писателя выбиться в «чины», замечает: «А только будь честен, Ваня, будь честен, это главное; живи честно, не возмечтай! Перед тобой дорога широкая. Служи чест­но своему делу...» [3, 191].

Типичным примером литератора без чести является Карма­зинов. И в других ему нравится отрицание чести. Вот он говорит Петруше Верховенскому: «Сколько вижу и сколько судить могу, вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести. Мне нравится, что это так смело и безбоязненно выраже­но» [10, 288].

Ему фактически-то нравится не только форма выражения те­зиса, но и сам тезис. Это подтверждает и следующий эпизод. На слова, что Ставрогина, должно быть, вздернут на сук первым, как только осуществится то преобразование в обществе, о котором печется Петруша, последний ответил, что «может и раньше». На что - писатель Кармазинов заметил: «Так и следует». Конечно, Ставрогин не ангел. Но он совсем не хуже Петруши. Да и не в этом дело. Оно в том, что писатель благословляет «сук». Причем небескорыстно.

Честь и честность писателя для Достоевского значили очень много. Очень ценная мысль занесена писателем в одну из запис­ных тетрадей последних лет: «О том, что литературе (в наше время) надо высоко держать знамя чести. Представьте себе, что было бы, если б Лев Толстой, Гончаров оказались бы бесчест­ными? Какой соблазн, какой цинизм и как многие бы соблазни­лись. Скажут: «если уж эти, то... и т. д.» [ЛН, 83, 544 — 545].

Долг писателя слишком велик. Писатель должен всем и он отвечает за все.

Прежде всего он отвечает за жизнь вокруг себя. За свою» реакцию на эту жизнь. Насколько полно и честно он отразил происходящее. Всегда ли подал свой голос, когда видел неспра­ведливости в этой жизни.

В «Униженных и оскорбленных» писатель Иван Петрович, в образе которого много авторского, беспокоится обо всем, трево­жится за все. Иногда у него мелькает мысль: «К чему эта де­шевая тревога из-за пустяков, которую я замечаю в себе в пос­леднее время и которая мешает жить и глядеть ясно на жизнь, о чем уже заметил мне один глубокомысленный критик, с негодованием разбирая мою последнюю повесть» [3, 172]. Ему, однако, лишь на минуту кажется, что внимание к нуждам других мешает ему жить. Это не так. Это и есть жизнь. Иначе он не может.

Прямая противоположность этому писателю — Кармазинов. Человек от народа далекий, заносчивый, самолюбивый, лишен­ный чувства гражданственности. Вот хроникер рисует Кармазинова, описывающего гибель парохода. На фоне этой трагедии людей писатель выпячивает себя. Трагедия других — это фон, главное — я, смотрите, как я не вынес зрелища трагедии и отвер­нулся. Писатель уходит, отворачивается от страданий людей. В основу этой сцены, как известно, положен очерк Тургенева «Казнь Тропмана». Достоевский говорит, что писатель не может отворачиваться от явлений действительности, не имеет права. Говорит в «Бесах» по адресу Кармазинова, говорит в письме Н. Страхову [П, 2, 274] по поводу Тургенева.

Кармазинов не видит просвета в будущем России. И не бо­леет проблемами своей страны. Он считает, что Россия не может сопротивляться негативности. «Одно правительство еще хочет соп­ротивляться, но машет дубиной в темноте и бьет по своим. Тут все обречено и приговорено. Россия, как она есть, не имеет бу­дущности. Я сделался немцем и вменяю это себе в честь» [10, .287]. Он добровольно покидает Россию. Живет в Карльсруэ и заявляет: «карльсруйский водосточный вопрос милее и дороже для меня всех вопросов моего милого отечества... за все время так называемых здешних реформ» [10, 349]

Эта мысль тоже перекликается с мыслями о Тургеневе, вы­сказанными в записной тетради: «Вы, вы продали имение и выб­рались за границу, тотчас же как вообразили, что что-то страш­ное будет. «Записки охотника» и крепостное право, а вилла в Баден-Бадене на чьи деньги, как не на крепостные выстроена?» [ЛН, 83, 374].

Как и прежде, я не рассматриваю вопрос, прав или не прав Достоевский в оценке Тургенева, — это проблема первого круга. Здесь же меня интересует явление как таковое. Писатель, не живущий нуждами своего народа.

«Но ведь и Москва сгореть может, а с ней и моя рукопись» [10, 286]. Возможный пожар Москвы волнует этого писателя лишь по той причине, что при этом может пострадать он сам. Если же все, что ему принадлежит, вне опасности, то на пожар Москвы он не обратит никакого внимания.

Упрек писателям, не живущим нуждами своего народа, Дос­тоевский делает и в «Зимних заметках...». Там он считает, что русские писатели порою не видят человека и условий его суще­ствования, вне их внимания находятся многие уголки его жизнедеятельности. Этим писателям Достоевский противопоставляет Пушкина, вместившего, по его словам, в себя всю боль народа, его прошлое, настоящее и будущее.

В наследии Достоевского можно выделить и тему ответствен­ности писателя за судьбу своих товарищей по ремеслу. Сам он старается избегать литературной критики. Он слишком щепети­лен в этом вопросе. Считает неэтичным литератору судить произ­ведения других литераторов. По поводу одного конкретного произ­ведения писатель заметил: «Собственно про роман мне даже и не идет говорить: я сам романист и мне не годится критиковать собрата» [1895, 10, 133].

В «Дневнике писателя» он вообще старается как можно меньше касаться проблем чисто литературных. И если один из выпусков он посвящает анализу части «Анны Карениной», то лишь потому, что там было много текущих, социальных и философ­ских проблем.

Достоевский был убежден, что критиковать писателей за те или иные их произведения более уместно критику, а не писа­телю. И уж, естественно, он не допускал возможности какой-то проработки собратьев по перу, смахивающей порою на обычный донос.

Достоевский считает, что писатель ответственен и за судьбу других художников, если она завершилась драматически или тра­гически, хотя он сам и не способствовал этому. Писатель виноват уже тем, что не помог.

Говоря об ответственности писателя за судьбу своих собратьев, Достоевский приводит стих Некрасова:

Песни вещие их не допеты,
Пали жертвою злобы, измен
В цвете лет; на меня их портреты
укоризненно смотрят со стен.

«Тяжелое здесь слово это: укоризненно. Пребыли ли мы «верны», пребыли ли? Всяк пусть решает на свой суд и совесть. Но проч­тите эти страдальческие песни сами, и пусть вновь оживет наш любимый и страстный поэт! Страстный к страданью поэт!..» [1895., 11, 33].

Вот на чем заостряет внимание Достоевский. Он будит совесть писателей. Не принимает ссылок на трудные времена, на трудные объективные условия. Он считает, что в любых условиях писа­тель должен быть самим собой. Еще в 60-х годах он замечал в одной из статей: «Были у нас и высоко чистые сердцем, которым удалось высказать горячее, убежденное слово. О, те не жалова­лись, что им не дают высказаться, что обрезают их поле деятель­ности, что антрепренеры высасывают из них последние соки, т. е. они и жаловались, но не складывали рук и действовали как могли, а и все-таки действовали, хоть что-нибудь да делали не­многое, очень многое сделали! Они были наивны и простодушны, как дети...» [1895, 9, 28].

Но было бы большой ошибкой считать, что Достоевский вооб­ще не учитывал трудность положения истинных писателей в об­ществе. Судьба писателя всегда его тревожила. Ибо всегда была трагична.

В 1909 году Владимир Короленко в статье с выразительным названием «Стереотипное в жизни русского писателя» отпечатал навеки формулу взаимоотношений истинного художника и вре­мени. Начало статьи: «Когда умирает русский писатель, какого бы калибра он ни был, то ему, как всякому подсудимому на суде, прежде всего, вероятно, предлагают на том свете вопрос: «Был ли в каторжных работах? На поселении в Сибири? Под судом? В тюрьме? Ссылался ли административно? Или, по меньшей ме­ре, не состоял ли под надзором полиции, явным или тайным?» И редкий из нашей братии может, положа руку на сердце, отве­тить: на каторге не бывал, под судом и следствием не находился,под явным и тайным надзором не состоял. Такая уж преступная профессия» [9].