Валентина Немова - Изъято при обыске

• Название: Изъято при обыске
• Автор: Валентина Немова
• Жанр: Проза

О трудной молодости магнитогорской девушки, мечтающей стать писательницей.

---

Мой муж хотел жить с "чистой" совестью, спать по ночам крепким сном. Я помогла выдержать испытания, связанные со службой в армии. Теперь за себя он уже не боялся. И не считал нужным далее скрывать от меня свой "грех".

Незадолго до нашего с ним прощания я спросила у Сергея, не позволит ли он мне полистать его дневники. Он ответил очень просто:

— Я же твои читаю. У нас не должно быть секретов друг от друга, раз мы жена и муж…

Как очень аккуратный и пунктуальный человек, делопроизводитель по призванию, Сергей датировал каждую дневниковую запись. И выбрать ту, что должна была "очистить" его совесть, не стоила труда.

Оказалось: только разошлись мы с ним в 58 году, по месту работы ему вручили сразу две повестки. Одну — в райвоенкомат, другую — в горотдел КГБ. Сперва он отправился на "горку". Там ему предложили сделку: он дает против меня показания — его освобождают от этой, не очень приятной обязанности тянуть солдатскую лямку. Порассказали в подробностях, что это такое — солдатская служба, что порою случается с солдатиками, вот с такими, вроде него, неприспособленными к жизни в трудных условиях мальчиками. В себя стреляют иногда, в офицеров. Застрелены бывают сами "по недоразумению" и т. д.

Принялись ему внушать, что его женитьба на мне — ошибка. Из-за меня, мол, он бросил институт. Ленинград, этот чудный город — музей, где имел шанс навсегда остаться, вступив в брак с какой угодно красавицей из любой благородной семьи… Ничего не пожалел, в Магнитку помчался, ко мне, а я с ним жить — раз — и не захотела!

Без сомнения, "они" нащупали его уязвимое место, посыпали соль на рану. Он и вообразил, что все именно так и было. Я злодейка, а он жертва. За причиненный ему "моральный ущерб" я должна была поплатиться. Редко, очень редко прощают мужчины, когда их отталкивает женщина. Уже второй нашелся, мною грубо и незаслуженно, как им казалось, отвергнутый. Не зная друг друга, стали они против меня действовать заодно. Тот — "вдохновенный" поэт с дребезжащим голосом и этот — гитарист и певец с галстучком в виде бабочки на шее. Между прочим, потомок дворянского рода, умеющий при случае блеснуть прекрасными, изысканными, как он сам думал, манерами. (В скобках замечу: мне он, когда начинал "манерничать", напоминал официанта из ресторана, лакея.)

Не знаю, кто сильнее из этих двоих ненавидел меня. Должно быть, муж, так как связывал со мною большие надежды. А я их, такая — сякая, не оправдала. Он выбрал меня для того, чтобы опереться на мои плечи в жизни. Планировал, что в трудную минуту я всегда выручу его. А что же получилось на деле? На поверку вышло, что я сама больше, чем он, нуждаюсь в поддержке и опоре. По логике подлеца, я его жестоко обманула, подвела. И должна была за это…

В общем, "они" добились от него, чего хотели. Он подписал все, что требовалось, чтобы упечь меня в тюрьму. Чтобы "они" нисколько не сомневались в его преданности, выложил перед ними ту синенькую заветную тетрадочку.

Далее. Только одному Сергею было известно, что я никогда ни одного исписанного мною листочка не выбрасываю (а вдруг он мне еще пригодится?). Значит именно он подсказал чекистам, что в моем чемодане наверняка имеются черновики любого сочиненного его женой стихотворения. Вот почему они так тщательно искали…

Само собой разумеется, они могли обойтись и без черновиков. Но тогда пришлось бы предъявить мне ту мою, полученную от Сергея тетрадь, что, естественно, в их планы не входило: рассекречивать предателей и стукачей никак нельзя, так как существуют они не для одноразового использования. Впрочем, я уже говорила об этом…

Уж как старался миленький мой Сереженька выторговать у чекистов послабления. Но, что называется, все зря. Подбив недоучившегося студента на предательство, оставили его с носом. Пускай в качестве писаря, но отбывать воинскую повинность ему — таки пришлось.

Кто знает, может быть, не обошлись бы с ним так "бесчеловечно", если бы он оказался во всем послушным кэгэбэшникам, согласился бы, по их настойчивому требованию, официально расторгнуть со мною брак. Но он вдруг, совершенно неожиданно для них и мне на диво, уперся на своем: чем сильнее они давили на него, заставляя подать на развод, тем упорнее он им сопротивлялся. "Тем сильнее хотелось мне остаться с нею"… Когда я прочитала эту строчку в дневнике Сергея, мне сделалось даже жаль его. И зачем, думала я, нужно было этим насильникам такого слабого человека так испытывать? Зачем они своим беспощадным серпом сносили все вокруг меня? Растлители душ! Личное-то зачем трогали? Легче, что ли, им от этого становилось? Наверное, так легче работать. Думали, что причинив мне "лишнюю" неприятность, скорее сломают меня, добьются желаемого. Вот уж действительно горе — психологи. Даже в Сергее, и то ошиблись…

И после всего случившегося, не признавшись в содеянном, он посмел мне написать из армии, героем себя считая за то, что совсем не отрекся от меня. И ведь не ошибся во мне! Я ему ответила и пообещала ждать. И каково мне было теперь сознавать, что я настолько в нем ошиблась! Что с таким чудовищем жизнь связала! Вот это был удар. Пострашнее того, что нанесли мне 5-го мая, в день печати. Когда тебя бьют враги — это одно. Больно, но не так горько. Когда же тот, кого ты считаешь другом, самым близким человеком, это уже совсем другое дело. Удар причиняет тебе не просто страдание, а "мильон терзаний". И не мною это замечено…

Что всего дороже женщине? Ее личное счастье. Никакие успехи в труде, в творчестве, в общественной работе не скрашивают ее одиночества. А ведь я себе его, одиночество, вполне обеспечила, оттолкнув Евгения и отдав предпочтение негодяю. Разрыв с Сергеем, окончательный и бесповоротный, можно было только отсрочить, но не предотвратить. Это было ясно, как день. Очевидно было и другое: предательство Сергея — это обратная сторона моей измены Женьке, наказание божье за нее…

Вот когда по-настоящему осмыслила я то, что во время обыска лишь померещилось мне, и убедилась, что человеческое сердце мудрее ума. Еще тогда, летом 59-го, нужно было прислушаться к себе самой, призадуматься и во всем разобраться. И не возвращаться к Сергею, коли уж почувствовала вдруг такую неприязнь. Не связалась бы с ним снова, так хоть этого ужаса, сознания своей непоправимой ошибки, не испытала бы.

Так нет. Опять поскорее счастья захотелось. Чуть угроза ареста миновала, еще раз любовь свою предала, не надеясь соединиться с тем, кого душа выбрала, и бросилась в объятия того, кто, как показалось тогда, был более подходящим для жизни. Рассудку подчинилась. "Благоразумный" поступок совершила. Боялась "ни в чем не виноватому" человеку обиду причинить. Ни в чем не виноватому! Любовь пыталась заменить жалостью, добротою. А кого может устроить доброта вместо любви? Только очень недоброго, злопамятного человека, который при первом же удобном случае расквитается с тобой, причем без малейшего колебания, отомстит. Самым беспощадным образом и лишь за то, что ты его не любишь и когда-то гнала…

Из всех претендовавших на меня парней выбрала я не того, кто мне самой был нужен, а того, кто во мне больше всех нуждался. И наскочила на подлеца. Чего и следовало ожидать, конечно…

Была я настолько ошарашена своим открытием. Что у меня не возникло даже побуждения позвать того, кому напрасно отказала, и возобновить с ним отношения.

Под каким предлогом могла бы я это сделать? Что ему говорить при встрече? Вот, мол, извини, дурочку сваляла. Теперь опомнилась… А что-то скрыть, схитрить — такие варианты не в моем духе. Глупости. Надо полагать, творить легче, чем в них посвящать кого-то. Особенно того, кого любишь. Даже случайных встреч с Евгением я остерегалась. Достукалась.

Не с одним Женькой, с подругами задушевными и то не осмеливалась я беседовать на эту щекотливую тему. Стыдно было признаться, какую змею пригрела у себя на груди. Но и в себе носить такую боль непросто было. Решила я, после долгих сомнений, родителям обо всем рассказать…

Выслушав меня, мама лишь досадливо рукой махнула: думай, мол, сама, что с ним делать, не маленькая ведь…

Отец, поскольку у верующих ответ на любой вопрос заранее готов, произнес спокойно и рассудительно:

— Прости его.

— Как это простить?! — вспылила я. — Иудин грех разве отпускается? С его помощью я чуть в тюрьму не угодила!

— Слава богу, не угодила. Вот и прости, — затем добавил уже немного сердито, — Чего ты злишься? Ты же и сама себя предала!

Он сидел на высоком сундуке в своей привычной позе: скрестив недостающие до пола ноги и сложив на коленях усталые руки, весь круглый, как Платон Каратаев.

Точно также и на том же месте он просидел весь день, когда у меня в комнате делали обыск, и не сказал мне ни слова упрека после того, как незваные гости ушли. Он всегда отличался немногословием. Но я не знала тогда, как понимать его молчание. Теперь можно было со всей определенностью сказать: и в душе он не проклинал меня, хотя, попав по неосторожности в беду, я и его, отца, поставила под удар.