Уильям Сароян - Студент-богослов

• Название: Студент-богослов
• Автор: Уильям Сароян
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2004

«Грустное и солнечное» творчество американского писателя Уильяма Сарояна хорошо известно читателям по его знаменитым романам «Человеческая комедия», «Приключения Весли Джексона» и пьесам «В горах мое сердце…» и «Путь вашей жизни». Однако в полной мере самобытный, искрящийся талант писателя раскрылся в его коронном жанре – жанре рассказа. Свой путь в литературе Сароян начал именно как рассказчик и всегда отдавал этому жанру явное предпочтение: «Жизнь неисчерпаема, а для писателя самой неисчерпаемой формой является рассказ».

В настоящее издание вошли более сорока ранее не публиковавшихся на русском языке рассказов из сборников «Отважный юноша на летящей трапеции» (1934), «Вдох и выдох» (1936), «48 рассказов Сарояна» (1942), «Весь свят и сами небеса» (1956) и других. И во всех них Сароян пытался воплотить заявленную им самим еще в молодости программу – «понять и показать человека как брата», говорить с людьми и о людях на «всеобщем языке – языке человеческого сердца, который вечен и одинаков для всех на свете», «снабдить пустившееся в странствие человечество хорошо разработанной, надежной картой, показывающей ему путь к самому себе».

---

А я остался, потому что раненый по-прежнему читал книгу, взятую мною из библиотеки, и мне казалось, что при таких обстоятельствах будет невежливо просить его вернуть книгу. Читал он с неимоверной быстротой. Когда ему нужно было уходить в сопровождении медсестры и молодого человека в белом халате, мало походившего на доктора, я последовал за ними, отчасти волнуясь за судьбу раненого, а отчасти – за библиотечную книгу. Сестра велела мне возвращаться в приемный покой. Я хотел попросить ее быть столь любезной, чтобы вернуть мне книгу, но вместо этого сказал:

– С ним все будет в порядке?

На что она ответила мне суровым жестом, как бы говоря: «Не задавайте сложных вопросов в такой тяжелый момент».

Я вернулся в приемный покой и сел.

Когда я взялся изучать библиотечные книги, то обнаружил, что мой читательский билет с фамилией и адресом остался в книге Кьеркегора, унесенной незнакомцем. А читательский билет был для меня столь же важен, как паспорт для путешественника. Я собирался подождать минут десять – пятнадцать, но когда выяснилось, что незнакомец унес мой читательский билет вместе с книгой, решил, что прожду хоть два часа, если нужно.

Ждать, однако, понадобилось гораздо дольше. Я страшно проголодался, из-за чего меня подташнивало, к тому же я сильно разозлился. Сначала я злился на сестру, которая влетала в приемную каждые десять – пятнадцать минут в сильном смятении и замешательстве и не желала ни слушать меня, ни отвечать на мои вопросы о состоянии больного. Потом я рассердился на самого пациента, живого или мертвого, за то, что он так бесцеремонно умыкнул мою книгу, которую я поклялся вернуть в Публичную библиотеку в том состоянии, в каком взял. И наконец, я был зол на Кьеркегора, о котором не знал ровным счетом ничего, кроме того, что он написал книгу со странным названием «Или-или».

Я прождал возвращения книги битых три часа с хвостиком, пока ко мне не подошла сестра. В ее поведении угадывалось явное намерение говорить со мной. Разговор начался с безнадежного коверканья моего собственного имени.

– Да, – отозвался я.

– Он умер, – продолжала она. – Доктор Хампкит (по крайней мере, мне показалось, что она произнесла фамилию именно так) сделал все возможное, но тщетно.

– Жаль. Я хотел попросить вас вернуть мою книгу.

– Какую книгу?

– Кьеркегора.

– Он говорил, что это его книга. Во всяком случае, в нее был заложен его читательский билет с его именем и адресом.

– Читательский билет в книге – мой, – сказал я. – Вы все напутали. Я шел домой из Публичной библиотеки с тремя книгами, когда встретил его на сортировочной станции. Он только что спрыгнул с поезда и ушибся, вот я и помог ему дойти до бульвара Вентура, там он упал, остановилась машина и подвезла его сюда. В машине он взял одну из моих библиотечных книг, и она осталась у него. Теперь он умер, и только потому, что в книге оказался мой читательский билет, вы присвоили ему мое имя. Кто бы он ни был, мне очень жаль, конечно, что он скончался, но я бы хотел получить книгу обратно.

– Он сам назвался этим именем, – сказала сестра. – И я вношу его в больничные списки. А книгу мы вернем в Публичную библиотеку.

– Научили же вас в школе на свою голову, – сказал я в сердцах, потому что был зол и голоден, вышел из госпиталя и зашагал домой.

Когда я добрался до дому, то увидел на нашей улице уйму автомобилей. Дом кишел дядюшками, тетушками и кузенами, съехавшимися со всего города.

Первым меня заметил мой дядя Хосров, сидевший в одиночестве на ступеньках веранды и куривший сигарету. Он вскочил и закричал что было мочи:

– Я же говорил вам, что это недоразумение. Вот же он, такой, как обычно, только очень голодный.

Все, кто были в доме, ринулись, сломя голову, наружу, а увидев меня, бросились обратно, накрывать на стол.

После того, как я съел все, что мог вместить мой желудок, мама спросила меня ласковым голоском:

– Почему они приехали на карете «скорой помощи» и сказали нам, что ты умер?

– Если б я знал, что они собираются приехать на машине, – возмутился я, – то поехал бы с ними, вместо того чтобы плестись пешком три мили в десятом часу ночи. Они не сказали мне, что собираются приезжать на «скорой».

– Мы страшно волновались за тебя, – сказал мой дядя Зораб.

Это было больше, чем мог вынести дядя Хосров.

– Мы страшно волновались за тебя! – передразнил он. – Когда человек из больницы объявил нам, что ты умер, мы ужасно переживали, что ты не выздоровеешь. – Он повернулся к дяде Зорабу. – Ну что за чушь ты несешь! Как можно волноваться за того, кто уже умер?

Дядя Зораб нервно откашлялся и вымолвил:

– Я могу только сказать, что мы волновались. А теперь вот он, живой!

– Послушай, – вскричал дядя Хосров, – неужели ты так и не поймешь самую элементарную вещь? Не умирал он. И не собирался. Произошло недоразумение, как я и говорил. Ваши переживания не воскресили его из мертвых. Просто мальчик влип в типичную американскую историю. Если ты не уяснишь этого сейчас, Бог знает, с какими жуткими искажениями наш род будет передавать этот случай из уст в уста в будущем. Мальчик поужинал, теперь пусть сам все расскажет, а потом мы разойдемся по домам. Кто бы ни был покойный, все мы в недалеком будущем составим ему компанию, и ничего в этом страшного нет.

Он повернулся ко мне.

– А теперь поведай нам, как получилось, что люди из больницы сообщили нам о твоей смерти в возрасте двадцати семи лет. Я пытался втолковать им, что это не ты, поскольку тебе нет двадцати семи, но они сказали, что ты, наверное, прибавил себе годов, чтобы произвести впечатление напоследок. Сколько тебе лет? Выкладывай.

– Четырнадцать, – признался я.

А затем рассказал им все по порядку, в мельчайших подробностях.

Моя тетушка Хатун принялась тихо оплакивать умершего молодого человека, уверяя всех, что он умер за меня, чтобы я продолжал жить. Эта теория разозлила маму, а мой дед покрутил усы и спросил:

– Все это очень хорошо, но кто же, черт возьми, этот Кьеркегор, что из-за него поднялся такой безбожный шум в нашем позабытом Богом селении, которое пытается сойти за город?

– Он автор одной из трех книг, взятых мною сегодня в публичке, – сказал я. – Это все, что я о нем знаю.

– Так-так, – сказал дед. – Хорошо. А теперь чешите-дуйте по домам. Если вы плакали по нем, так вот он, стоит ковыряет в зубах. Домой, все домой!

Все принялись обниматься, как бы в честь моего воскрешения. Раздавался теплый шепот женщин. В гостиной мальчишки затеяли борьбу. И так продолжалось, пока все не разошлись. Остались только Старик и дядя Хосров. Они обменялись укоризненными взглядами, и дядя Хосров сказал:

– Я знаю, что ты хочешь у него спросить. Чтобы избавить его от лишних хлопот, я отвечу за него. Ты собираешься спросить у него, какого черта он каждую пятницу впутывается во всякие истории? И я отвечу за него, что он тут ни при чем. Некоторые приходят в этот мир спящими и спящими из него уходят, ну да это их дело. А некоторые, вот вроде меня, и его, и моего племянника Арама Гарогланяна, приходят в этот мир спящими, но в одну прекрасную пятницу пробуждаются и видят, кто мы есть на самом деле.

– А кто мы есть? – вежливо поинтересовался Старик.

– Армяне, – быстро ответил дядя Хосров. – Можно ли было придумать что-нибудь абсурднее? Англичанин правит своей империей. У Француза есть искусство, чтобы знать меру и задавать моду. У Немца – армия, чтобы ее обучать и бросать в бой. Русский носится с революциями. Швейцарцы управляют своими гостиницами. Мексиканцы играют на мандолине. Испанцы забавляются боем быков. Австрийцы танцуют свои вальсы. И так далее, и тому подобное. Ну а мы? Что у нас-то есть за душой?

– Луженые глотки, которые не мешало бы заткнуть? – предположил Старик.

– А Ирландцы? – продолжал дядя Хосров. – У Ирландцев – целый остров, чтоб на нем голодать и бедствовать. У Арабов – тьма племен, чтобы собрать их вместе в пустыне. У Евреев – вундеркинды-музыканты, которых они возят на гастроли. У Цыган – кибитки и гадальные карты. У Американцев – хронический невроз, который они именуют свободой, а что имеем мы, Армяне?

– Ну раз ты настаиваешь. Так что ж мы имеем?

– Манеры, – сказал дядя Хосров.

– Ты что, спятил?! – воскликнул Старик. – Нет на свете ничего более противоестественного, чем вежливый армянин.

– Я же не сказал: хорошие манеры, – возразил дядя Хосров. – Я сказал: манеры. Хорошие или плохие, нас не интересует. Вот чего у нас хватает, так это манер, а всего остального не густо. Ты хочешь спросить его, какого черта он каждую пятницу впутывается в историю. Это значит, ты хочешь спросить его о манерах. Ну так спроси. А я пойду в кофейню, поиграю в нарды часа два. Мой уход тоже манера.

– Перед тем, как ты уйдешь, – остановил его Старик, – думаю, тебе не мешало бы знать, что я собирался попросить мальчика рассказать мне об этой книге, которую написал Кьеркегор, если он ее когда-нибудь прочитает. А теперь я пойду в кофейню вместе с тобой.