Евгения Белякова - Король-Бродяга (День дурака, час шута)

• Название: Король-Бродяга (День дурака, час шута)
• Автор: Евгения Белякова
• Жанр: Фэнтези

Он оставил трон и свое королевство, чтобы стать актером. Бросил ремесло лицедея, получив в дар бессмертие от поклонника своего творчества. И сбежал на самое дно трущоб Дор-Надира, где обрел дружбу, смысл жизни и самого себя. И, снова все потеряв, обратился к магии, чтобы найти способ покончить с бессмертием… Это история Джоселиана Первого, короля Невиана, для друзей и учеников — просто Джока. История его взлетов и падений, поисков и скитаний. История, которая растянулась на сто шестьдесят лет…

---

— Линн — кретин, — бросил я пробный камень оскорбления в толпу мальчишек, столпившихся вокруг главаря. Но, поскольку обычно они не обращали на меня внимания, он прошел незамеченным. Я повторил свою фразу громче.

С десяток голов повернулись ко мне, повисла относительная тишина. Слышно было только, как без энтузиазма ухают воины да тихо щебечут прачки, вывешивая простыни чуть в сторонке и бросая призывные взгляды на солдат.

— Что-о-о-о-о? — протянул Линн, несколько удивленный. Вернее, он был не несколько, а очень удивлен, выражение его лица было такое, словно он не вполне расслышал сказанное.

— Линн, ты сын шлюхи, а отец у тебя — смердящий пес, — при этих словах меня слегка передернуло; оставалось надеяться, что они не заметят этого — то, что они могли бы принять за страх и сомнение, на самом деле были чистой, ничем не замутненной яростью, — ты родился под забором, в блевотине и дерьме, твоя рука никогда не узнает меча, дыхание твое смердящее, вместо головы тыква, и ты писаешь в постель!!!

Свалив в кучу все известные мне унизительные слова из арсенала воинов, крестьян, детей, дворян и конюхов, я отступил на шаг, кривясь в улыбке. Мальчишки застыли, некоторые даже приоткрыли рты от удивления. Щеки Линна налились кровью, глаза чуть выпучились и он сделал шаг в мою сторону. Рано… Рано… Остальные топтались на месте, неуверенно косясь на предводителя своей 'шайки', как они себя называли, и не решались первыми броситься на меня. Я подождал, пока лицо графчика станет багровым и плюнул в него. Секунду он стоял, не двигаясь, а затем с задушенным хрипом бросился ко мне. Я побежал.

О, Боги, я никогда до этого так не бегал. Линн был старше и сильнее, но я знал, что, догони он меня, я могу расстаться с жизнью — ведь отец его был нашим родственником, а, значит, унаследовал нашу горячность и вспыльчивость. Мой отец как то убил слугу, только за то, что тот пролил на своего короля вино — родитель мой тогда был сильно не в духе. Линн же сейчас был в бешенстве. Что сделают с ним, если он вдруг в припадке ярости меня убьет, я не думал — я рассчитывал все же остаться в живых. И поэтому я бежал, как никогда, я бежал, выкладываясь на полную, хотя все мышцы моего тела проклинали меня, я бежал быстрее ветра, и уж, конечно, быстрее Линна — хотя, не настолько, чтобы он отстал, мне надо было, чтобы он видел, куда я бегу.

Я пронесся мимо прачек и корзин с бельем, влетел в двери, потом в сторону кухни, по коридору, дальше, дальше, огибая служанок, которые все что-то мыли и чистили, подныривая под их метла; через кухню, пышущую жаром, пахнущую кровью и свежим хлебом, к дверям, ведущим на задний двор. Я толкнул их, с удивлением ощутив, что в мякоть ладони мне попала заноза и порыв ветра разметал мои волосы, чуть остудив потный лоб. Вот она, стена — я вскочил на нее и остановился, притворяясь, будто запыхался. Мне позарез нужно было, чтобы Линн вскочил на стену следом за мной — было бы неприятно, если бы я торчал на стене, а у него хватило бы спокойствия и ума оставаться внизу. Наследник графства взвыл совсем не по-наследничьи, завидев меня, и прибавил ходу, одним большим прыжком взлетая на стену. Я развернулся и побежал по ней, размахивая руками для равновесия. Позади слышалось тяжелое дыхание Линна, тяжелое не от бега, а от злобы, с клокотанием вырывающейся из его горла. И вот он, тот самый большой камень. Я снова остановился, будто бы от страха, не желая наступить на него, неуверенно поставил ногу, сделал два шага и перепрыгнул тот камень, над которым трудился вчера весь день. Пробежав еще немного, я обернулся.

Мальчишки столпились неподалеку, наблюдая и, видимо, предвкушая момент, когда их главарь начистит мне рыло; Линн, с налитыми кровью глазами несся на меня, как дикий кабан, я же, расслабившись следил только за его ногами. Прыжок, еще один, вот и камень, тот самый, огромный, Линн на долю секунды останавливается, ухмыляется и делает прыжок длиной в добрых три локтя, всем своим весом приземляясь на следующий.

Сначала мне показалось, что я недостаточно расшатал свой камень — Линн устоял. Но лишь на секунду — послышался скрежет, будто зубовный, и камень дернулся, а потом пополз из стены вбок. Мальчик замахал руками в тщетной попытке удержать равновесие, покачнулся и рухнул вниз с жалобным криком.

Два глухих удара о землю — тела мальчика и камень лежали совсем рядом, может, они даже столкнулись пару раз в воздухе. Я спиной почувствовал ужас стоящих позади ребят — и еще я почувствовал, что надо что-то сказать. И я сказал.

— Это за моего пса, ублюдок.

И сплюнул вниз.

Могло произойти совсем по другому. Линн в запале мог не вспомнить про свою удаль, не захотеть показать, что сможет то, чего не смог сделать я. Он мог бежать точно так же, как и я и избежать падения. Мог расшататься и вывалиться тот камень, на который ступил я, тот самый, опасный и коварный (кстати, он таки выпал из стены, как раз когда там бегала ребятня, двумя годами позже, но мальчику, стоявшему на нем, удалось отпрыгнуть в сторону и он спасся), и вместо Линна там, внизу, лежал бы я. С переломанным позвоночником, неестественно вывернутой шеей и удивлением на лице. Могло случиться что угодно — однако же, все произошло именно так.

Никто ничего так и не узнал. Свои слова там, на стене, я говорил тихо. Никто не связал Линна, меч, дворовую собаку, меня а потом опять Линна. Никто ничего не узнал.

Это была первая смерть в моей жизни, и моя первая месть.

Пора идти спать, уже совсем темно — и в чернильности ночи звонко тренькают колокольчики. Что я вижу, когда закрываю глаза?

Странно — мне совсем не вспоминается мальчик, распластанный на земле. Внутренним оком я вижу пса. И чувствую смрад гниющей плоти. И ощущаю мозоли на руках.

ГОРЫ АГА-РААВ.

Свистели… свиристели…

Вы не поверите — радуюсь каждому утру. И даже бестолковому Рэду рад. Запутал его какой-то замороченной концепцией, он полдня ходил, как пыльным мешком пришибленный… А я гаденько хихикаю. Не потому что такая уж сволочь, просто он, когда морщит лоб, такой забавный…

Небо светло-желтого оттенка, яичный желток на сером небе, потом розовеет, розовеет и встает солнце. Наконец-то тепло, мои старые кости не любят зиму.

……

Я сижу в своем кресле, укутанный в плед — красный, клетчатый, явно снятый с какого-то горца, ибо воняет невыносимо; но ничего более теплого у меня нет, а ветер весенний, прохладный. Перебираю во рту колкости, и записываю их в свои бумажки. Снаружи — ранний вечер, полный тяжелыми, нагретыми за день запахами: цветущие вишни и абрикос. Двое молодых и горячих учеников гремят посудой на кухне, вполголоса переговариваясь о чем-то малозначительном, но, по-видимому, очень забавном, потому что смех их, как колокольчики, вплетается в общий звон этого дома.

— Вы оба — редкостные дурни, — сообщаю я Рэду и Хилли, когда они входят на веранду, держа в руках подносы с едой. Реакция у них разная: Хил вспыхивает и тут же начинает разворачиваться к окну, явно с намерением выбросить еду наружу — моя ехидная ухмылка, как острым ножом прорезает лицо, да, девочка, сдержанность не твоя стихия, — но Рэд останавливает ее и качает головой. Он хоть и простоватый, но за восемь лет жизни со мной стал разбираться в моих старо-едко-цинично-языкастых шутках гораздо лучше девчонки. Да и еще разница темпераментов — Хилли кипит, а Рэд спокоен, как гора.

Хорошо, идем дальше. И холодно-надменный вид тебе, Хилли, не поможет. Окружи себя хоть стеной изо льда, я разобью ее, растоплю — нет, ты сама ее растопишь жаром своего гнева и гордыни, мне нужно будет лишь найти маленькую щелочку и запустить туда одну из своих шуточек, как надоедливого шмеля. Рэда же не так просто лишь душевного равновесия, зато можно запутать ложными предпосылками и оставить корпеть над смыслом слов, потеющего и морщащего лоб. Я специально провоцирую их, только от одной я хочу дождаться трезвости и понимания, а от второго добиться чего угодно кроме этого почтительно-телячьего взгляда. Хоть колкости в ответ, хоть резкости…

— Что ты имеешь в виду? Почему дурни?

Это Хил суровым тоном требует от меня объяснений.

— И не собираюсь объяснять. Разве я обязан? Разве это не стариковский бред?

Недоуменные взгляды Рэда — он так и не понял, как можно унижать самого себя, да еще и перед учениками, — и презрительные Хилли.

— Лучше расскажите мне, чем закончилась та история с поваром, алмазами и этим, как его…

Они довольно часто покидают мое логово — и слава Богам, иначе мое терпение лопнуло бы. Когда день за днем, неделю за неделей вокруг ходит и звенит каждым своим мускулом юность — это, знаете ли, раздражает. Поэтому я отправляю их время от времени подальше, а для разнообразия даю различные задания. Абсурдные по сути своей, иногда практически невыполнимые — и что самое забавное, они как-то умудряются их выполнять. Вот например, повара, укравшего алмазы из герцогской короны и спрятавшего их в жареном поросенке я просто придумал. А поди ж ты, они его разыскали.