Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

• Название: Три круга Достоевского
• Автор: Юрий Кудрявцев
• Жанр: Научная Фантастика

Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Московского университета

Монография (1-е изд. — 1979 г.) представляет собой попытку целостного рассмотрения мировоззрения Достоевского, одного из наиболее сложных художников-мыслителей. Автор анализирует проблемы событий­ного, социального и философского плана, поднятые Достоевским. Ориги­нальное прочтение произведений Достоевского, новая трактовка наиболее важных художественных образов дают современное понимание многих идей писателя, его философии человека.

Для философов, филологов, всех интересующихся проблемами твор­чества Достоевского.

Научное издание

КУДРЯВЦЕВ Юрий Григорьевич

ТРИ КРУГА ДОСТОЕВСКОГО

Зав. редакцией Н. А. Гуревич

Редактор Ю. С. Ершова

Оформление художника Е. К. Самойлоза

Художественный редактор Л. В. Мухина

Технические редакторы М. Б. Терентьева, Н. И. Смирнова

Корректоры Е. Б. Витю к, С. Ф. Будаева

Сдано в набор03.08.90. Подписано в печать 17.12.90.

Формат 60X9016. Бумага офсет.

Гарнитура литературная. Высокая печать.

Усл. печ л. 25,0 

Тираж 20 000 экз. Зак. 329. Изд. № 1254.

Цена 3 р. 50 к.

Ордена «Знак Почета» издательство Московского университета.

103009, Москва, ул. Герцена, 57.

Типография ордена «Знак Почета» изд-ва MГУ.

119899, Москва, Ленинские горы

ISBN 5 — 211 — 01121 — X

© Издательство Московского

университета, 1979

© Ю. Г. Кудрявцев, 1991 дополнения

---

По Достоевскому, догматизм приводит к потере связи с людь­ми, к сектантству, к потере чувства юмора и понимания юмора. Об одном из таких догматиков и ему подобных говорит у Досто­евского Митя Карамазов: «Шутки тоже не понимают — вот что у них главное. Никогда не поймут шутки. Да и сухо у них в ду­ше, плоско и сухо...» [10, 10, 100].

Достоевский показывает, что при всей сухости и тупости но­сителей этого стиля мышления последние возносятся над други­ми. «Действительно, гордость невежд началась непомерная. Лю­ди мало развитые и тупые нисколько не стыдятся этих несчаст­ных своих качеств, а, напротив, как-то так сделалось, что это-то им и «духу придает» [1895, 10, 420].

При таком подходе отсутствует стремление что-то понять. Хо­рошо то, что наше. Тут и понимать нечего. Самоочевидно. Вся­кая диалектичность мышления исчезает. Понятия превращаются в окостенелые или чугунные. «Нынче все силы чугунные (и убеж­дения чугунные, должно быть)» [ЛН, 83, 610], — пишет Достоев­ский в записной тетради последних лет. Суждения стали порази­тельно прямолинейны и самоуверенны. В «Дневнике писателя» на этот счет сказано: «Замечал я тоже нередко, что в литературе и в частной жизни наступали великие обособления и исчезала мно­госторонность знания: люди, до пены у рта оспаривавшие своих противников, по десятку лет не читали иногда ни строчки из на­писанного их противниками: «Я, дескать, не тех убеждений и не стану читать глупостей». Подлиннее на грош амуниции, а на рубль амбиции. Такая крайняя односторонность и замкнутость, обо­собленность и нетерпимость явились лишь в наше время, т. е. в последние двадцать лет преимущественно. Явилась при этом у очень многих какая-то беззастенчивая смелость: люди познаний ничтожных смеялись и даже в глаза людям в десять раз их бо­лее знающим и понимающим. Но хуже всего, чем дальше, тем больше воцаряется «прямолинейность»: стало, например, замет­но теряться чутье к применению, к иносказанию, к аллегории. За­метно перестали (вообще говоря) понимать шутку, юмор, а уж это, по замечанию одного германского мыслителя, — один из са­мых ярких признаков умственного и нравственного понижения эпохи. Напротив, народились мрачные тупицы, лбы нахмурились и заострились, — и все прямо и прямо, все в прямой линии и в од­ну точку» [1895, 10, 420].

Среди прочих качеств догматического стиля здесь отражена нетерпимость ко всему, выходящему за пределы прямолинейно­сти. Отвергается все, что мешает безграничному господству пря­молинейности. Мысль о враждебности догматизма всему но­вому, непривычному, с догмой расходящемуся проходит у Досто­евского через все творчество. Эту общую черту догматизма пи­сатель находит у разных российских теоретиков. Вот он видит ее у славянофилов: «Славянофилы имеют редкую способность не узнавать своих и ничего не понимать в современной действи­тельности. Одно худое видеть — хуже чем ничего не видеть. А если и останавливает их когда что хорошее, то если чуть-чуть это хорошее не похоже на раз отлитую когда-то в Москве фор­мочку их идеалов, то оно безвозвратно отвергается и еще оже­сточеннее преследуется, именно за то, что оно смело быть хо­рошим не так, как раз навсегда в Москве приказано» [1895, 9, 154].

А вот — но другому адресу: «Убеждения их удивительно ог­раничены и обточены. Сомневаться им уже не в чем... Для них жизнь что-то такое маленькое, пустое, что в нее не стоит и вду­мываться. Самые вековечные вопросы, над разрешением кото­рых страдало и долго еще будет страдать человечество, возбуж­дают в них только смех и презрение к страдальцам, которые их разрешали, а которые и теперь от них страдают и мучаются их разрешением, это у них ретрограды. У них же все разрешено и вдруг» [1930, 13, 280]. Это писалось в шестидесятые годы.

Годы прошли. Тема осталась. В конце жизни — все о том же стиле мышления. Противопоставляется терпимый к антидогма­тике народ и нетерпимая интеллигенция: «Народ наш доказал еще с Петра Великого — уважение к чужим убеждениям, а мы и между собою не прощаем друг другу ни малейшего отклонения в убеждениях наших, и чуть-чуть несогласных с нами считаем уже прямо за подлецов...» [1895, 11, 17 — 18].

Отмечая нетерпимость догматиков ко всему иному, Достоев­ский называет неразумной ту действительность, которая не зна­ет, что делать с иным мнением, «кроме деспотического к нему отношения» [ЛН, 83, 295].

Силой искореняется признанное плохим и ложным, силой вне­дряется признанное хорошим и истинным. В «Крокодиле» при­водится разговор по поводу внедрения «нужных» идей:

« — Да ведь нужно знать, в чем настоящая выгода? А не за­хочет?

— Принудим.

— Ты стоишь за принуждение?

  — Разумеется. Крепкая и сильная администрация — 1-е дело. Кто же пойдет сам собою в крепостное рабство?» [5, 333].

Запрет, администрирование — опора догматического стиля. Но иногда этот стиль опирается и на силу критики. Но критика здесь весьма своеобразна. Нередко та или иная проблема приз­нается важной до тех пор, пока догматик владеет ею монополь­но. В противном случае проблема теряет свою значимость. И тем уже раскритикована. Так, Коля Красоткин кичится тем, что один он знает, кто основал Трою. Но вот оказалось, что об этом знает еще один мальчик. Пропал у Коли интерес не только к Трое, но и к истории вообще. Коля «раскритиковал» историю, она для него есть «изучение ряда глупостей человеческих и только» [10, 10, 54]. При таком подходе быть всегда первым мож­но без особого труда.

Опровергнуть для догматика значит просто обругать. Есть разные варианты «обругать». Можно упростить мысль оппонен­та, а упрощенную раскритиковать. Это косвенное, но широко распространенное ругательство. Есть и прямое. Ярлык ему — оп­поненту, а затем и спорить с ним нечего. Достаточно сказать, как говорили по адресу Мышкина, «всякий видит, что с тебя нечего опрашивать» [8, 462]. Есть и еще более прямое — ругательство в полном смысле этого слова. Оно употребляется в случаях, ког­да явление вообще неопровержимо, а опровергнуть надо, и вре­мя не ждет. Видимо, об этом говорил Достоевский в записной книжке шестидесятых годов: «Во многих статьях своих вы похо­дили на человека, у которого недостает аргументов «и который с досады начинает плеваться» [ЛН, 83, 152]. Эта же мысль под­тверждена в семидесятые: «Положим, у нас в литературе, на­пример, за неимением мыслей, бранятся всеми словами разом: прием невозможный, наивный, у первобытных народов лишь за­мечающийся...» [1895, 10, 48].

При такой критике можно вообще избавить себя от труда знакомства с тем, что критикуешь. Критика предмета без знания его — это тоже присущая догматическому стилю черта. Ее хоро­шо отразил Мышкин, говоря о своем споре с атеистом. «Одно только меня поразило: что он вовсе как будто не про то говорил, во все время, и потому именно поразило, что и прежде, сколько я ни встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг, все мне казалось, что и говорят они и в книгах пишут совсем буд­то не про то, хотя с виду кажется, что про то. Я это ему тогда же и высказал, но, должно быть, неясно или не умел выразить, потому что он ничего не понял» [8, 182 — 183]. Насчет неясности выражения Мышкин просто деликатничает. Здесь то характер­но, что догматик даже не понял сомнений князя. Это говорит о том, что догматик не только неверно критикует, но и не сомне­вается нисколько в верности своего способа критики. Он ис­кренне удивлен: а разве можно иначе?

Способность судить без понимания сути — признак догматич­ности. Способность судить вообще без знакомства с тем, что об­суждаешь, — ее же признак. В одном из писем по поводу закры­тия «Времени» из-за статьи Страхова Достоевский отмечал: «За­мечательный факт, что очень многие из честных лиц, восстав­ших на нас ужасно, по собственному признанию своему, не чи­тали нашей статьи» [П, 1, 318].

Причем это явление — судить, не зная за что, — Достоевский обнажал в разные годы своей жизни. Через семнадцать лет после закрытия «Времени» это явление писатель рассматривает как широко распространенное. Говоря об отрицающих Христа, Досто­евский замечает, что «все эти люди до того легковесны, что да­же не имеют никакой научной подготовки в знании того, что от­рицают. Отрицают же они от своего ума. Но чист ли их ум и свято ли их сердце? Опять-таки не говорю, что они дурные лю­ди, но заражены общей современной болезненной чертой всех ин­теллигентных русских людей: это легкомысленным отношением к предмету, самомнением необычайным, которое сильнейшим умам в Европе даже не мыслилось, и феноменальным невеже­ством в том, о чем судят» [П, 4, 128].

Противопоставление всесторонне образованных европейских специалистов односторонне образованным русским специалистам в плане незнания взглядов своих противников проводилось и не­сколько раньше. В одном из писем 1877 года Достоевский заме­чал: «О противниках своих (философах) не имеет понятия, а потому научными выводами своими приносит скорее вред, чем пользу. А большинство студентов и студенток — это все безо вся­кого образования. Какая тут польза человечеству! Так только, поскорее бы место с жалованием занять» [П, 3, 259].