Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

• Название: Три круга Достоевского
• Автор: Юрий Кудрявцев
• Жанр: Научная Фантастика

Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Московского университета

Монография (1-е изд. — 1979 г.) представляет собой попытку целостного рассмотрения мировоззрения Достоевского, одного из наиболее сложных художников-мыслителей. Автор анализирует проблемы событий­ного, социального и философского плана, поднятые Достоевским. Ориги­нальное прочтение произведений Достоевского, новая трактовка наиболее важных художественных образов дают современное понимание многих идей писателя, его философии человека.

Для философов, филологов, всех интересующихся проблемами твор­чества Достоевского.

Научное издание

КУДРЯВЦЕВ Юрий Григорьевич

ТРИ КРУГА ДОСТОЕВСКОГО

Зав. редакцией Н. А. Гуревич

Редактор Ю. С. Ершова

Оформление художника Е. К. Самойлоза

Художественный редактор Л. В. Мухина

Технические редакторы М. Б. Терентьева, Н. И. Смирнова

Корректоры Е. Б. Витю к, С. Ф. Будаева

Сдано в набор03.08.90. Подписано в печать 17.12.90.

Формат 60X9016. Бумага офсет.

Гарнитура литературная. Высокая печать.

Усл. печ л. 25,0 

Тираж 20 000 экз. Зак. 329. Изд. № 1254.

Цена 3 р. 50 к.

Ордена «Знак Почета» издательство Московского университета.

103009, Москва, ул. Герцена, 57.

Типография ордена «Знак Почета» изд-ва MГУ.

119899, Москва, Ленинские горы

ISBN 5 — 211 — 01121 — X

© Издательство Московского

университета, 1979

© Ю. Г. Кудрявцев, 1991 дополнения

---

Касаясь творчества конкретного писателя, Достоевский гово­рил: «Прежде всего уверяем вас, что, несмотря на любовь к худо­жественности и к чистому искусству, мы сами алчем, жаждем хо­рошего направления и высоко его ценим. И потому поймите наше главное, мы на Марко Вовчка нападаем вовсе не потому, что он пишет с направлением; напротив, мы его слишком хвалим за это и готовы бы радоваться его деятельности. Но мы именно за то на­падаем на автора народных рассказов, что он не умел хорошо сде­лать свое дело, сделал его дурно и тем повредил делу, а не принес ему пользы» [1895, 9, 72].

Здесь Достоевский критикует утилитаристов за непонимание роли художественного в проведении их идей. Ему непонятна их ориентация на людей, не способных сказать своего слова в ис­кусстве. И далее писатель замечает: «В сущности, вы презираете поэзию и художественность; вам нужно прежде всего дело, вы лю­ди деловые. То-то и есть, что художественность есть самый луч­ший, самый убедительный, самый бесспорный и наиболее понят­ный для массы способ представления в образах именно того са­мого дела, о котором вы хлопочете, самый деловой, если хотите вы, деловой человек. Следственно художественность в высочай­шей степени полезна, и полезна именно с вашей точки зрения. Что же вы ее презираете и преследуете, когда ее именно нужно поставить на первый план, прежде всех требований?!» [1895, 9,. 73 — 74]. Достоевский считает, что эстетически необеспеченное про­сто отобьет охоту к чтению у тех людей, на которых хотел повли­ять автор.

Далее Достоевский критикует утилитаристов за то, что они? диктуют художнику, не считаясь с законами самого искусства. Заданность в искусстве со стороны, а не от самого художника, губит художественность. Из-под пера выходит нечто, воздействую­щее непосредственно на разум человека. Истинное же произведе­ние искусства, созданное художником по вдохновению, воздейст­вует на разум опосредованно, через чувство. Таким произведени­ем, по Достоевскому, является репинская картина о бурлаках: «Ни один из них не кричит с картины зрителю: «Посмотри, как я несчастен и до какой степени ты задолжал народу!» И уж это одно можно поставить в величайшую заслугу художнику». [1895, 9, 260 — 261].

В заслугу художнику здесь ставится не уход от социальности, а социальная насыщенность, проведенная умело, через художе­ственность. Достоевский считает, что картина Репина поразит чувства человека, и последний уйдет убежденным в несчастии бурлака и в своем долге перед ним. «Ведь эта бурлацкая «партия» будет сниться потом во сне, через пятнадцать лет вспомнится! А не были бы они так натуральны, невинны и просты — не произво­дили бы такого впечатления и не составили бы такой картины» [1895, 9, 261].

Таким образом, Достоевский критикует утилитаристов за неу­мение извлечь пользу из художественного творчества. Сама по се­бе хорошая идея еще не делает произведение художественным. Достоевский против того, чтобы какой-нибудь Ракитин считал се­бя выше Пушкина, «потому что и в шутовской стишок сумел граж­данскую скорбь всучить» [10, 10, 103].

Достоевский к тому же говорит, что предписывать искусству полезные пути нельзя и по той причине, что не всегда безошибоч­ным может оказаться понимание пользы: «...нормальные, естествен­ные пути полезного нам не совсем известны, по крайней мере не исчислены до последней точности. Как, в самом деле, определить, ясно и бесспорно, что именно надо делать, чтобы дойти до идеа­ла всех наших желаний и до всего того, чего желает и к чему стремится все человечество? Можно угадывать, изобретать, пред­полагать, изучать, мечтать и рассчитывать, но невозможно рассчи­тать каждый будущий шаг всего человечества, вроде календаря» [1895, 9, 76]. А потому предсказанный путь пользы может ока­заться путем вреда.

За все это Достоевский отрицает утилитаристов, считая, что они «в сущности отвергали литературу — целую область человече­ского духа» [П, 2, 357].

Отрицает он и «чистых», не видящих иной жизни, кроме жизни самого искусства.

Критикуя два враждующих лагеря, Достоевский дает свое по­нимание проблемы, выражает свои эстетические принципы.

Самоценность эстетического начала в человечестве — для До­стоевского аксиома. Эстетическое восприятие и преобразование мира — это есть часть самой жизни. Основное в искусстве — эс­тетическое. Все остальное потом. Искусство делается искусством не через правильные идеи и не через правильное отражение дейст­вительности, а через ее эстетическое отражение.

Итак, главное в художественном творчестве — эстетическое. Художественность — основа всего. Достоевский дал свое понима­ние художественности, сказав, что это есть «согласие, по возмож­ности полное, художественной идеи с той формой, в которую она воплощена. Скажем еще яснее: художественность, например, хоть бы в романисте, есть способность до того ясно выразить в лицах и образах романа свою мысль, что читатель, прочтя роман, со­вершенно так же понимает мысль писателя, как сам писатель по­нимал ее, создавая свое произведение. Следственно, по-просту: художественность в писателе есть способность писать хорошо» [1895, 9, 57 — 58]. Не разрушает ли такое понимание художествен­ности принцип многозначности художественного произведения? Ду­маю, что нет. Здесь просто поставлен предел многозначности. По­ложим, как бы многозначно ни толковать образ Смердякова, од­нако нельзя увидеть здесь честность, добро, гуманность. Автор не позволяет такого толкования.

В своем понимании художественности Достоевский прежде все­го подчеркивает единство содержания и формы. Это единство пи­сатель оберегал настолько, что даже считал невозможным идею, изложенную в одном жанре, адекватно отразить в жанре другом. На мысль о переделке для сцены «Преступления и наказания» До­стоевский ответил отрицательно: «Есть какая-то тайна искусст­ва, по которой эпическая форма никогда не найдет себе соответ­ствия в драматической. Я даже верю, что для разных форм ис­кусства существуют и соответственные им ряды поэтических мыс­лей, так что одна мысль не может никогда быть выражена в дру­гой, не соответствующей ей форме» [П, 3, 20].

Видимо, совсем не случайно все инсценировки произведений Достоевского, как на сцене, так и в кинематографе, были, по-мо­ему, не удачны. Они предельно упрощали Достоевского и1 доноси­ли до зрителя не более, чем. десятую часть его мыслей и чувств. Не третий круг.

Принцип художественности был не просто декларирован. Он был проведен писателем в своем собственном творчестве. И не только в больших, широко известных романах.

Прочтите маленький рассказ «Мальчик у Христа на елке». Ни­каких призывов к борьбе, никто не размахивает флагами, не бе­жит с поднятым кулаком. Просто видящий сон маленький, замер­зающий мальчик. Образ. Резкий, вдавливающийся во всякого, спо­собного чувствовать человека. Читатель поражен так же, как, по словам Достоевского, он был поражен перед картиной Репина. У читателя — через чувство — возникает долго неугасающая мысль: так ли живем, все ли нормально в обществе? Мысль может позвать к действиям.

А вот всего лишь одно предложение: «Мимо прошел блюсти­тель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика» [1895, 10, 16]. Прежде чем усвоить мысль о безразличии властей к страда­ниям людей, я зрительно вижу этого блюстителя порядка: тепло одетого, толстого, стрельнувшего глазами в сторону мальчика и тут же спохватившегося — куда это я смотрю.

Художественность проявляется и в композиции. Не рассказа, а второй главы одного из выпусков «Дневника писателя», где был опубликован этот рассказ. В главе три раздела: «Мальчик с руч­кой», «Мальчик у Христа на елке», «Колония малолетних преступ­ников». Каждый из разделов оставляет глубокое впечатление. Но помещенные вместе, они просто поражают читателя. И социаль­ное, «польза», проявляется очень ярко: обнажены три возможные для ребенка из бедной семьи пути — милостыня, смерть, колония. А можно бы просто помахать флагом.

Порою Достоевский говорил (в письмах, да и в самих рома­нах, например, в «Подростке»), что он для выявления идеи вы­скажется прямо, «жертвуя так называемою художественностью» [10, 8, 440]. К такому он иногда прибегал. Но редко. И, кстати, это не помогало глубже выразить идею.

Достоевский говорил об этом и применительно к «Бесам». На высказывание опирались многие из тех, кому хотелось видеть ро­ман «Бесы» слабым, нехудожественным. Но речь-то писатель вел не совсем о том варианте романа, который увидел свет. Речь шла о романе без Ставрогина. Но без Ставрогина нет «Бесов».

Роман «Бесы» — произведение высокохудожественное, содер­жание и форма слиты здесь воедино весьма прочно. И мысль авто­ра выражена с такой предельной ясностью и определенностью, что по-разному толковать авторское отношение к «бесовству» можно лишь при глубоком желании не понять Достоевского.