Гордон Хафтон - Подручный смерти

• Название: Подручный смерти
• Автор: Гордон Хафтон
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 2003

Можно не быть мертвым, чтобы здесь работать, но опыт смерти приветствуется. Соотношение историй, написанных живыми, и тех. что вышли из-под пера не-мертвых, составляет примерно 10 000 000:1. Однако у этой повести есть неоспоримое преимущество перед соперницами. Она правдива. Зомби впервые рассказывают всю правду о жизни после жизни и о работе в Агентстве Смерти.

Комический роман современного английского писателя Гордона Хафтона «Подручный смерти» – впервые на русском языке.

---

Ее слова прозвучали мучительно интимно. Когда-то я боготворил переливы ее голоса, ее неповторимые интонации. Звук ее голоса был для меня таким же привычным и насущным, как дыхание или биение сердца… Но время тасует карты, и сейчас мне было просто невыносимо слышать то, что она говорит. Я стал слишком взрослым и самостоятельным. И мне хотелось, чтобы мои чувства оставались в тайне.

И я было повернулся уйти, но меня остановил ее пристальный взгляд. В нем светилась та несокрушимая любовь, которую я помнил с раннего детства. На дне темных глаз матери я увидел отраженные половинки луны – те, что через десять лет увижу в глазах Эми.

* * *

Стоя под ветвями раскидистого каштана, я увидел, что рядом с моей могилой уже нет холмика свежевырытой земли. Покрытое мхом надгробие стояло на прежнем месте, несмотря на то, что труп, о котором оно сообщало, в настоящий момент бродил среди живых. Неожиданно меня замутило – я словно потерялся. Нелегко стоять у края собственной могилы и вспоминать, каково было в ней.

Я заглянул за дерево и увидел могилу соседа. Его надгробная плита стояла под странным углом – вероятно, ее потревожил корень. По официальной версии, сосед умер своей смертью, но сам он утверждал, что в действительности его отравил его же врач. Скорее всего, бахвалился. Позади меня лежали еще два человека: один покончил с собой, другой погиб в автокатастрофе. Ничего выдающегося. По левую руку покоились три военные потери: пулевое ранение, сбитый самолет, взрыв бомбы. О трупах, лежащих за пределами моего непосредственного окружения, я ничего не знал.

Я опустился перед своим надгробием на колени и соскреб с него мох, но надпись уже так сгладилась, что ни имени моего, ни дат уже было не разобрать.

Будто стерли всю мою жизнь.

* * *

В тот год Рождество мы встречали на побережье – остановились в одном из приморских отелей. Мы с отцом ехали в лифте с девятого этажа в вестибюль, где нас ждала мама. Мне в тот момент было семь лет, я уже вырастал из детских фантазий и старался не верить безоговорочно всему, что рассказывал отец. Но лифт наш замер на полпути, и прежде чем я успел подумать, что случилось, отец начал паниковать.

– О боже, – крикнул он, – мы упадем. – Он метался от одной стенки к другой, затем начал со всей силы стучать кулаками в дверь. – Выпустите меня! Кто-нибудь! Помогите!

Его страх мгновенно передался мне, и я заревел. Но он меня будто не замечал. Метался взад и вперед, время от времени молотил в дверь, непрестанно повторяя, что мы упадем и разобьемся насмерть. Но я знал, что он любит детские игры со смертью, и через несколько минут заподозрил, что меня разыгрывают. Утерев слезы, я забился в угол лифта и с восторгом наблюдал за его представлением. И когда лифт снова заработал, он, конечно же, успокоился. Заметив меня в углу, утер со лба пот и присел на корточки передо мной.

И я засмеялся.

Он же остался серьезным. И я вдруг понял, что он вовсе не шутил. Впервые в жизни я видел его таким расстроенным. От этого мне стало по-настоящему страшно. В тот миг холодного ужаса я получил три бесценных дара: страх падения, боязнь лифтов и клаустрофобию.

Я поднялся. И в углу кладбища, в тени кладбищенской стены увидел одинокий белый памятник над свежим могильным холмом.

* * *

Я был ребенком, когда в восемнадцать лет ушел из дома, думая, что уже взрослый. Я был ребенком и в двадцать один, когда Эми переехала в Лондон. Я был ребенком, когда скитался по улицам, драил туалеты, подметал тротуары, трудился официантом. Я по-прежнему ребенок – спустя много лет после смерти.

Я был ребенком, когда мама зашла в ресторан, где я работал, через пять лет после моего исчезновения. Я был совершенно инфантилен и не знал о себе ничего. Мне нужна была помощь – сам себе помочь я не мог, – и я тянулся к другим в надежде, что мне дадут ответ. Но и другие мне помочь не могли, поэтому я возвращался к себе. И сам себе помочь я не мог. А потому вновь обращался наружу, без остановки кружась от одной попытки к другой. Целых пять лет я пытался создать свою личность, но выходил только тупо вертевшийся волчок.

Когда мама позвала меня через весь зал, я остановился. И все связи, разорванные или отброшенные, возродились и воссоздались, а когда она взяла меня за руку и стала гладить мой большой палец, я снова знал, кто я. Это чувство длилось недолго – став детективом и переехав в свою квартиру, я стал вращаться еще стремительнее, – но на те драгоценные секунды я ощутил, что наконец-то я дома.

В ее глазах я увидел такое сочувствие, что онемел и ждал, когда она прервет затянувшееся молчание.

– Я думала, тебя уже нет в живых, – проговорила она наконец.

Надпись говорила о том, что мои родители умерли в один год – сначала мама, а спустя девять месяцев и отец. Подробностей я не знаю. Причиной их смерти мог стать несчастный случай. Или же одно из тех эмоционально насыщенных слов вроде рака, инсульта, сердечного приступа, которые звучат сплошь и рядом, но от этого не перестают тревожить. Они могли умереть и своей смертью – когда они узнали о моей гибели, им было около шестидесяти, а после этого прошло еще несколько лет. Причиной могло быть что угодно… Несомненно одно – на их могиле не лежали цветы, ни живые, ни искусственные. А на плите, кроме имен и дат, было высечено еще три слова:

НУ СДАЮСЬ! СДАЮСЬ!

Прощальная шутка отца.

Я пробыл на кладбище около часа – выкапывал фрагменты прошлого и размышлял над тем, что подвигло меня сюда прийти. В конце концов я понял, что хотел сказать родителям то, что при жизни сказать никогда не получалось. Не о том, что я их люблю (любовь мертвым ни к чему), и не о том, что я снова жив (какая им теперь разница). Всего одно слово.

И я произнес его, возложив на могилу букетик полевых цветов, сорванных прямо за оградой кладбища.

Прощайте.

На языке трупов – долгий, протяжный скрежет.

Клаустрофобия

Мало кто знает, когда прервется его жизнь. Одни начинают готовиться к этому слишком рано, и разум их сдается задолго до того, как сдает тело. Другие на эту тему вообще не думают и сильно удивляются, узнав, что они, оказывается, не будут жить вечно. Но никому не удается угадать свой срок правильно. Взять, к примеру, меня: сорвавшись с крыши и увидев приближающуюся землю, я был абсолютно уверен, что умру, а кроме того, был убежден, что агония продлится не дольше секунды.

Я ошибался в обоих случаях.

Бело-зеленый навес кафе у автостанции смягчил мое падение и сломал мне левую руку. Крохотный кусочек удачи позволил мне прожить, хоть и в страшной боли, еще два часа.

С учетом того, что случилось потом, лучше бы я разбился сразу. Момент своего приземления я не помню – всегда думал, что меня спас навес, однако с таким же успехом к этому мог быть причастен заблудший ангел или заскучавший демон. Но я прекрасно помню момент, когда я очнулся и не мог пошевелиться, а все мое тело пронизывала дикая боль.

Я находился в теплом темном вибрирующем месте. Я ничего не видел, но слышал глухой низкий гул. Руки были связаны за спиной, ноги – привязаны к рукам. Во рту кляп с привкусом технического масла. Он примотан тремя витками изоленты, которая врезалась в лицо и шею, а при попытке пошевелиться вырывала волосы. Пот заливал глаза, струился по щекам, падал на теплую темную дрожащую поверхность подо мной.

Сначала я подумал, что меня похоронили заживо, и стал звать на помощь. Но из-за кляпа, изоленты и низкого гула меня, конечно, никто не услышал.

Даже крича, я осознал, что тут какая-то нестыковка. Если меня похоронили, то зачем связывать и затыкать рот? Я чувствовал что-то мягкое поверх глаз – повязку. Но, спрашивается, зачем завязывать жертве глаза? Чтобы потом заточить ее в гроб? Нелогично. Я даже подумал, может, у меня галлюцинации от шока падения, но отвратительный маслянистый вкус тряпки настойчиво держался во рту, а боль во всех конечностях была слишком реальной.

Мне оставалось только лежать и орать.

Где-то за глазной повязкой, за пульсирующей болью, за осознанием того, что меня ждет нечто ужасное, я увидел Эми. Не бледную и рыдающую Эми, сидящую на усыпанном осколками ковре, хоть именно эта картинка мне вспомнилась. Не тот момент, когда она скептически фыркнула на мое последнее признание в любви или когда отчаянно пыталась разбить потолочный люк.

Я вспомнил момент нашего последнего свидания в кафе «Иерихон» семь лет назад. Мы сидели у окна и отогревались после долгой прогулки по зимнему лугу. Но друг на друга мы не смотрели, предпочитая прятать взгляды в скользкую серую жижу из снега и воды, которой покрыта вся улица.

– Это все не то, – повторяет она. – Уже все не так.

Я кивнул:

– Уже давно все не так.

– Ну и что теперь?

– Почему ты не можешь принять меня таким, какой я есть?

– Не издевайся, – резко обрывает она.

– И не думал, – отвечаю я.