Евгений Чебалин - Час двуликого

• Название: Час двуликого
• Автор: Евгений Чебалин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1987

В романе известного писателя рассказывается о становлении Советской власти на Северном Кавказе, о борьбе советских чекистов с внутренней и внешней контрреволюцией. Через своих героев автор показывает, какими сложными путями шли люди к осознанию тех преобразований, которые принесла им революция. (Книга издается к 70-летию Великой Октябрьской социалистической революции.) Издание рассчитано на массового читателя.

---

— Заходите. Хорошо сделали, что пришли.

«Пришли трое — разные люди. Если дело свело их вместе, — значит, интересное дело».

Проводил гостей в саклю, взял из-под топчана нож, направился во двор.

— Абу, — остановил его Гелани, — положи нож на место. Подари жизнь твоей живности, мы по делу пришли, время не терпит.

— У вас нет времени подождать, пока сварятся три курицы? — удивился Абу. — Гелани, не отнимай у меня удовольствия угостить вас как положено, вы не частые гости в моем доме.

...Мадина разделывала на кухне кур. Абу сидел, ждал, когда заговорят гости. Гелани морщил лоб, думал, с чего начать. Начал с известного всему аулу.

— В Султана стреляли. — Подумал, продолжил: — До этого убили нашего первого председателя Хасана. Теперь охотятся за мной. Пришло время говорить об этом то, что думаем. Или отмолчимся? Если хочешь молчать — мы уйдем.

— Будем говорить. Самое время поговорить об этом, — сказал Абу.

Облегченно передохнул, задвигался Султан, под бешметом белела через грудь полотняная полоса повязки.

Сидел он на корточках, прислонившись к стене, — давала о себе знать и старая рана. Курейш поморгал маленькими глазками, спросил бесхитростно, как шило в лоб воткнул:

— Хамзат и Асхаб приходили, сказали, идти в налет. Я отказался. Ты пойдешь?

Восхитился Абу, захотелось ему погладить человека с белесыми ресницами по голове. Когда ломают робкую свою натуру — от этого слома всегда хорошо пахнет, ибо не любили отказов два аульских волка: Хамзат и Асхаб.

Султан и Гелани ждали ответа терпеливо и долго.

— Я клятву давал, из нас троих я один давал клятву, — наконец сказал Абу.

— Знаем, — прикрыл глаза Гелани, отвалился к стене, худущий, вымученный. — Поэтому пришли. Я давно знаю тебя, Абу, братьев твоих знаю. Одно могу сказать — хорошее племя пустили по земле твои дед и отец. Теперь надо задуматься: в какую сторону идти этому племени. Скажи, Абу, новая власть душит тебя налогами?

— Мне достаточно остается до нового урожая.

— Она ставит тебе на постой солдат?

— Ни одного еще не было.

— Кто-нибудь из власти кричал на тебя, грозил тюрьмой, пока я хожу в председателях?

— Не было этого.

— Подумай и скажи, Абу, мог ли раньше бедняк Гелани стать во главе аульского Совета, распределять налог, решать важные для аула дела?

«Зачем ты меня уговариваешь, Гелани, — думал свою думу Абу, — доказываешь, что снег белый, а не черный... я давно увидел это своими глазами, председатель, и сам докажу любому то, что увидел и понял».

— Ты все правильно сказал, Гелани, мне нечем возразить.

— Тогда не ходи завтра в налет, — угрюмо попросил Гелани. — Я не хочу арестовывать тебя и не могу донести о тебе. Могу только просить: не ходи.

Султан судорожно дернул раненым плечом, скривился от боли. Курейш, приоткрыв рот, восхищенно чмокнул: как говорит председатель, а? Как говорит?!

«Что она там копается?! — изнывал Абу. — Подавай этих проклятых кур, выручи!»

— Ты скоро там? — не выдержав, крикнул в полуоткрытую дверь на кухню.

— Еще варится, скоро принесу, — недоуменно отозвалась Мадина.

И опять стали они ждать — каждый свое. Не отмолчаться — понял Абу. Надо отвечать.

— Что изменится, если я не пойду? Другие пойдут.

— Султан хорошо поработал на жеребце начальника ЧК. Восемь человек отказались. Остальные выжидают.

— Чего.

— Как решишь ты.

— Если я не пойду...

— Хамзат и Асхаб останутся одни.

— Останутся два бешеных волка и станут кусать всех подряд, — тяжело усмехнулся Абу.

— С двумя как-нибудь справимся, — надтреснутым голосом сказал Гелани. Прозвенела в нем ярая ненависть, и стало ясно всем, что тесно на земле этим троим.

«Не могу я тебе сказать всего, — мучился между тем Абу, — не имею права сказать про то, ради чего иду в налет. Выживут в ауле два бешеных волка — если я завтра не пойду в налет. А их надо ловить в капкан в налете».

— Дай мне подумать, Гелани, — попросил он. Крикнул в кухню совсем уже сердито: — Мадина, давай то, что есть! Неси на стол зелень, хлеб неси! — Боялся, что уйдут гости, не отведав его пищи. У него хватало неприятностей, чтобы добавлять к ним отказ Гелани от еды.

На столе появились редиска с чуреком, зелень, холодная кукурузная мамалыга. Рядом исходили паром, остывали куриные тушки.

Гелани отвел взгляд от еды. На худой шее судорожно дернулся кадык.

— Думаешь? — спросил у Абу.

— Думаю.

— Это у тебя хорошо получается, — насмешливо похвалил Гелани, — красиво думаешь. Может, и мою голову заодно разгрузишь? Подумай, как соль, керосин, спички, обувь для села у ревкома выпросить, как мост через ущелье протянуть, откуда трактор взять, чтобы склон горы Митцинского вспахать, быки ведь не потянут в гору, как его верного пса Ахмедхана утихомирить — есть хабар, что это он в Султана стрелял. И еще придумай, где мне ночь скоротать, чтобы утром живым подняться.

Могу еще заботами наделить: для чего нужна Митцинскому эта орава мюридов? Каждый день стадо в полсотни голов обрабатывает, тоба на верность у каждого берет, этих клятв у нас в ауле развелось теперь, что конского навоза в нечищеной конюшне. Каждый хоть одной клятвой да опорожнится, одни — перед Митцинским, другие — перед Хамзатом и Асхабом.

Сидел Абу, наливался жгучим стыдом. Кусали слова председателя в самое сердце, а отвечать было нечего — изнывала председательская голова заботами аула, о людях гудели думы его натруженным медоносным роем. И тут, как ни вертись, а собственные думы — о налете — копошились в голове Абу бесплотными трутнями.

— Не сердись, Гелани, — сказал наконец Абу, — я пойду в налет. Так надо.

— Кому? — спросил Гелани.

— Нам всем.

— Я, наверно, поглупел, — вертел головой председатель, морщился, — никак не пойму, зачем аулу ваша пальба, слезы и проклятия людей на головы чеченцев, хоть режь меня тупым кинжалом — не пойму я этого. Но раз ты говоришь надо — иди. Сам посуди, если не поверим — остается назвать тебя трусом и вруном. Не можем мы тебя так называть, Абу. Спасибо за ужин. Горькая будет курица. Наверно, желчь разлилась. Не пойму, где — в ней или во мне.

Поднялся, вышел.

— Не обижайся на него, — хрипло каркнул Султан.

И хотя ревел и пенился ток крови в ушах Абу, хватало еще сил удивиться: «Что у Султана с голосом? Как ворон каркает».

Вышли гости. На низком столике лежали куриные тушки. Желчь разлилась в воздухе, правильно подметил председатель.

29

Софье отчаянно хотелось быть рядом с Аврамовым. Видела, как неловко ему под обстрелом всевидящих глаз бойцов, мучилась от этого, но ничего не могла с собой поделать. Его сухощавая, стремительная фигура, ладно обтянутая гимнастеркой, прищуренные, цепкие глаза, разлет густых бровей на чистом лбу, его манера бледнеть и слегка заикаться в моменты духовного напряжения, деликатность и тяга к чистоте, доводящая бойцов до изумления, наконец, неистребимая улыбка на лице — все это, казалось, было выбито из цельного куска, промытого дождями, прокаленного солнцем камня, в котором трепетала чуткая душа.

Аврамов и ночью, на операциях, излучал тепло. Около него было уютно в самых диких, промозглых закоулках ущелья, в глухом лесу. Рутовой ежеминутно хотелось прислониться к нему, свернуться в клубочек и в подходящих ситуациях замурлыкать.

В последнее время в окрестностях Грозного, да и в самом районе значительно поутихло: сотни Митцинского исправно несли службу вдоль полотна и в окрестностях города. Ездить на операции теперь приходилось далеко. Пожарами, кровью орошались сумрачные ущелья в верховьях Ассы, Фартанги, в районе Ведено. Жгли сельсоветы, стреляли в активистов, угоняли у них скот.

Свирепствовала, исходила лютой злобой чья-то неведомая сила, оттесненная от железной дороги и Грозного сотнями Митцинского.

Рутова стала привыкать к долгим конным броскам в отдаленные села, запаху пороха и револьверному лаю.

Рядом все время маячил Аврамов — оберегал, учил выбирать укрытие, давить в себе страх перед встречными пулями. Софья подсохла, появился в глазах холодный прищур. Обрела былую форму в стрельбе, и не было теперь в оперотряде чекиста полезнее Рутовой, ибо умела она, как никто, «вязать» пулей самого резвого — била в кисть, держащую оружие, дырявила мякоть ноги убегавшему. Выстрелив, чуяла — обдает морозом спину, сжимается сердце, никак не могла привыкнуть к живым мишеням, будто не в чье-то, а в ее тело втыкался раскаленный свинцовый окатыш, раздирал живую плоть

Аврамов, поражаясь, качал головой, обдавал влажным, ласковым блеском глаз.

. . . . . . . . .

На операцию выехали, когда стемнело. По дороге, ведущей из города, растянулась кавалькада в шестнадцать человек в домотканых, потертых зипунах и бешметах. На головах топорщилась несусветная, замызганная до оторопи рвань: папахи, кепки блином, войлочные свалявшиеся шляпы.