Джованфранческо Страпарола - Приятные ночи

• Название: Приятные ночи
• Автор: Джованфранческо Страпарола
• Жанр: Классическая проза

Во время венецианского карнавала Лукреция Сфорца, дочь епископа, изъявила желание, чтобы каждую ночь дамы во дворце рассказывали страшные истории и истории о любовных похождениях, волшебные сказки о феях, удачливых дураках и задавали загадки. И в таких развлечениях они и не заметили, как пролетело время...

---

И он так роскошно принимал у себя всякого, что не только заставил всех себя полюбить, но и был глубоко уважаем всеми. Молва о его безграничной щедрости дошла в конце концов и до слуха Маркиза, и, видя его молодым, богатым, знатным, рассудительным и как бы созданным для любого дела, он проникся к нему такою любовью, что не мог провести ни одного дня, не имея его при себе. И Салардо вступил в такую дружбу с Маркизом, что всякому, желавшему от Синьора какой-нибудь милости, требовалось пройти через руки Салардо, иначе этой милости ему было бы не добиться. Видя, что Маркиз вознёс его так высоко, Салардо, в свою очередь, решил угождать ему со всею старательностью и ловкостью во всём, что, как он полагал, могло бы тому понравиться. Маркиз, который тоже был молод, находил большое удовольствие в соколиной охоте и держал много птиц, легавых собак и других животных, как это и подобает сиятельному Синьору, но он ни за что не выехал бы охотиться с собаками или соколами без того, чтобы Салардо не был при нём.

Случилось, что Салардо, оставшись как-то у себя в комнате наедине сам с собою, принялся размышлять о великом почёте, которым его удостоил Маркиз; затем его мысли перешли на доброе поведение, похвальные поступки, честные нравы Постумьо, его приёмного сына, и на то, как он послушен ему. И вот, предаваясь таким размышлениям, он подумал: "О, как мой отец заблуждался! Конечно, вызывает сомнение, не впал ли он под конец в слабоумие, как это случается с большинством стариков. Не знаю, какая причуда или какое нелепое измышление побудили его приказать мне со всею решительностью никоим образом не воспитывать родившегося не от меня ребёнка и не отдаваться во власть единодержавно правящего Синьора. Теперь я вижу, насколько его предписания расходятся с истинным положением дел, ибо, хотя Постумьо всего лишь приёмный мой сын и родился не от меня, всё же он добросердечен, рассудителен, благороден, благовоспитан и послушен во всём моей воле. А кто мог бы меня так обласкать и окружить таким же почётом, как маркиз? Он сам себе голова, и над ним нет никого, и тем не менее он питает такую любовь ко мне, и я в таком у него почёте, как если бы стоял выше него и он бы меня боялся. И это так меня изумляет, что просто не знаю, что и сказать.

Несомненно, некоторые старики теряют рассудок и, не помня о том, как провели свою молодость, хотят навязать своим сыновьям законы и правила и взвалить на них такой груз, к какому сами не прикоснулись бы. И делают они это не из любви, которую к ним питают, а по какому-то скудоумию, ради того, чтобы тех побольше угнетали какие-нибудь заботы и тяготы. Нарушив наказы отца, я без дурных для меня последствий пренебрёг двумя завещанными им стеснительными запретами и хочу немедля проделать третий, весьма существенный опыт и убежден, что найду всяческую поддержку в сердечной и нерушимой любви моей дорогой и милой супруги. И она, которую я люблю больше света очей моих, ясно увидит, сколь велико и что представляет собою то скудоумие или даже безумие жалкой старости, которой не ведома большая радость, чем заполнять своё завещание злокозненными условиями. Теперь я хорошо знаю, что отец, составляя своё завещание, не находился более в твёрдой памяти и, как выживший из ума старик, не ведая, что творит, поступил по-ребячески.

На кого я могу положиться с такой же уверенностью, как на свою собственную жену? Ведь после того как она покинула отца, мать, братьев, сестёр и родительский дом, у нас с нею один дух и одно сердце. Поэтому я убеждён, что могу открыть ей любую хранимую мною тайну, сколь бы важной она ни была. Итак, подвергну испытанию её преданность и не для того, чтобы удостовериться в ней, ибо мне и так отлично известно, что она любит меня больше самой себя, но единственно в назидание тем недалёким молодым людям, которые по своей простоте слепо верят, что преступать сумасбродные заветы престарелых отцов, одолеваемых подобно тем, кто грезит во сне, тысячами нелепых, беспрестанно меняющихся причуд, - и впрямь непростительный грех". Насмехаясь подобным образом про себя над мудрыми и обоснованными наставлениями отца, Салардо решил нарушить и третье из них. И вот, выйдя из своей комнаты и спустившись по лестнице, он немедля пошёл во дворец Маркиза и, подойдя к насесту, где сидело множество соколов, взял одного из них, того, который был наилучшим и которым особенно дорожил Маркиз.

Никем не замеченный, он унёс ловчую птицу с собой и, как ни в чём ни бывало, отправился в дом своего друга по имени Франсое, которому и вручил сокола, заклиная его великой существовавшей между ними любовью, присмотреть за ним, пока он, Салардо, не известит его о дальнейшем. Затем, возвратившись к себе, Салардо взял одного из собственных соколов и тайком, так, чтобы никто не увидел этого, убил его и отнёс жене, сказав ей такие слова: "Теодора, возлюбленная моя жена, как тебе хорошо известно, я не могу, находясь при этом нашем Маркизе, иметь хоть час покоя, так как вынужден вместе с ним то принимать участие в псовой охоте, то в соколиной, то состязаться на турнирах, то заниматься ещё какими-нибудь делами, и он непрерывно держит меня в таком напряжении, что порою я, право, не знаю, мёртв ли я или жив. И чтобы отвлечь его от этой ежедневной охоты, я придумал такую штуку, которой он останется не слишком доволен, и, быть может, сам в течение нескольких дней отдохнёт и даст отдых всем нам". Тут жена спросила Салардо: "А что же вы сделали?" На это Салардо ответил: "Я убил лучшего из его соколов, которым он особенно дорожит, и думаю, что, не найдя его, он, чего доброго, может и умереть от досады и ярости".

И развернув ткань, он вынул из неё убитого сокола и отдал его жене, наказав, чтобы та велела приготовить его, так как он намерен съесть эту птицу за ужином за здоровье Маркиза. Выслушав слова мужа и увидев убитого сокола, Теодора глубоко огорчилась и, повернувшись к Салардо, стала его бранить, страстно осуждая за совершённый проступок. "Не знаю, как вы могли позволить себе столь злонамеренное деяние, оскорбить Синьора Маркиза, который так сердечно вас любит. Он предоставляет вам всё, чего вы у него ни попросите, и, кроме того, вы занимаете при его особе первое место. Увы мне, дорогой мой Салардо, вы навлекли на себя больше несчастье. А если Синьор случайно об этом узнает, что будет с вами? Разумеется, вы подвергли себя смертельной опасности". Салардо ответил: "А как же, по-твоему, ему станет это известно? Никто об этом не знает, кроме тебя и меня. Заклинаю тебя тою любовью, которую ты питала и питаешь ко мне, никому не открывать этой тайны, ибо, разгласив её, ты станешь причиною и своей и моей гибели". На это жена отвечала: "Во мне нисколько не сомневайтесь, ибо я скорее претерплю смерть, чем обмолвлюсь хоть словом об этой тайне".

После того как сокол изжарился и хорошо подрумянился, Салардо и Теодора сели за стол, и, так как она не желала ни притронуться к соколу, ни выслушать слова мужа, который ласково убеждал её отведать его, Салардо в конце концов поднял руку и отвесил ей такую пощёчину, что её правая щека стала пунцовой. Вслед за этим она ударилась в слёзы и разразилась жалобами на то, что он её жестоко прибил, и, поднявшись из-за стола и всё ещё всхлипывая, пригрозила ему, что этот его поступок будет помнить до конца дней своих и найдёт время и место, чтобы ему отомстить. Наступило утро, и Теодора, встав спозаранку и не откладывая того, что задумала, отправилась к Маркизу и во всех подробностях рассказала ему, как был убит его сокол. Узнав об этом, Маркиз воспылал таким негодованием и гневом, что распорядился схватить Салардо и, не выслушав никаких объяснений и оправданий, повелел, чтобы он немедленно был повешен, а всё его имущество поделено на три части, из коих одна отошла бы жене, другая - сыну, а третья предназначалась тому, кто его повесит.

Постумьо, отличавшийся крепким телосложением и находчивостью в превратностях жизни, узнав о приговоре, вынесенном отцу, и о разделе его имущества, со всех ног бросился к матери и сказал ей так: "О мать, не лучше ли мне самому повесить отца и получить третью часть его достояния, чем допустить, чтобы ею овладел кто-нибудь посторонний?" На что его мать отвечала: "Разумеется, сын мой, ты правильно рассудил, ибо, если ты сделаешь это, отцовское имущество полностью останется в наших руках". И, не теряя попусту времени, сын отправился к Маркизу и попросил у него разрешения собственноручно повесить отца, дабы унаследовать как его палач третью часть отцовского достояния. На ходатайство Постумьо Маркиз милостиво ответил согласием. Что до Салардо, то он обратился к своему верному другу Франсое, которому открыл свою тайну, с такой просьбой: когда люди Маркиза поведут его, Салардо, на казнь, пусть Франсое поспешит к Маркизу и умоляет его о том, чтобы он позволил Салардо перед исполнением приговора предстать перед ним и соблаговолил его выслушать. Франсое в точности выполнил поручение. А несчастный Салардо, томясь между тем с колодками на ногах в мрачной темнице и ожидая с мгновения на мгновение, что его повлекут к эшафоту, чтобы совершить над ним позорную казнь, и мучительно скорбя про себя, обратил к себе такие слова: "Теперь я знаю и отлично понимаю, что старый отец мой, наученный долгим опытом, заботился о моём благе.