Газета День Литературы - Газета День Литературы # 132 (2007 8)

• Название: Газета День Литературы # 132 (2007 8)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

Загадочны судьбы русских русофобов, вот уж поневоле вспомнишь упование Христа на покаяние грешников, вспомнишь библейскую легенду о праведниках одиннадцатого часа. Самый близкий пример для сравнения с Печериным – тот же Андрей Донатович Синявский с его "Россия-сука". И последние годы его жизни, когда Синявский рвался на баррикады 1993 года, осыпая проклятьями ельцинский разрушительный режим, печатаясь в газете "День", приходя к нам в редакцию на обсуждения, голосуя на всех выборах за комунно-патриота Геннадия Зюганова. А перевороты в сознании Владимира Максимова с его "Теперь меня с газетой "День" ничего не разделяет", в сознании Александра Зиновьева, от русофобских "Зияющих высот" пришедшего к воспеванию сталинской державы? Русский Савл почти с неизбежностью становится Павлом. Можно вспомнить и судьбу Чаадаева, его потаённые русские мысли.

Я бы не стал всё-таки живописать приключения постоянного беглеца Владимира Печерина, если бы он, к тому же, ни стоял у истоков газеты "День", не нашей, а давней – аксаковской. Он посылал свои письма Ивану Сергеевичу Аксакову и тот, пламенный славянофил, печатал их на страницах "Дня". Да и сами "Замогильные записки" не случайно же замалчиваются нашей либеральной прессой. Они небольшие по размеру, думаю, мы сумеем познакомить с ними полностью наших читателей. Кроме этих ужасающих строк "Как сладостно отчизну ненавидеть", наши либералы в творчестве Владимира Печерина ничего знать не хотят, ибо весь поздний Печерин с его набожностью, с его тоской по России – приговор и живой пример всем нынешним и будущим беглецам с русской душой. Можно ненавидеть власти, правителей, церковных олигархов, но русскому нельзя уйти от своей русскости, от своей русской души.

Впрочем, скорее всего к старости Владимир Печерин вернулся к идеалам своей юности, когда он жаждал умереть за отечество. Не забудем, что и свой блестящий литературный талант поначалу будущий беглец оттачивал в булгаринском консервативно-охранительном журнале "Сын отечества", печатая там переводы Шиллера. Выбирая между пушкинским "Борисом Годуновым" и "Рославлевым…" Загоскина, он предпочитал пламенного реакционера Загоскина: "Поистине, Загоскин – новый Прометей, сумевший уловить божественную искру русской народности: душа воспламеняется, сердце бьётся, когда видишь утраченные черты подлинного национального характера". Он явно формировался в России как поэт консервативной русской ориентации:

Где ты, где, святая Русь?

Где отцов простые нравы?

Где живые их забавы?

Ах! Куда ни оглянусь –

Племя хладное, чужое

Подавило всё родное…

Где ты, где, святая Русь?

Националистические русские идеи, явно господствующие в первых его литературных опытах, требовали и объяснения, что за хладное, чужое племя давит на все народные русские традиции. Он явно и достаточно остро высказывает своё негативное отношение к чужим народам, заселяющим его Россию и определяющим имперские порядки, будь то немцы, французы или евреи.

Впрочем, даже покинув родину, прокляв режим Николая Первого, отслужив немало десятилетий католическим священником, он уже в семидесятые годы девятнадцатого века неоднократно возвращается к теме рокового влияния иудейского племени на мировую историю, даже упрекая их в навязывании простакам всего мира своего жестокосердного Старого Завета: "Я с каким-то отчаянным изумлением и даже благоговением преклоняю главу перед великою иудейской нацией. С необыкновенным умом и хитростью этим жидам удалось надуть весь образованный мир: и древний и новый. Они навязали нам свою пошлую историю – историю кочующей цыганской шайки, исполненную всяческих мерзостей и неслыханных жестокостей; навязали нам свою бедную литературу, и прозу и стихи, и мы доселе декламируем или читаем нараспев их военные патриотические гимны, а Святая Церковь с сладостным умилением распевает их похабные песни…"

Я бы назвал Владимира Печерина "потаённым консерватором". Только этим и объясняется та лихость, с которой он, презрев николаевскую Россию, воспев республиканскую свободу, сбежав за границу, не стал карбонарием, не присоединился к огаревско-герценовскому вольнодумью, а ушёл в католический монастырь да ещё с самым суровым уставом. Герцен, не разбираясь в оттенках католических орденов, при встрече с Печериным принял его за иезуита.

Впрочем, в Печерине всегда, на протяжении всей жизни, боролись отчаянное бунтарство и глубинное христианское смирение, неприкрытое русачество и космополитизм, государственность и насмешливое вольнодумство. Вся его жизнь – бегство от самого себя: от себя – одного, к себе – другому, и обратно. Бегство по кругу.

Будучи католическим монахом, он приравнивая, как и древние римляне, христиан к врагам рода человеческого, писал: "Все мои мысли, все сочувствия на противоположном берегу с передовыми людьми обоих полушарий; а в действительности я остаюсь по сю сторону с живым сознанием, что принадлежу к презренной и ненавистной касте людей.., и что черты, свойственные духовенству, неистребимы, т.е. это каторжное клеймо остаётся неизгладимым на вечные веки веков".

Но ведь, абсолютно никто и ничто не заставляло его идти в католичество. Иногда, уходя от расспросов, он ссылался на житейские обстоятельства; у монахов он быстро сделал блестящую карьеру проповедника, его образование, эрудиция, знание более десяти языков помогали ему в общении. После принятия священства он стал преподавать риторику. Но, думаю, и без монастырской службы он легко бы нашёл себе работу в любой из европейских стран. Его ораторский дар был замечен еще в бытность Печерина профессором Московского университета. Что-то влекло его к суровому аскетическому образу жизни, в самые суровые католические ордена редемптористов, а позже траппистов. И потому не с самодержавием николаевским боролся Владимир Печерин; николаевские порядки – это рай вольномыслия и свободной жизни по сравнению с монашескими обетами бедности, целомудрия и послушания. Боролся с самим собой. И не Россию он изгонял из себя, а любую мирскую жизнь.

Вполне предполагаю, как возможный вариант, – уход Печерина и в самой России в скиты староверов. Ни за что в жизни он не хотел становиться "подлейшим верноподданническим чиновником или попасть в Сибирь ни за что ни про что". Но так ли отличалась жизнь сибирского узника от монаха-редемпториста?

С ним встречались в изгнании князь Иван Гагарин, тоже ставший монахом-католиком и другие столь же именитые беженцы, сменившие веру. Они все шли в орден иезуитов, где ценилось высокое образование, роскошь священнических одеяний. Владимир Печерин и в записках своих, и в устных разговорах всячески издевался над такими "милыми иезуитиками", лишь разжигающими вольтерьянство. Его, как знаменитого народного проповедника, пригласили в Рим, он долго собирался, приехал, и… возненавидел его на всю жизнь ещё более, чем николаевские самодержавные порядки. Впрочем, и папские кардиналы его столь же невзлюбили. Если собрать самые резкие высказывания его о католиках и папских порядках, их наберётся не меньше, чем высказываний о самодержавной России. По сути своей, он не любил любую власть, даже конституционной Англии. В нём с детских лет сидела народная любовь к устоям и традициям, но не чиновным или церковным, навязываемым сверху, а определяющим любую народную жизнь. Он и стал для той же бедной оккупированной Великобританией Ирландии неким новым святым Патриком, когда-то проповедовавшим бедным сирым и убогим слова Христа. Не случайно, последние двадцать лет, уже уйдя из католических орденов, он пробыл капелланом в госпитале для бедных, в больнице Богоматери милосердия в Дублине.

В России он более столетия оставался забытой легендой. Хотя в своё время, с конца двадцатых годов и до конца тридцатых девятнадцатого столетия, в нём видели в обеих российских столицах возможного влиятельного главу либеральной прозападной партии. На лекции молодого профессора в Московский университет ходили кроме студентов многие видные русские мыслители. Внезапный его побег за границу поразил всех, дальше ждали его активной революционной деятельности. И как обухом по голове для всех западников-вольнодумцев: ушёл в католический монастырь. Александр Герцен встречался с ним, специально ездил к нему в монастырь, посвятил ему главу в своём "Былое и думы". Вывел его и в своей прозе.

Михаил Лермонтов, создавая своего Печорина, тоже вдохновлялся этим странным образом русского беглеца и странника, вечно недовольного всем и вся, ищущего совершенства и в мире внешнем и в мире духовном. Прочитав уже в эмиграции "Героя нашего времени", Владимир Печерин пишет: "Этого именно мне недоставало. Как забавно, что тут встречается моя фамилия только с переменою одной буквы – Печорин".