Валентина Немова - Святая святых женщины

• Название: Святая святых женщины
• Автор: Валентина Немова
• Жанр: Проза

Действие романа происходит накануне перестройки. В его основу легли события из жизни простой русской женщины, матери большого недружного семейства. Овдовев, она живет вдвоем с самой младшей дочерью, которая, согласно составленному родителями завещанию, должна была унаследовать их материальные ценности: деньги, квартиру, сад, но неожиданно умирает от рака. Осталось у матери три дочери. Первая — очень умная; вторая — неглупая вроде, но непрактичная; третья — что называется, "не любит думать". Мыслит за нее ее красавец муж, в основном о том, как бы завладеть всем имуществом тещи и добиться близких отношений с младшей свояченицей, которую безответно любит с отроческих лет.

---

Хотя и без особого воодушевления, сестра согласилась выполнить мою просьбу. Я дала ей возможность проявить заботу о маме, в которой старушка так нуждалась. И что же я увидела на следующее утро, когда, около восьми часов, влетелав вестибюль поликлиники? У окошечка записи к окулисту длиннющая очередь. И Галина стоит последняя. В руке у нее ведро с водой, а в ведре розы. В другой руке — тоже розы, в газету завернутые. Возможно, старшая мамина дочь и проснулась ни свет ни заря, но тотчас же, как мы с ней договаривались, в поликлинику не побежала. Принялась готовиться к выходу на рынок. Хоть мать, хоть любимый внук умри, хоть землетрясение случись, хоть пожар, в базарный день спешит она только туда — на рынок. Розы распустились — их надо немедленно продать. Не мешкая ни часу. Не то ведь потеряют товарный вид. Кто же их тогда купит? И она понесет убыток. А этого нельзя допустить. Вот ее логика. Других мыслей и переживаний у нее, по-видимому, нет. Другие соображения и хлопоты — другим, бессребренице Юльке. Коли уж выпала ей на земле такая планида, пусть соответствует ей — устраивает чужие дела. А у нее, у Галины, своих по горло.

Как и следовало ожидать, в порядке очереди "пропуска" к окулисту мне не хватило. На дом к больным эти специалисты ведь не ходят. А желающих получить у них консультацию очень много. Кроме того, доступ к ним затрудняют, как мне показалось, еще и работники регистратуры. Объявляют, что бирочки кончились, раньше времени, а потом раздают их исподтишка за какую-то мзду. Такое мнение о девицах, производящих запись к врачу, сложилось не только у меня.

Те, кому, как и мне, "проходного билетика" в глазной кабинет не хватило, не торопятся расходиться, толпятся возле перегородки, за которой восседает регистраторша, дежурившая в этот день, девушка лет двадцати, с коротко стриженными рыжими волосами. Слышатся гневные выкрики:

— Взяточница!

— К ней надо с букетом цветов являться!

— Или с шоколадкой!

— Тогда бумажка эта сыщется!

— А иначе — целуй пробой и домой!

Возмущаются бесчеловечным к ним отношением в основном старики. Но это были хоть и преклонного возраста, но все же ходячие больные. Чтобы записаться на прием, они могут прийти в другой день. А моя мама? Кто поведет ее в больницу, когда я уеду? Да и как я могу уехать, не узнав, что с ней? Стала я умолять регистраторшу сделать мне одолжение — договориться с врачом, чтобы он принял мою маму без записи. Она, девица эта, прекрасно зная, что доктора на месте нет, послала меня к нему (сами, мол, перед ним унижайтесь, при чем тут я?). Я, не подозревая подвоха, полезла на 4 этаж, оттуда чуть ли не кубарем — вниз. Она меня уже в другой кабинет отправляет. Но и тот закрыт. Унижаясь, упрашивала я эту "гордую" деваху из регистратуры войти в мое положение — выдать мне талончик для восьмидесятилетней старушки, которую как можно скорее надо показать врачу, потому что должна я буду на днях уехать. Для убедительности предъявляла свой паспорт с пропиской в другом городе, билет на самолет. Часа два, наверное, носилась по этажам, отыскивая незапертую дверь и нужного мне медика, пока не узнала (и не в регистратуре, а совершенно случайно), что у врачебного персонала в красном уголке проходит какое-то экстренное совещание и по этой причине ни в одном кабинете не будут принимать ни доктора, ни администраторы. До 10 часов!

Тут я, конечно, взорвалась и настрочила в книге отзывов и предложений жалобу на порядки, заведенные в этой медсанчасти, длинную-предлинную, как та очередь, что выстраивается, должно быть, каждое утро за талончиками к окулисту.

Но вот пробило десять. Я прорвалась к главврачу. Бирочка, как я и надеялась, сразу же отыскалась. Мне ее поднесли на блюдечке с голубой каемочкой. Добилась я своего. Но чего мне это стоило! В то время как Галина могла бы эту "драгоценность" получить без всякой нервотрепки, приди она к дверям поликлиники хотя бы в 7 часов.

А чего стоило маме (хотя и с моей помощью) добраться сперва до больницы, а потом до дома! Как долго пришлось ей томиться, дожидаясь своей очереди, возле кабинета, осаждаемого нетерпеливыми больными! Как она смогла все это выдержать? Ведь ее смерть была уже не за горами. В любой момент могла она скончаться или в самой поликлинике, или за ее стенами, где-нибудь возле чужого дома, на той лавочке, на которой мы отдыхали, поджидая такси. Или в самом такси. Вот был бы ужас!

Но не могла, наверное, она умереть, когда я была с нею рядом, тряслась над ней, морально поддерживала. Мое присутствие и небезразличное к ней отношение лучше всяких лекарств действовало на нее: помогало отвлечься от тяжелых воспоминаний, давало силы терпеть эту ужасную, неустроенную жизнь — все то, что ей преподнесли Юдины, да и Галина также. Останься я около нее на осень и на всю зиму, она продержалась бы, как мне кажется, и до весны. И я ни за что не уехала бы от нее, если бы нашлось мне, где поселиться в Летнем на холодное время. Никакой серьезной болезни у мамы окулист не выявил. Юдины задерживать меня не стали. И я уехала.

Я думаю, моя мама была от рождения долгожительницей и до сих пор здравствовала бы, если бы не "соединилась" с младшей дочерью. Живет же и не жалуется ни на какие болезни мать Родиона, которой уже больше 90 лет.

После смерти Милы мама жила, проникнувшись мыслью, что не только я ей, но и она мне очень нужна, что я и она — одна семья, что она, пусть слабая и больная, мне все равно не в тягость, как Лиде, например, а в радость. И я не просто внушила ей это. Я в этом сама была уверена. Никогда прежде я не нуждалась в ней так, как в эти последние годы и месяцы ее жизни. Раньше мама меня не понимала. Свою любовь я доказывала хорошими делами, а ей нужны были также и приятные слова. На слова, на ласку была очень щедрой у нас Галина, за что родители ее и жаловали, а меня, вечно всем что-то доказывающую, недолюбливали. Поэтому, когда, выйдя замуж, я собралась переезжать в другой город, никто не постарался удержать меня, "дочь среднюю, скандальную и вредную"…

И лишь в старости, став совершенно беспомощной, пережив столько горя и потрясений, узнав истинную цену "ласковости" старшей дочери и "робости" младшей, осознала мама наконец, кто из дочерей больше всех дорожит ею. И раскаялась, наверное, что в свое время не воспрепятствовала моему отъезду. И не только потому упрекала она себя за эту свою оплошность, что ей теперь так меня не хватало, но и потому, что прочувствовала, как мне ее недостает на чужой сторонке…

В ее представлении я была сирота. За глаза она меня так и называла. Беседуя с Лидой, часто вспоминала и пересказывала своими словами две строчки из стихотворения Лермонтова "Листок", которые слышала по радио. Вот эти:

Дубовый листок оторвался от ветки родимой

И в степь укатился, жестокою бурей гонимый…

И говорила, что "этот куплет" про меня…

Вторая поездка в медсанчасть, как и первая, обошлась нам с мамой в шесть рублей. Когда Галина узнала, что мы снова "катались" в такси, она вознегодовала, как будто мы потратили не свои, а ее деньги.

— Безобразие! Так деньгами сорить! Такие старушки, как ты,? тут она ткнула в мамину сторону пальцем,? еще самостоятельно ходят за продуктами, с сумочкой и палочкой! — она очень внятно, членораздельно и с нажимом произносила слова, как учительница, разъясняющая бестолковым своим ученикам простейшие, элементарные вещи.

Мама, выслушав эти ее нравоучения, промолчала. Я могла бы сказать сестре пару ласковых слов, оценить по достоинству то, что она предложила родительнице. Но сдержалась.

Это было уже в день моего отъезда, на квартире у Юдиных. Старшая сестра пришла, чтобы проводить меня. До ее прихода мы волновались с мамой. Она велела мне на сей раз забрать ее кожаное пальто. Уверяла, что давно уже его не носит, так как оно очень тяжелое, "просто валит на землю".

— Да и куда я теперь в нем буду ходить?

Я уже мерила этот плащ. Он мне в самый раз. Тяжеловат, правда, даже для меня. Зато очень практичный. И в дождливую, и в ветреную погоду надевай и не простудишься. И на север можно в нем осенью поехать, и в Зимнем пригодится. Мне очень хотелось принять подарок, но я отказывалась:

— Да что тут будет, если я этот наряд на себя напялю! Что тебе мои сестры заявят: "А-а! Нашла еще, что своей любимице всучить! Все ей да ей!". Скандал получится.

Но мама не растерялась и вот что предложила:

— А ты на себя одежу эту пока не надевай. Заверни и в сумку! От греха подальше. Туши лихо, да тихо.

Я так и сделала, как мама присоветовала: аккуратно сложила вещь и в пластиковый пакет засунула, прикрыв сверху газетой.

Галина явилась и сразу же, по своему обыкновению, преподнесла мне сюрприз, сообщив, что довести меня сможет только до остановки аэропортовского автобуса: времени, мол, в обрез.

— Что же ты так поздно предупреждаешь? — рассердилась я на сестру. — Сказала бы это заранее, позвала бы я какую-нибудь из своих подруг. Нашлись бы желающие побыть со мной лишних полчасика. — Галина ничего не успела ответить. Тут в мамину комнату, где происходил этот наш с Галкой разговор, вошла Лида и сказала мне: