Эндрю Тернбулл - Скотт Фицджеральд

• Название: Скотт Фицджеральд
• Автор: Эндрю Тернбулл
• Издательство: «Молодая гвардия»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1981

Биография известного американского писателя Скотта Фицджеральд, чье имя занимает свое законное место в ряду выдающихся мастеров критической прозы США XX века, написана американским историком и филологом Э. Тернбуллом.

---

Он много раз бывал у Пауэллов, в доме напротив. Здесь на веранде всегда толпилась молодежь. В разговорах со старшими детьми Скотт поражал богатством своего языка и способностью оценивать людей. В отличие от своих собеседников, которые имели самое смутное представление о собственном будущем, он четко представлял себе свой дальнейший путь. Он знал, например, что пойдет учиться в Принстон: на его parti pris[12] повлиял концерт хора Принстона, во время которого его буквально до слез тронула песня о болеутоляющей микстуре.

В этот период он выглядел хрупким милым подростком со светлыми, расчесанными на прямой пробор волосами и большими светящимися глазами, которые приобретали то серый, то зеленоватый, то голубой оттенок. Он любил подтрунивать над другими, но не обижался, если то же самое проделывали с ним. В нем рано пробудились признаки индивидуальности. Однажды он заработал от родителей подзатыльник за то, что счел смешным кланяться каждому встречному. В другой раз, в католической школе госпожи Нардин, куда он перекочевал из монастыря Святого ангела, он уперся на уроке, что Мехико-Сити не является столицей Центральной Америки. Эту тяжбу с учительницей он позднее описал в одном из своих рассказов:

«Итак, столицей Америки является Вашингтон, — изрекла мисс Коул, — столицей Канады — Оттава, а столицей Центральной Америки…

— Мехико-Сити, — отважился кто-то.

— Такой нет, — с отсутствующим видом произнес Теренс.

— Но она же должна иметь столицу, — вперившись в карту, произнесла мисс Коул.

— Что поделаешь, если ее там нет.

— Перестань возражать, Теренс. Запишите, столицей Центральной Америки является Мехико-Сити. А теперь перейдем к Южной Америке.

Теренс засопел.

— Зачем же нас учить тому, что неверно, — пробормотал он.

Десять минут спустя, слегка испуганный, он стоял в кабинете директора школы, где все силы несправедливости в некотором замешательстве ополчились против него».

Фицджеральд был строптивым учеником, он любил читать то, что ему нравилось. «Первая же прочитанная мной книга, — вспоминал он, стала одним из самых больших откровений в моей жизни. Ею оказалась всего лишь книжечка для детей, но она всколыхнула во мне самые грустные и щемящие чувства. С тех пор она ни разу не попадалась мне на глаза. В ней рассказывалось о борьбе таких крупных животных, как слон, с малыми зверями, подобными Лису, которые выиграли первую битву, но в конце концов, слоны, львы и тигры одолели их. Автор стоял на стороне сильнейших, но все мои симпатии я отдавал маленьким существам. Иногда я задумываюсь: неужели уже тогда я ощущал подминающую силу влиятельных, всеми почитаемых людей? Даже сейчас, когда я подумаю о бедном предводителе — Лисе, у меня навертываются на глаза слезы. С тех пор Лис, в моем представлении, каким-то образом, олицетворяет беззащитность».

С этого скромного начала вкус Фицджеральда постепенно развивается, он читает все — от «Шотландских вождей», «Айвенго» и серии Хенти[13] до издаваемых в тисненых тканевых обложках «Налетов с Морганом» и «Вашингтона на Западе», которые он не мог взять в руки без трепета. В нем начинает проступать и литературный снобизм — он предпочитает «Святого Николаса» «Спутнику юноши». Он и сам пытается писать историю Соединенных Штатов, но не переваливает дальше битвы у Банкер-Хилла.[14] За этой попыткой следует детективный рассказ об ожерелье, спрятанном в потайном лазе в полу, прикрытом ковром. Подражая «Айвенго», маленький Скотт пишет повесть «Илаво» и, наконец, берется за «знаменитое эссе о Джордже Вашингтоне и святом Игнатии». Отец читал ему «Ворона» и «Колокола» Эдгара По, «Шильонского узника» Байрона. Таинственность прочитанного находила отклик в его душе и, по дороге на Ниагарский водопад, он слышал «в сумерках чарующие голоса».

Были и другие путешествия — в Чаутаука, Кетскил, Лейк-Плэсид. Он побывал в детском лагере «Четэм» в местечке Ориллия в провинции Онтарио, где «купался, ловил, чистил и ел рыбу, катался на лодках, играл в бейсбол и был чертовски непопулярен среди ребят. Его память сохранила их имена — Уайтхаус, Олден, Пенни, Блок, Блэйр… Он помнил, как святой отец Апхем пел «Вот вернется кот», дорогу, усыпанную опилками, фотокамеру, мутные фотографии, которые получались у него, библиотеку лагеря, исполнявшиеся хором песни, соревнования по «фехтованию», когда стоящие в каноэ «противники» старались опрокинуть друг друга в воду длинными жердями с насаженными на концы подушками, греблю, которой обучал их Апхем».

По возвращении домой Фицджеральд стал проявлять больше интереса к занятиям спортом. Во время соревнований по баскетболу «он буквально влюбился в темноволосого юношу, который играл с меланхолическим пренебрежением». В команде регбистов с его улицы, известной под названием «Юные американцы», он «выступал в роли защитника, или стоппера, и, как всегда, глупо дрейфил». Родители подарили ему роликовые коньки, которые оказались слишком замысловатыми, чтобы научиться на них кататься. Постепенно он мужал, но в нем оставалось и что-то чистое, хрупкое, к чему не прилипала грубость и вульгарность. Один из друзей по команде вспоминал, как отец Скотта, этот истый джентльмен с тихим голосом, предлагал пари: пять долларов тому, кто услышит хоть одно бранное слово из уст его сына. Для расплаты Скотт избирал изысканные способы. Однажды, когда старший по возрасту подросток нечестным путем обыграл его в кольца, Скотт пошел домой и, вернувшись через некоторое время, стал повторять фразу, которую никто не мог понять. Оказалось, в переводе с латыни она означала «ты — король жуликов-кольцеметателей».

Вскоре в его жизнь вошли девушки. Он стал звездой в танцевальном классе господина Ван Арнама, где наряду с премудростями вальса и падекатра обучали также хорошим манерам, поклонам и книксенам и где юноши танцевали с платочками в правой руке, чтобы не запачкать платья девушек. Скотт носил черный костюм, потому что синий, как утверждал отец, «ординарен», и был единственным учеником, ходившим в лакированных бальных туфлях.

Его любовь к Китти Вильямс проснулась, когда он избрал ее своей партнершей для мазурки. «На следующий день, — писал Фицджеральд в дневнике, который держал под замком в сундуке под кроватью, — она призналась Мари Лоц, а та передала это Дороти Нокс, которая, в свою очередь, поделилась этим с Эрлом, что я был у нее на третьем месте среди выбранных ею поклонников. Не помню, кто занимал первое место, но второе принадлежало Эрлу. Поскольку я находился полностью во власти её чар, я решил во что бы то ни стало передвинуться на первое. Кульминационный момент наступил на вечеринке, где мы играли в «испорченный телефон», в «садовника», «бутылочку» и другие глупые, но забавные детские игры. Невозможно сосчитать, сколько раз я поцеловал в тот вечер Китти. Когда мы расходились по домам, я прочно обеспечил себе заветное первое место, которое удерживал вплоть до окончания занятий танцами весной, когда я уступил его своему сопернику Джонни Гаунсу… На Рождество я купил двухкилограммовую коробку конфет и направился с ней в ее дом. К моему большому удивлению, дверь открыла Китти. От смущения я чуть не упал в обморок. Наконец я протянул ей коробку и, запинаясь, промямлил: «Пе-пе-передайте это К-Китти» — и, повернувшись, стремглав бросился домой».

Между тем, дела Эдварда Фицджеральда шли все хуже и хуже. Как коммивояжеру ему приходилось посещать много клиентов. Находившись за день, он возвращался домой измочаленным.

Его увольнение компанией «Проктер энд Гэмбл» в марте 1908 года глубоко ранило маленького Скотта.

«Однажды в полдень, — вспоминал Фицджеральд много лет спустя, — раздался телефонный звонок и мать подняла трубку. Я не понял, что она сказала, но почувствовал, что нас постигло несчастье. За несколько минут до этого мать дала мне двадцать пять центов на бассейн. Я вернул деньги матери, зная, что произошло что-то ужасное и что сейчас ей придется экономить.

Затем, опустившись на колени, я стал молиться. «Милостивый боже, — взывал я к Всевышнему, — не допусти, чтобы мы оказались в доме для бедных». Через некоторое время вернулся отец. Я оказался прав: он потерял место.

В то утро он ушел на работу сравнительно молодым человеком, полным сил и веры. Вечером же он вернулся домой совсем сломленным стариком. В нем угас жизненный импульс и его благородные идеалы рассыпались в прах. До конца дней своих он так и остался неудачником.

И еще я помню другую деталь. Когда отец пришел домой, мать подтолкнула меня к нему: «Скотт, скажи что-нибудь папе».

Не зная, что бы тут придумать, я подошел и спросил: «Пап, как ты думаешь, кто будет следующим президентом?». Он не отрываясь смотрел в окно. На лице его не дрогнул ни один мускул. Затем он ответил: «Я думаю, Тафт».

Этот удар оказался одновременно и горем, и толчком к действию. Фицджеральд любил отца и всегда дорожил теплившимся чувством общности, которое связывало их. Он восхищался вкусом отца, его воспитанностью, прекрасными манерами, которые значили больше, чем воспитанность, и могли, как знал Фицджеральд, быть лишь проявлением его добросердечия. Но Скотта снедало честолюбие и сознание того, что в каком-то смысле он теперь главный мужчина в семье и что именно от него ожидают больших свершений, подстегивало его.