Эдвард Бульвер-Литтон - Последние дни Помпей

• Название: Последние дни Помпей
• Автор: Эдвард Бульвер-Литтон
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1965

---

— Скажу по чести, — заметил эдил Панса, — твой дом, Главк, хоть он немногим больше шкатулки для застежек, — настоящая драгоценность. Как прекрасно нарисовано расставание Ахилла и Брисеиды! Какой стиль! Какие лица!

— Похвала Пансы — большая честь, — серьезно сказал Клодий. — Как чудесно расписаны стены в его собственном доме! Вот уж поистине кисть Зевксида…

— Право, ты льстишь мне, любезный Клодий, — промолвил Панса, чей дом был знаменит в Помпеях скверной росписью, ибо эдил был патриотом своегогорода и покровительствовал только местным художникам. — Ты льстишь мне; но, клянусь Поллуксом, там, конечно, есть неплохие краски, не говоря уж о рисунке, а на кухне, друзья… Ах! Это все я придумал..

— Что же там изображено? — спросил Главк. — Я еще не видел твоей кухни, хотя часто отведывал яства, там приготовленные.

— Повар, любезный мой афинянин, повар, возлагающий плоды своего искусства на алтарь Весты, а на заднем плане — превосходная мурена на вертеле, писанная с натуры. Тут потребовалась выдумка!

В этот миг появились рабы, неся большой поднос с закусками. Среди блюд с аппетитными фигами, свежими травами, охлажденными снегом, анчоусами и яйцами были поставлены в ряд небольшие чаши с вином, разведенным водой и слегка приправленным медом. Когда все это очутилось на столе, молодые рабы поднесли каждому из пяти гостей (ибо их было только пятеро) серебряный таз с благовонной водой и салфетки с пурпуровой каемкой. Но кичливый эдил вынул собственную салфетку, которая, правда, была не из такого тонкого полотна, но зато с каймой вдвое шире, и вытер руки с самодовольством человека, который привык к общему восхищению.

— Какая у тебя прекрасная салфетка! — сказал Клодий. — Кайма широкая, как пояс!

— Пустое, мой Клодий, пустое! Говорят, что широкая кайма — последняя римская мода. Но Главк более моего сведущ в таких вещах.

— Будь благосклонен к нам, о Вакх! — сказал Главк, благоговейно склоняясь перед прекрасным изваянием этого бога, возвышавшимся посреди стола, по углам которого стояли Лары и солонки.

Гости присоединились к молитве, а потом, окропив стол вином, совершили обычное возлияние. Все снова опустились на ложа, и пир начался.

— Пусть эта чаша будет последней в моей жизни, если я лгу! — сказал молодой Саллюстий, когда после первых чаш на столе появились богатые яства и рабвыплеснул в его кубок полный до краев киаф. — Пусть эта чаша будет последней, но лучшего вина я не пил в Помпеях!

— Принеси сюда амфору, — сказал Главк рабу, — и прочти, что на ней написано.

Раб поспешно развернул свиток, привязанный к амфоре, и прочел, что вино хиосское, пятидесятилетней выдержки.

— Как приятно охладил его снег! — сказал Панса. — В самую меру.

— Совсем как человек, который охлаждает свой пыл как раз настолько, чтобы потом воспылать двойным жаром! — воскликнул Саллюстий.

— Когда будет травля диких зверей? — спросил Клодий у Пансы.

— Она назначена на девятый день после августовских ид, — ответил Панса. — На другой день после Вулканалий. У нас есть прекрасный молодой лев.

— Но кого же он растерзает? — спросил Клодий. — Увы, сейчас так мало преступников! Боюсь, Панса, что тебе придется бросить на растерзание льву какого-нибудь невинного!

— Я много думал об этом, — серьезно ответил эдил. — Позорный закон запрещает нам бросать хищным зверям наших собственных рабов. Мы не можем делать что хотим со своей собственностью, а это, скажу вам, все равно что лишить нас ее.

— Не так было в добрые времена республики! — вздохнул Саллюстий.

— К тому же мнимое милосердие к рабам приносит столько разочарований бедноте: ведь эти люди так любят жестокие зрелища вроде поединка между человеком и зверем! И вот из-за проклятого закона они теряют невинное удовольствие — разве что боги пошлют нам хорошего преступника.

— Только очень недальновидный правитель станет мешать мужественным развлечениям народа, — сказал Клодий.

— Ну, благодарение Юпитеру и Паркам, у нас теперь нет Нерона, — сказал Саллюстий.

— Вот уж действительно был тиран: на десять лет закрыл наш амфитеатр!

— Удивительно еще, что не начался бунт, — сказал Саллюстий.

— Дело было близко к этому, — промямлил Панса: его рот был набит мясом дикого кабана.

Беседа на миг была прервана звуками флейты, и два раба внесли большое блюдо.

— Ага! Какое еще лакомство припас ты для нас, Главк? — вскричал молодой Саллюстий, и глаза его заблестели.

Саллюстию было всего двадцать четыре года, но в жизни он знал только одно наслаждение — хорошо поесть; должно быть, всеми остальными удовольствиями он уже пресытился; и все же сердце у него было доброе.

— Я узнал его, клянусь Поллуксом! — воскликнул Панса. — Это амбракийский[16] козленок. Эй! — Он щелкнул пальцами — так обычно подзывали рабов. — Мы должны совершить возлияние в честь нового гостя!

— Я надеялся, — сказал Главк со вздохом, — предложить вам устрицы из Британии, но те же ветры, что когда-то были беспощадны к Цезарю, лишили насустриц.[17]

— А они и впрямь так вкусны, эти устрицы? — спросил Лепид, для удобства еще больше распуская на животе свою тунику.

— Ну, признаться, я подозреваю, что именно дальность расстояния делает их столь лакомыми; им недостает сочности устриц из Брундизия. Но в Римени один ужин без них не обходится.

— Бедные бритты! В конце концов, и от них есть какая-то польза, — сказал Саллюстий, — они доставляют нам устриц.

— Лучше бы они доставили нам гладиатора, — сказал эдил, человек практический, который все время думал об амфитеатре.

— Клянусь Палладой! — воскликнул Главк, когда любимый раб венчал его густые волосы новым венком. — Я люблю дикие зрелища, когда зверь дерется со зверем. Но, когда человека, такое же существо из плоти и крови, как и мы, безжалостно гонят на арену, на растерзание, это ужасно: меня тошнит, я задыхаюсь, готов сам броситься на арену и защитить его. Крики толпы для меня ужаснее голосов эринний, преследующих Ореста. Я рад, что на этот раз, вероятно, не будет кровавого зрелища!

Эдил пожал плечами. Молодой Саллюстий, самый добродушный человек в Помпеях, широко раскрыл глаза от удивления. Красавец Лепид, который мало говорил, боясь, что от этого у него на лице появятся морщины, воскликнул: «Клянусь Геркулесом!» Прихлебатель Клодий пробормотал: «Клянусь Поллуксом!», и шестой из пирующих, который был «тенью» Клодия, во всем обязанный вторить своему более богатому приятелю, когда не мог превозносить его — прихлебатель у прихлебателя, — тоже пробормотал: «Клянусь Поллуксом!»

— Вы, италийцы, привыкли к таким зрелищам, а мы, греки, более милосердны, — продолжал Главк. — О тень Пиндара! До чего прекрасна истинно греческая игра — состязание человека с человеком, честный поединок, радостный и вместе с тем печальный триумф: так радостно бороться с благородным врагом, и так печально видеть его поверженным!.. Но вам меня не понять.

— Козленок удивительно вкусный, — сказал Саллюстий.

Раб, который резал мясо и очень гордился своим искусством, только что разрезал козленка в такт музыке, которая начала играть тихо и медленно, а потом зазвучала все быстрее и быстрее.

— Повар у тебя, конечно, из Сицилии? — спросил Панса..

— Да, из Сиракуз.

— Не хочешь ли поставить его на кон? — предложил Клодий. — Сыграем между двумя переменами блюд.

— Что ж, лучше кости, чем травля дикими зверями; но я не буду играть на моего сицилийца — что можешь ты поставить против него?

— Мою Филлиду, красавицу танцовщицу!

— Я не покупаю женщин, — сказал грек, небрежно поправляя венок.

Музыканты, сидевшие в атрии, закончили аккомпанемент к разрезанию козленка; теперь мелодия зазвучала тише, веселей и в то же время осмысленней, и музыканты запели оду Горация, которая начинается словами: «Персов роскошь мне ненавистна», столь трудную для перевода: она считалась подходящей для пира, который, хоть и кажется нам теперь таким изысканным, был довольно скромным для того времени, когда так любили пышность и великолепие. Ведь это был пир в частном доме, а не при дворе; правда, у благородного мужа, но не у императора или сенатора.

— Эх, старик Гораций! — сказал Саллюстий с сожалением. — Он неплохо воспевал пиры и женщин, но ему далеко до наших нынешних поэтов.

— Например, до бессмертного Фульвия, — сказал Клодий.

— Да, до бессмертного Фульвия, — подхватила его тень.

— А Спурена, а Гай Мутий, который пишет по три поэмы в год, — разве способны были на это Гораций или же Вергилий? — сказал Лепид. — Все старые поэты делали одну ошибку: брали за образец скульптуру, а не живопись. Простота и невозмутимость — вот к чему они стремились. Но мы, нынешние люди, полны огня, страсти, энергии. Мы не знаем покоя, мы хотим быть подобными краскам живописи, ее стремительности, ее движению. О бессмертный Фульвий!