Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие. От «Понедельника ...» до «Обитаемого острова»: черновики, рукописи, варианты

• Название: Неизвестные Стругацкие. От «Понедельника ...» до «Обитаемого острова»: черновики, рукописи, варианты
• Автор: Светлана Бондаренко
• Издательство: Сталкер
• Жанр: Публицистика
• Год: 2006
• ISBN: 966-696-938-6

В эту книгу, подготовленную многолетним исследователем творчества братьев Стругацких Светланой Бондаренко, вошло множество НЕИЗВЕСТНЫХ текстов этих мэтров фантастики — черновики и ранние варианты известных произведений, сценарии и рассказы.

ВСЕ тексты публикуются ВПЕРВЫЕ.

Книга дополнена рисунками А. и Б. Стругацких на полях рукописей и снабжена подробными комментариями.

---

Не то чтобы это явилось для меня полной неожиданностью. Я сразу вспомнил темные слухи, которые распространялись городскими насмешниками, язвительные намеки Парала и сочувственные взгляды Япета. Припомнил я и собственные подозрения, когда однажды, не могу даже сказать, при каких обстоятельствах, я усмотрел на плечах и шее Артемиды темные пятна величиной в пятак. Слепец! Во всем городе, да что там в городе — во всей округе один лишь распутник Никострат оставляет на женщинах такие пятна. Насмотрится иностранных фильмов [Далее отсутствует. — С. Б.]

Чем-то, вероятно, Авторов такое начало не устроило, и они начинают повесть несколько по-другому. Здесь Аполлон старается вести свой дневник, обогащая его более художественными и даже экзальтированными деталями, но делает это, по задумке Авторов, неумело:

<…> будто к звездам из-под земли били разноцветные фонтаны огня, будто там, за далеким горизонтом, разверзлась земная твердь, обнажив доселе скрытые от глаз человеческих адские бездны. А эти двое, ничего не видя и не слыша, озаряемые адскими сполохами и колеблемые подземными толчками, сидели на скамейке под самым моим окном и целовались взасос. Я сразу узнал Артемиду, и сердце мое облилось кровью, хотя я и попытался заставить себя думать (о, эта вечная слепота любящего существа!), что это Харон внезапно вернулся из командировки, и она так ему обрадовалась, что вот целуется с ним в саду, как невеста, вместо того чтобы идти прямо в спальню. И тут в кровавом свете я вдруг узнаю новую заграничную куртку господина секретаря! От гнева и горя, от поруганного отцовского чувства, в предвидении позора на весь город и неминуемых объяснений с Хароном все помутилось у меня перед глазами, и я как был, босиком, бросился в гостиную, чтобы позвонить в полицию. Телефон полиции долго был занят, но я звонил до тех пор, пока не дозвонился. К сожалению, дежурным оказался Пандарей. «Алло, — сказал я, — это вы, Пандарей?» — «Да, — сказал он, — вас слушает старший полицейский Пандарей. Это вы, Аполлон?» — «Да, это я, — сказал я. — Что это там происходит за горизонтом?» — «Где, где?» — спрашивает он. «За горизонтом». — «За каким горизонтом?» — спрашивает этот осел. «За северным горизонтом». — «Вы это о чем? — спрашивает он. — Вы это насчет пожара?» — «Ну да! — отвечаю я. — Что там горит?» — «Что-то такое, видимо, горит, — сообщает он. — Но вот что горит, это не установлено». — «Значит, вы тоже не знаете, — говорю я. — Но вам, Пандарей, следовало бы давно позвонить куда-нибудь и выяснить. Ведь спать невозможно». — «Я без вас знаю, что мне следует и что мне не следует, — отвечает он, — и я бы уже давно принял меры, но не могу, потому что вы все звоните без перерыва, а я по уставу обязан отвечать на каждый звонок… Ну вот, — говорит он с досадой, — опять привели этого проклятого золотаря. Подожди минутку, Феб… Ну что он еще натворил? — спрашивает он кого-то. — Ага… Понятно. Ты меня слушаешь, Феб? Так вот, на этот раз он осквернил крыльцо мэрии. Пьян мертвецки, даже драться не может. Ты меня извини, Феб, но мне теперь придется составлять протокол, а если тебя так уж волнует этот пожар, позвони попозже, наверное, что-нибудь выяснится».

Я вернулся в спальню, надел халат и туфли и снова выглянул в окно. Грохот словно бы утих, но сполохи продолжались, а эти двое уже больше не целовались и даже не сидели обнявшись. Они стояли, держась за руки, хотя многие из соседей повыходили на улицу кто в чем и могли в любую минуту их увидеть, потому что от огня за горизонтом было светло, как днем, только свет был не белый, а красно-оранжевый, и по нему ползли облака дыма, коричневого, с оттенком жидкого кофе. Соседи были очень напуганы, и я надеюсь, что никто из них не заметил стыда и позора моей дочери. Все были растеряны и не знали, что предпринять. Миртил смотрел-смотрел, а потом вывел из гаража свой грузовик и принялся вместе с женой и сыновьями выносить на улицу свое имущество. Глядя на него, еще несколько человек тоже пошли собираться. Я не поддался панике, ибо разумно полагал, что извержение происходит далеко от нас и нашему городку пока ничего не грозит. Однако я поднялся наверх и сделал попытку разбудить Гермиону, и, как всегда, она ни за что не хотела просыпаться и только бормотала: «Отстань, пьяница… Нечего было коньяк пить на ночь, тогда бы ничего не болело…» Я стал громко и убедительно рассказывать об извержении. Она затихла, и я совсем было отчаялся, как вдруг она вскочила с постели, оттолкнула меня и устремилась прямо в столовую, приговаривая: «А вот я сейчас посмотрю, и тогда берегись…» В столовой она прежде всего отперла буфет и тщательно обследовала бутылку с коньяком. «Откуда же ты такой вернулся? — спросила она с неудовольствием, убирая бутылку обратно. — Из какого гнусного ночного вертепа?» Я с достоинством промолчал, но в глубине души почувствовал себя определенно польщенным тем обстоятельством, что меня в моем возрасте еще можно заподозрить в посещении гнусных ночных вертепов. Я только объяснил ей, спокойно и немногословно, что происходит извержение, что жизнь наша вне опасности, Миртил уже практически упаковался, что я не намерен уезжать прямо сейчас, но настаиваю на том, чтобы она отобрала наиболее ценные вещи и подготовилась к возможной эвакуации. «Какое извержение, какая эвакуация?» — раздраженно спрашивает она, но все-таки идет к окну посмотреть, все-таки я ее убедил, я умею убеждать, этого у меня не отнимешь. К сожалению, оказалось, что северный горизонт уже вновь погрузился в тишину и темноту, и если что-нибудь там оставалось еще от извержения, то разве что туча дыма, совершенно скрывавшая звезды. Однако паника на улице еще не улеглась, и Гермиона могла видеть как соседей, сидящих на чемоданах в дорожной одежде, так и Миртила, который стоял в одних подштанниках на крыше своего дома и глядел на север в полевой бинокль. Этого Гермиона, конечно, оставить не могла, и они с Миртилом сцепились по поводу подштанников. Миртил — паникер, но в этом споре правда была на его стороне: нельзя же одновременно грузить машину и заниматься туалетом, не говоря уже о том, что сама Гермиона тоже была порядком дезабилье. Между тем Артемида вернулась наконец в дом, одна. (Что я пишу! Можно подумать, что моя дочь осмелилась бы явиться в дом под ручку с этим человеком!) Выглянув в окно, я с облегчением убедился в том, что господина секретаря поблизости уже нигде не видно. Я немедленно услал Гермиону наверх и высказал своей дочери все, что уже написал выше. Сердце мое обливалось кровью, такая она была бледная, испуганная, ищущая защиты, но я был тверд, как гранит. «Вот видишь, — сказал я ей, — ты дрожишь от страха, а он не поддержал тебя, не защитил, сорвал цветок удовольствия и побежал по своим делам». — «А о ком ты говоришь, па?» — спрашивает она и уже больше не дрожит и не прижимается ко мне, а глядит нахальными фальшивыми глазами. Нахальство это и наигранная эта невинность так меня раздражили, что я немедленно приказал ей идти спать и пригрозил все рассказать Харону. Она пожала плечиками и удалилась, сказавши на прощание: «Тебе, папа, что-то со страху привиделось, и я просто не желаю этого слышать». Какова! И все-таки, если говорить честно, я определенно испытываю некоторую гордость, глядя на нее, и Харону я, конечно, ничего пока не скажу. Все-таки она моя дочь, и плохо или хорошо я ее воспитал, но она умеет постоять за себя, а это так много значит в нашем мире. Приятно, когда женщина может постоять за себя, а Харон, в конце концов, сам виноват. Имея женой такую красивую и независимых суждений женщину, он мог бы поменьше заниматься политикой и сомнительными философствованиями, и, уж во всяком случае, отправляясь в командировки, мог бы брать жену с собой, хотя бы изредка. Артемида любит танцевать. Он, видите ли, танцевать не любит. Не то чтобы даже не умеет, а именно не любит, из принципиальных соображений. Танцевать ему скучно. Танцы, видите ли, пустое и бессмысленное времяпрепровождение. Артемида терпеть не может философских бесед. Он же такие беседы обожает и соответственно подбирает себе гостей, так что на девочку просто жалко смотреть, когда они затевают эти свои посиделки. Я понимаю: мужчине — мужское, но ведь, с другой стороны, и женщине — женское. Нет, я люблю моего зятя, он мой зять, и я его люблю. Но сколько же можно рассуждать о тоталитаризме, о фашизме, о менеджеризме, о коммунизме? Какой смысл во всей этой болтовне? Что от нее изменится? Я сам иногда не прочь порассуждать на отвлеченные темы; в конце концов, я образованный человек и мне тоже свойственно пытаться как-то проанализировать окружающее и вообще поупражнять ум. Однако я четко себе представляю, что все эти разглагольствования никак не могут заключать в себе суть бытия. Что бы вы ни говорили о менеджеризме, менеджеризму от этого ни тепло, ни холодно. А вот если вы перестаете обращать должное внимание на молодую жену, жена способна отплатить вам той же монетой, и тогда уж никакие философствования вам не помогут. Пропорции надо соблюдать, господа, пропорции!