Борис Екимов - На хуторе

• Название: На хуторе
• Автор: Борис Екимов
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9691-0420-4, 978-5-9691-0500-7

О творчестве замечательного русского прозаика Бориса Екимова написано много, но, возможно, самым емким высказыванием стала формулировка премии Александра Солженицына, которой он был удостоен в 2008 году: «За остроту и боль в описании потерянного состояния русской провинции и отражение неистребимого достоинства скромного человека; за бьющий в прозе писателя источник живого народного языка».

---

– Да-а, – мягко рассмеялся Степан.

– Ты над нами не смеись, – сказала мать. – Для тебя ж, мой сынок, стараемся. Ты теперь хозяин и дому, и всему. Девки улетели. Это теперь все равно что чужие. А ты – хозяин. Вот мы с бабушкой как-то сидели, говорили: вот бы Степушка наш перебирался сюда жить. На внучку хоть порадоваться. Думаешь, я не скучаю за ней, – всхлипнула мать. – Вас жалела не знаю как, убивалась. Вроде уж куда больше… А вот внуков, их, чертей, еще жальчей, – рассмеялась она. – Как бы расхорошо зажили, мой сынок… На тебя ведь все удивляются, какой ты смысленый.

– У магазина нады за хлебом сидим, – поддержала ее бабка, – а Матрена, бригадирова теща, говорит: либо у вас Степан колдун или слово какое знает. Энти телевизоры наскрось все чисто видит.

– Чего зря грешить, Господь не обидел, – с гордостью сказала мать. – Вот он еще бы его надоумил сюда перебраться. Дом просторный, хозяйство неплохое. Рук вот не хватает. Они с Олюшкой молодые, здоровые. Я бы им подказывала, и пошло бы дело. Так бы развернули хозяйству. А одна я разве управлю? Бабушка уже старенькая, ничего она не могёт.

Опершись руками на костыль, бабка согласно кивала головой.

– Нету мочи… За гусями пойду… Иду, иду, и мочи нету. Хлеба куплю. Буханков возьму поболе, и руки отымаются. Иду, иду, и хучь бросай посередь дороги. Нету мочи. Хучь кричи. А одна она куды ж… И туды кидается, и там хочет сделать… А руки одне.

– Вот то-то и оно – одне, много не растопоришься, – поддержала ее мать. – Кабы отец-то живой был, мы б с ним катухи́ переделали. Он уж и заготовил все. Хату бы ошелевали шифером, дорожки бы по двору поделали. Да вот не дал Господь… Прогневался, – дрогнул ее голос.

Но тут во двор соседка вошла, Полина.

– Здорово, невеста, – поднялся навстречу ей Степан. – Садись.

– Да некогда, жених. Здравствуйте, – ответила Полина, но на лавку все же присела. – Бабаня, у тебя кулинки нет? У Витьки голова запаршивела. Чешется и чешется. Сегодня глянула, а там какие-то лишаи. Кулинка, говорят, помогает.

– Счас погляжу, Полюшка, – сказала бабка и пошла в дом.

– Вареничков покушай, – предложила мать.

– Не хочу…

– Ешь, невеста, поправляйся…

– Ну, раз жених велит, – сдалась Полина.

Они в школе вместе учились. До восьмого класса. А жили-то рядом. Вот и звали их жених и невеста. И, если честно сказать… Впрочем, зачем о былом… Теперь-то Степан видел Полину редко. И если мать с бабкой, встречи с которыми были не чаще, оставались для него почти такими же, как год, два, как пять и более лет назад, то Полина старела на глазах. В девках миловидная, пышненькая, даже чуть тяжеловатая не по годам (может, тем и брала), после замужества и родов она похудела, стала костлявой, жилистая шея казалась длинной, темное лицо всегда шелушилось, резкие морщины объявились. И в свои двадцать восемь гляделась она не моложе матери.

– Может, выпьешь? – предложил Степан.

– Только и осталось, – засмеялась Полина, прикрывая рукою рот.

Но Степан успел заметить: зубов у нее не было – внизу, сбоку.

– Нашла, Полюшка, – принесла бабка пучок травы. – Только не ополаскивай, когда головку-то помоешь.

Полина ушла. И когда стихли ее шаги, мать со вздохом сказала:

– Какую ты счастью, мой сынок, упустил. До чего делучая девка. Горит все в руках. Из хозяйков хозяйка. Что в колхозе, что дома – везде успеет. Вот за такой-то женой ты б горя не знал.

– А Ольга плохая, выходит?

– Да нет, мой сынок, я Олюшку не хулю. Но она для города. Чтоб под ручку пройтиться, в клуб сходить. Это я говорю, если б ты в колхозе, положим, остался, то лучше Полины не найти. Делучая… Уж эта минуты без дела не посидит.

– Вот и заездилась, – сказал Степан. Он мысленно сравнил Полину со своей Ольгой и усмехнулся этому сравнению, а ведь не хуже была, добавил: – Чего же хорошего. Лет-то сколько, а уж старуха.

– Мой сынок, ты на это не гляди, – возразила мать. – Главное, хозяйка. Делучая. А красивые… оне… Красотой жив не будешь. Вот у нас фельшерица… Ты ее видел? Ничего не скажешь, девка хоть куды, все при ней. А вот второй год уже, и никто ее не берет. Против нее все матери восстают. Все как одна заявляют: газетница она, и более никто.

– Какая еще газетница?

– Газетов много читает.

– И чего… чего вам газеты помешали?

– А то, – решительно подбоченилась мать. – Ишо как приехала, сразу заметили, газетница. Федотыча, почтальона, сто раз выглядает. Увидит, бегёт к нему. Ну, сначала люди думали, скучает, письмов ждет. А она кидается: газеты ей, газеты. Вот так да! И на работе книжки читает, домой придет, у Москалевых она стоит на квартире, поист – и снова за эту чтению. Это как?..

– А чего ж ей делать? – спросил Степан. – Водку, что ль, пить?

– Ты не смеись… Хорошая девушка, деловая – найдет работу. За книжками цельный день не будет сидеть.

– Ну чего ж ей делать?! – громче спросил Степан, злиться он уже начинал. – Она, может, и читает-то по специальности, чтобы вас лучше лечить! А вы!

– Ты на меня, мой сынок, не шуми. Можно чуток и почитать. Но и делу ведь надо делать. Можно пуху купить и платки вязать. По ее работе по два платка за месяц можно вывязывать. А это денежка. Вышивать можно салфетки, шить чего-нибудь. Приданое готовить. А как же! Хорошая девушка, она…

– Салфе-етки… – покачал головой Степан.

– Дражни матарю, дражни, а вот помяни мое слово, никто ее не возьмет. Из себя она хорошая, чистая. Испортить могут, а взять не возьмут. Все родители против нее восстают. Так в девках и останется, газетницей! – выкрикнула мать.

Придремавшая бабка вскинулась, головой закивала.

– Газетная, газетная… Нады у магазина сидим, за хлебом. Москалиха говорит: наша ныне до утра свет жгла, читает и смеится все сама с собой, либо умом трогается…

– Ладно, – со вздохом поднялся Степан. – Вас разве переговоришь. Пойду-ка я спать.

– Правильно, мой сынок. Ложись отдыхай, устал. Завтра тоже работа трудная нам с тобой предстоит.

Степан улегся в постель. За стеной бабка начала свою молитву.

– Помяни, Господи, раба твоего… Пошли ему блаженство вечное-бесконечное…

В комнате было душно. Степан хотел подняться, форточку отворить, но вспомнил, что никаких форточек в доме нет и окна не отворяются.

За глухой стеной, на базу, тревожились гуси. Гоготали, гоготали, потом успокоились. А через несколько минут снова переполох. Потом короткий покой, и опять гогот. «Кто их там?» – подумал Степан. Он полежал, послушал, а потом сигареты взял и пошел во двор. Темно во дворе было, безлунно. Степан осторожно к плетневому забору подобрался, глянул: гуси лежали посреди база белыми валунами. Двое старых, как всегда, на страже стояли, вытянув шеи. Остальные покойно дремали. Вдруг одна из коз – они здесь же, на базу, ночевали – решительно направилась к гусиному стаду. Тревожно закричали сторожа, а коза спокойно прошла и стала посреди гусиного лежбища. Встала и стояла, рогатой головой вертела, поглядывала. Переполошились гуси, поднялись и, гневливо гогоча, пошли вперевалочку прочь, к самому плетню. Там и устроились. Погоготали, поволновались и улеглись. И как только покой наступил, коза вперед двинулась. Неторопливо прошла она и снова замерла посреди гусиного стада. И опять поднялся гвалт.

Степан засмеялся, закурил и пошел от база. Баловалась коза, дьяволово племя. Покуривая, вышел он за двор. Прямо перед усадьбой, через дорогу, темнел крутой холм, не очень высокий – в две хаты, не более. Он стоял здесь всегда. Кое-кто из хуторских – любопытных или жадных – пытался по ночам копать его, искали золото. При свете стыдились, а по темноте копали. Несколько канав бороздили чело холма.

Степан поднялся наверх. Хутор лежал в ночи тихий, ни огонька, ни собачьего бреха. Но и во тьме, коротко обрезавшей взгляд, Степан видел все, что хотел видеть. От амбаров и кузницы до садов на берегу Паники, от школы до усадьбы кума Петра. И дальше: кладбище, Лебедевскую гору, колки за речкой… И еще дальше…

Да, никакой тьме не скрыть от глаз человека ту пядь земли, что родилась вместе с ним и держала его на руках чаще матери; подставляла свою мягкую ладонь, когда он падал, не удержавшись на нетвердых еще ножонках; лечила его мальчишеские ссадины – без всяких лекарей, травой своей, лопушком ли, подорожником или просто легкой пылью; кормила во всякие годы купырем, козелком, калачиками, чередой, кислым щавелем, сладким солодком, березовыми и тополевыми сережками, грибами да ягодами, безотказно кормила и в лихие годы, и в добрые, поила чистой водой – и подняла на ноги.

Никакая тьма, кроме смертной, не скроет от глаз человека ту пядь земли, что зовется его родиной.

Но, Боже, как мала эта спящая родная земля: горстка домиков на темной ладони поля… Как мала и темна… Когда вокруг – не над головой, а вокруг, – размахнул немереные свои крылья светлый и торжественный звездный мир.

Степан постоял на холме, покурил и опять, как тогда, в степи, подумал: «Девок бы моих сюда. Вот бы радости было!» И засмеялся, представляя. Как-то в прошлом году, в августе, ездили за грибами, все втроем, на автобусе, с ночевкой. Такая же ночь была. Ольга его просвещала: Лебедь, Рак – целый зоопарк… Плеяды. Он поднял голову: старый друг, Большая Медведица, была на месте.