Петр Катериничев - Повелитель снов

• Название: Повелитель снов
• Автор: Петр Катериничев
• Жанр: Боевик

Олег Дронов, журналист и в прошлом аналитик разведки, по просьбе Анн Даниэлс, бывшей воспитанницы специального детдома, курировавшегося засекреченным НИИ, и удочеренной четырнадцать лет назад австралийской парой, попадает в городок Бактрию, чтобы найти ее приемного отца Дэвида. Сам Дэвид прибыл в город в поисках странного медальона – талисмана, уже не одно тысячелетие влияющего, по поверьям, на судьбы людей. И пропал… С беглого взгляда курортный город в мертвый сезон кажется сонным и недвижным, но сны здесь словно материализуются, сны кошмарные и нередко фатальные. Да и выросшие детдомовские дети оказываются наделенными уникальными способностями, но притом – абсолютно беспомощными перед своим неведомым прошлым. И все происходящее кажется мнимым, будто мираж. Олегу Дронову необходимо понять, что происходит. Чтобы обрести право на жизнь и любовь.

---

Опытом я понимал, что единственным спасением в подобной ситуации было – отрешиться, сказать себе: «Нет, старик, такие девчонки не для тебя…» – и спокойно или беспокойно, но существовать рядом. Но куда годится наш прошлый опыт, если вся наша жизнь в такие минуты кажется сотканной из серого, с редкими пестрыми крапинами, полотна… И именно в этот миг ты вдруг впервые разглядел на нем и сверкание золотых нитей, и матовую нежность жемчужного шитья, и таинственный перелив темных рубинов, и искристое сияние алмазов, и потаенную мудрость аметистов… Что наша жизнь рядом с таким мгновением?

Но горечь всегда в том, что ветхая мудрость уже нашептывает едва слышимо: «…и это пройдет… пройдет… пройдет…»

…Тот март был сумрачно-усталым,
Как будто копоть в образах, —
И ты явилась в платье алом
И с морем, плещущим в глазах.

И день стал пламенным, как лето,
Горящее в разрывах туч,
И ночь была полна рассвета,
И ласков невесомый луч,

И я был счастлив. И была
Тиха полночная обитель,
И музыка любви плыла,
Двух судеб расплетая нити…

И ты умчалась. И в смятенье
Тянулся долгий блеклый год.
И март стал хрупким, как виденье,
По лужам скапливая лед…

И все прошло. Сном редким сердце
Ушедшее листает вновь,
Чтобы в глаза твои всмотреться
И вспомнить – лето и любовь[12].

Всякому человеку необходима гавань спасения для томимой сомнениями и смутой души. А потому ветхая мудрость – ложна. И в нашей памяти или беспамятстве мы находим не только тоску несвершенного и горечь несбывшегося, но и такие вот блики озарения, восторга, света, что делают всю нашу суетную и порой тусклую до дождевой осенней мороси жизнь наполненной назначением, верой и смыслом.

Глава 27

Ощущение странной ирреальности происходящего не исчезало. Мы сидели за столом в «греческом дворике», было слышно, как шумит море, передо мною была девушка, словно сошедшая с картины старого мастера, и говорили мы… О бренном и суетном. Для себя я объяснил все простым словом: акклиматизация. Ну правильно: всегда нужно отыскивать слова, какие все объясняют: акклиматизация, бессонница, депрессия, стресс, кризис…

Фотографий в принадлежащем Дэниэлсу ноутбуке было действительно много, а вот записей или планов – никаких. Хотя я и прошерстил умную машину на предмет скрытых файлов. Или она оказалась умнее меня, или, действительно, всю информацию, касающуюся его дел, Дэвид держал в голове.

Как Аня назвала его профессию? Агент по продаже автомобилей? Коммивояжер? А по лицу не скажешь. Худощавый, загорелый, спортивный, с благородной сединой и короткой бородкой, он чем-то походил на Хемингуэя или на актера Шона О' Коннори. И немного – на Марлона Брандо, каким он был в фильме «Последнее танго в Париже». Что-то не вяжется такой облик с профессией суетного торговца автомобилями…

Но – случай из жизни. Познакомился я некогда с человеком. В тридцать шесть лет он был уже доктор наук, профессор, заведующий кафедрой, автор сотни статей и десятка монографий, специалист по монетам, дни напролет просиживающий в архивах провинциальных музеев и составлявший какой-то очень важный для науки нумизматики фолиант, какой должен был внести его имя в списки незыблемых корифеев сей дисциплины. Звали его Михаил Наумович Абрамсон.

Выдав всю эту информацию, я просил слушателей описать Абрамсона: каким они его представляют? И варианта было всего два. Первый: маленький, седеющий, худой, суховатый, в костюмчике и пуловере, в дорогих очках в металлической оправе, с характерным породистым носом. Второй: небольшого росточка, с животиком, лысый или лысеющий, потеющий, в мятом костюмчике, близорукий… Третьего варианта не выдавал никто! Совсем! Ибо стереотип восприятий и представлений, сформированный «семьей и школой», могуществен и всезнающ! Действительно, а каким еще может быть еврей-книгочей, проводящий жизнь по библиотекам и пыльным музейным запасникам, сделавший ученую карьеру уже к тридцати шести?

А на самом деле… Миша Абрамсон был высоким, атлетичным, с плоским животом и могучими плечами и являлся, кроме всего, еще и мастером спорта по дзюдо; ходил загорелый дочерна: в майке, спортивных штанах и кроссовках… К его бы фактуре еще «голду» на шею – и… браток? И – тоже нет! Лицо у него было – нет, не вдумчивого ученого, а натурального одесского каталы, а когда начинал рассказывать – привирал с три короба, весело, азартно – заслушаешься!

Стереотип поддерживается имитаторами. Как сказала Аня? «Уметь изображать похоже – это еще не значит быть художником; уметь писать в рифму – не означает быть поэтом». А всем – хочется! Да и встречают всегда по одежке… Вот люди с учеными степенями, всю жизнь пописывавшие статьи «К вопросу о…» и не сделавшие в науке не только чего-то существенного, но даже малого, рядятся в «настоящих ученых»: берет, близорукая отрешенность от мира, раздумчивость, профессорская бородка, соответствующие окуляры… Таковы и художники или писатели, всем обликом своим подчеркивающие принадлежность к некоему «избранному», «творческому» сообществу…

Н а с т о я щ и е не демонстративны. В любой профессии. Знавал я академика, похожего на дачника-отставника, и профессионального разведчика, коего принимали за члена месткома конторы «Рога и копыта»… Знавал успешного художника, выглядевшего недоучившимся студиозусом, и миллионера, казавшегося отвязанным байкером! Возможность уйти во внешнем облике от стереотипа той профессии, которой они занимаются «по жизни», дает людям творческим, с одной стороны, «вариант свободы» в отношениях с миром, с другой – позволяет сберечь то нежное пламя, какое они поддерживают в душе своей и которым освещают этот мир!

Мы засели с Аней за кофейником благородной «арабики»: ведь предпринимала же она какие-то попытки розыска отца сама до приезда в Москву. К тому же, как выяснилось, не так она одинока в заброшенной Бактрии в мертвый сезон.

– Аня, твой папа… Он действительно был коммивояжером? Что-то внешность не очень вяжется…

– Коммивояжер – это из романов Мопассана: слишком мелко и суетно. Да, мой папа продавал автомобили, но продавал их оптом и по всему миру. И зарабатывал всегда хорошо.

– Он часто бывал в командировках?

– Да.

– Подолгу?

– По-всякому. Когда две недели, когда – три месяца.

Вот и решай, в чем Дэвид Дэниэлс был настоящим… Что выходит? А выходит, что он мог быть таким же торговцем, как я – преподавателем хинди или китайской каллиграфии! Для людей иных профессий «торговое представительство» – отличное прикрытие. И мама Мэри, и Аня знают о его работе только с его слов. И вполне могут не знать ничего о реальной жизни Дэниэлса. Как говаривал Козьма Прутков, если на клетке со слоном написано «буйвол», не верь глазам своим!

А в жизни… В ней часто все не так легко, как кажется, и все не то, чем кажется. И – нужно отыскивать слова, какие все объясняют: акклиматизация, бессонница, депрессия, стресс, кризис…

Теперь такое время: не принято называть вещи своими именами. Никто из женщин не скажет: «Я боюсь быть нелюбимой». Скажет: «Я боюсь располнеть». Никто из мужчин не скажет: «Я боюсь умереть, так ничего и не создав и не воплотив, даже не попытавшись рассказать, каким я был, что чувствовал, кого любил…» Скажет: «У меня бессонница и головная боль».

Слова… Они всегда все объясняют. Даже необъяснимое.

Глава 28

За те восемь дней, что Аня пробыла в Бактрии, в первые три вообще ничего не происходило. Они просто гуляли с отцом по набережной, ужинали в ресторанах и вели тихую жизнь отдыхающих. Дэвид Дэниэлс ждал звонка на мобильный после того, как опубликовал в местной газете заранее оговоренное объявление. На четвертый день ему и позвонили, но и потом сутки прошли в ожидании. Как показалось Ане, ожидание это было для Дэвида напряженным. На пятый день он с утра уехал на встречу с кем-то.

– На чем уехал?

– На такси. Вызвали по телефону. – Аня протянула мне газету.

– По которому? Тут пять.

– Какая разница? Компания – одна. И я там уже была.

– Да?

– Давай я буду по порядку?

– Извини.

– С утра он поехал на встречу и вернулся к полудню. И настроение его было… Не знаю даже, как сказать… Взвинченным? Радостным? Тревожным? Да, он был весел, но весел как-то избыточно, что ли, азартно, как бывают веселы наркоманы… или люди, увидевшие предмет своего долгого вожделения и жаждущие получить его теперь даже больше, чем прежде… Я еще тогда подумала: никогда не видела Дэвида таким, как плохо, оказывается, я его знаю… И еще я подумала: коллекционирование – это действительно страсть. А страсть… Хотя – что я говорю… Как ни странно, но страсти в своей жизни я пока так и не испытала… А мне ведь уже третий десяток…

Последние слова были сказаны Аней так искренне и так печально… Двадцать один год. Почти старость. Хотя… На западе – год совершеннолетия. Рубеж. Где-то лет с семнадцати все юные везде и всюду переживают комплекс сверхполноценности: «Ах, как я умна и совершенна!» И все их печали заключены лишь в том, что мир почему-то еще не разглядел и не оценил этого совершенства… Но если процесс взросления затянулся и комплекс сверхполноценности не прошел – это почти диагноз.