Апполон Григорьев - Письмо к M П Погодину от 26 августа - 7 октября 1859 г

• Название: Письмо к M П Погодину от 26 августа - 7 октября 1859 г
• Автор: Апполон Григорьев
• Жанр: Русская классическая проза

---

Увы! Ведь и теперь скажу я то же... Ведь _те_ {20} поддерживают своих посмотрите-ка - Кетчеру, за честное и безобразное оранье, дом купили; {21} Евгению Коршу, который везде оказывался неспособным даже _до сего дне_, {22} - постоянно терявшему места - постоянно отыскивали места даже _до сего дне_. Ведь Солдатенкова съели бы живьем, {23} если бы Валентин Корш (бездарный, по их же признанию) с ним поссорился, _не входя в разбирательство причин_. А вот вам, кстати, _фактец_ в виде письма, {24} которое дал мне Боткин, на случай его смерти. Простите эти выходки злобной грусти человеку, который служит и будет служить всегда одному направлению, зная, что в _своих_-то он и не найдет поддержки.

Максим мне принес утешительные известия о том, как ругал меня матерно Островский за доброе желание пособить Дриянскому на счет его "Квартета", продажей этого "Квартета" Кушелеву, {25} - о том, как пьет, распутствует моя благоверная... {26}

Опять сказал я: баста! и, очертя голову, ринулся в омут.

Но если б вы знали всю адскую тяжесть мук, когда придешь, бывало, в свой одинокий номер после оргий и всяческих мерзостей. Да! Каинскую тоску одиночества я испытывал. - Чтобы заглушить ее, я жег коньяк и пил до утра, пил один, и не мог напиться. Страшные ночи! Веря в бога глубоко и пламенно, видевши его очевидное вмешательство в мою судьбу, его чудеса над собою, я привык обращаться с ним запанибрата, я страшно вымолвить - ругался с ним, но ведь он знал, что эти стоны и ругательства - вера. Он один не покидал меня.

Как нарочно, в моем номере висела гравюра с картины Делароша, где Он изображен прощающим блудницу.

Сент 29.

Дикую и безобразно хаотическую смесь представляли тогда мои верования... Мучимый своим неистовым темпераментом, я иногда в Лувре молил Венеру Милосскую, и чрезвычайно искренне (особенно после пьяной ночи), послать мне женщину, которая была бы жрицей, а не торговкой сладострастия... Я вам рассказываю все без утайки.

Венера ли Милосская, демон ли - но _такую_ я нашел: это факт - факт точно так же, как факт то, что некогда, в 1844 году, я вызывал на распутии дьявола и получил его на другой же день на Невском проспекте в особе Милановского... {27}

Кстати замечу, что в Венере Милосской _впервые_ запел для меня мрамор, как в Мадонне Мурильо во Флоренции {28} впервые ожили краски. В Риме я, в отношении к статуям, был еще слеп - изучал, смотрел, но не понимал, не любил; нечто похожее на любовь и, стало быть, на понимание пробудилось у меня там в отношении к Гладиатору {29} - но еще очень слабо.

Возвращаюсь опять к рассказу.

Время свадьбы сближало меня с Трубецкими все более и более. План старухи Терезы оставить Ивана Юрьича флорентийским князьком высказывался яснее. Кстати - старшая дочь Софья, и так уже идиотка, доведенная еще до последних степеней идиотства Бецким, - от зависти ли, от нимфомании ли начала впадать в помешательство.

Князек давно уже ничего не делал, а только видимо изнывал томлением. Положение мое в отношении к нему было самое странное... Я, по-старому, употреблял на него часа по четыре, выносил снисходительно (даже _слишком_ снисходительно) праздную болтовню, чтобы хоть на четверть часа сосредоточить его внимание на каком-либо человеческом вопросе и двинуть его мысль вперед. Положение - адски тяжелое! Сергей Петрович Геркен, муж Настасьи Юрьевны, отличнейший малой, но истинный российский гвардеец (а впрочем, он тут был прав!), - без церемонии гнал его к девкам... Ужасные результаты гнета системы мистера Белля тут только вполне обнаружились. Вот она, эта бессердечная, холодная, резонерская система дисциплины без рассуждения, гнета без позволения возражений.

Я делал _свое_ дело, дело расшевеливания, растревожения... Я делал его смело, но, может быть, тоже пускался в крайности. Впрочем, в крайности ли... Раз ездили мы в коляске по Bois de Fontainebleau {30} с его теткой. {31} Между прочим разговором - она, отчаянный демагог и атеист в юбке, спросила меня, _как_ я рассказываю князьку о революции и проч. - В точности, подробности и всюду правду, - отвечал я. - И вы не боитесь? - спросила она. - Чего, княгиня? Сделать демагога из владельца девяти тысяч душ? - И я, и она, мы, разумеется, расхохотались. После этой прогулки она объявила княгине Терезе, "que cet homme a infiniment d'esprit, il ne tarit jamais". {"что это человек бесконечного ума, он неиссякаем" (франц.).}

Вообще я с ними обжился и - cela va sans dire {само собою разумеется (франц.).} - занял у князя Николая Иваныча Трубецкого две тысячи франков, которым весьма скоро, как говорится, _наварил ухо_ {32}.

И вот - учитель и ученик - вместе в Jardin Mabille, в Chateai des Fleurs. {33}

Тереза это знала и только шутя говорила, что за учителем следовало бы так же иметь гувернера, как за учеником.

Тут-то она наконец объявила, что мы едем не в Россию, а назад, во Флоренцию, и предложила мне ехать тоже.

Я согласился. Я полюбил "cara Italia, solo beato", {"милую Италию, единственно блаженную" (итал.).} как родину, а на родине не ждал ничего хорошего - как вообще ничего хорошего в будущем.

О, строгие судьи безобразий человеческих! Вы строги - потому что у вас есть определенное будущее, - вы не знаете страшной внутренней жизни русского пролетария, т. е. русского развитого человека, этой _постоянной_ жизни накануне нищенства (да не собственного - это бы еще не беда!), накануне долгового отделения или третьего отделения, это! жизни каннского страха, каннской тоски, каинских угрызений!.. Положим, что я виноват в своем прошедшем, - да ведь от этого- сознания вины не легче, - ведь прошедшее-то опутало руки и ноги, - ведь я в кандалах. Распутайте эти кандалы, уничтожьте следы этого прошедшего дайте вздохнуть свободно, - и тогда, но только тогда, подвергайте строжайшей моральной ответственности.

Это не оправдание беспутств. Беспутства оплаканы, может быть, кровавыми слезами, заплачены адскими мучениями. Это вопль человека который жаждет жить честно, по-божески, по-православному и не видит к тому никакой возможности!

Я кончаю эту часть моей исповеди таким воплем потому, что он у меня вечный. Особенно же теперь он кстати.

Я дошел до глубокого основания своей бесполезности в настоящую минуту. Я - честный рыцарь безуспешного, на время погибшего дела. _Все_ соглашаются внутренне, что я прав, - и потому-то - упорно _молчат_ обо мне. Те, кто упрекает меня в том, что я в своих статьях не говорю об интересах минуты, не знают, что эти интересы минуты для меня дороги не меньше их, но что порешение вопросов _по моим_ принципам - так смело и ново, что я не смею еще с неумытым рылом проводить последовательно свои мысли.... За высказанную мысль надобно отвечать перед богом. Я всюду вижу повторение эпохи междуцарствия - вижу воровских людей, клевретов Сигизмунда, {34} мечтателей о Владиславе - вижу шайки атамана Хлопки (в лице Максима Аф et consortes {и его соучастников (франц.).}), - не вижу земских людей, людей порядка, разума, дела.

Брожения - опять отлетели, да и в брожениях-то я никогда не переставал быть православным по душе и по чувству, консерватором в лучшем смысле этого слова, в противуположность этим тушинцам, {35} которые через два года, не больше - огадят и опозорят название либерала! Ведь только _вы.....к_ мог такою слюною бешеной собаки облевать родную мать, под именем обломовщины, и свалить все вины гражданской жизни на самодурство "Темного царства". Стеганул же _их_ за первую выходку лондонский консерватор: {36} не знаю, раскусит ли он всю _прелесть_ идеи статей "Темное царство"!..

Да, через два года все это надоест и огадится, все эти обличения, все эти узкие теории!.. Через два года!.. Но будем ли мы-то на что-нибудь способны через два года? Лично я за себя не отвечаю. Православный по душе, я по слабости могу кончить самоубийством.

Сент 30.

Итак, я решился ехать в Италию - сумел заставить скупую Терезу накупить груду книг по истории, политической экономии, древней литературе, убежденный, что в промежутках блуда и светских развлечений - князек все-таки нахватается со мною образования.

Я совершенно уже начал привязываться к ним. Достаточно было Терезе по душе, как с членом семейства, поговорить о болезни Софьи Юрьевны и о прочем, чтобы я помирился с нею душевно - уже не как с типом, а как с личностью хотя твердо все-таки решился жить в городе Флоренске на своей квартире. {37} А _чем_ жить - об этом я не думал. Со всем моим безобразием я ведь всегда думал не о себе, а о своей семье, хоть, по безобразию же неисходному - часто оставлял семью ни с чем!.. Притом же я был тогда избалован тем, кого звал великим банкиром... {38}

Ветреный неисправимо - я в кругу Трубецких совершенно и притом _глупо_ распустился... Правда, что и поводов к этому было немало. Я в них поверил. В кружке Николая Ивановича - _известные_ издания {39} привозились молодым князем О {40} и читались во всеуслышание - разумеется, с выпущением строк, касавшихся князя О _папеньки_. Князь Николай {41} пренаивно и пресерьезно проповедовал, que le catholicisme et la liberte {что католицизм и свобода (франц.).} - одно и то же, а я пренаивно _начинал_ думать, что хорошая душевная влага не портится даже в гнилом сосуде католицизма. В молодом кружке молодых Геркенов я читал свои философские мечтания и наивно собирался читать всей молодежи лекции во Флоренции...