Питер Хёг - Ночные рассказы

• Название: Ночные рассказы
• Автор: Питер Хёг
• Издательство: Издательство «Симпозиум»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-89091-307-7

В своей единственной книге рассказов знаменитый датский писатель предстаёт как мастер малой формы: девять историй, события каждой из которых происходят в ночь на 19 марта 1929 года, объединяют сквозная «ночная» тональность и традиционное для Хёга пристальное, чуть отстранённое и ироническое внимание к наиболее хрупким деталям европейской цивилизации.

«Ночные рассказы» — девять историй, действие которых происходит в ночь на 19 марта 1929 года — в разных частях света: в бельгийском Конго, в Париже, в порту Лиссабона, в Копенгагене и, конечно же, «на самом краю Дании». Но как всегда у Питера Хёга, главные события разворачиваются во внутреннем космосе человека, будь то математик, судья, танцовщик, зеркальных дел мастер, художник-авангардист или несостоявшийся лидер датских фашистов. Объединённые общей «ночной» тональностью, все эти рассказы, «так или иначе, — о любви», одиночестве и поисках окончательной ясности, «в тех обстоятельствах, какими они были в ночь на 19 марта 1929 года».

«Ночные рассказы» (1990) — вторая книга Питера Хёга, непосредственно предшествовавшая его всемирно известному роману «Смилла и её чувство снега» (1992).

---

Тут вдруг перед ними вырос дом, и от неожиданности оба вздрогнули. Они вышли к нему сбоку, с той стороны, где в окнах не было света, и, внезапно возникнув, он показался Хенрику корабельной надстройкой, как будто весь остров был кораблём, который уносило к неизвестному месту назначения. Запрокинув головы, они увидели, что на самом верху, в павильоне, горит свет. «Как на капитанском мостике», — подумал Хенрик, и в это мгновение услышал оттуда звуки рояля, пронзительную и удивительно чистую мелодию, и он догадался, что это Лист, но названия произведения вспомнить не мог. В том, что играла его тётка, он ни минуты не сомневался. Пока они с Пернилле поднимались по винтовой задней лестнице, музыка вдруг смолкла, и, когда они вошли в павильон, там никого не оказалось.

3

Как только они оказались в павильоне, вся неловкость, которую оба они чувствовали по отношению друг к другу, исчезла. Всё вокруг было точно так, как и прежде. На стене Эразм Роттердамский подносил перо к бумаге, с одной из полок на них смотрел бюст Иоганна Себастьяна Баха. Даже книги выглядели так, как будто не прибавилось ни одного тома и ни одного не снимали с полки. Казалось, что искривлённое пространство поглотило их, снова перенеся в то время, до разлуки.

На рояле стояли ноты — именно так, как раньше. Леонора Блассерман часто сочиняла по случаю упражнения для игры в четыре руки — маленькую сонату, которую они по вечерам разучивали, а потом исполняли для неё. Не глядя друг на друга, они сняли пальто, подошли к роялю, сели и начали играть.

Хенрик уже несколько лет не прикасался к роялю, и на какое-то мгновение он застыл. Потом руки сами собой нашли клавиши, и он с удовольствием отметил, да, некоторые навыки остаются на всю жизнь, как, например, умение плавать или грести, или играть на фортепьяно, или не обращать внимания на возражения женщин. Потом музыка его захватила, она росла между ними, сделав на время излишними многочисленные вопросы о том, что произошло за то время, пока они не виделись, и чего каждый из них ждёт от будущего. Хенрик не мог припомнить, чтобы пьеса для фортепьяно когда-либо так им овладевала. Остановившись на мгновение, они услышали, как где-то далеко пробили полночь висящие над парадным входом часы. Когда затих последний звук, Пернилле посмотрела на него и засмеялась.

— Помнишь, — спросила она, — как мы тогда говорили, что время наверняка на самом деле не существует, что его придумали взрослые?

Хенрик кивнул, чувствуя приятную печаль при мысли о тех днях, которые предшествовали великим задачам.

— Тебе говорили дома, — продолжала Пернилле, — что это время делает людей старыми. Но мы не стали старыми. А тётя твоя всегда была старой и старше не стала. Когда она однажды сказала, что Баху сейчас больше двухсот лет, но он всё ещё свеж и молод, ты не поверил, посмотрел на бюст и осторожно спросил: «А всё-таки, вдруг он скоро умрёт?»

Хенрик засмеялся:

— И она ответила, что все мы, слава Богу, когда-нибудь умрём. А ты тогда сказала: «Фру Леонора, когда вы когда-нибудь умрёте, можно мы возьмём вашу голову и поставим её на полку рядом с господином Бахом?»

Пернилле снова стала серьёзной.

— Я так никогда, — сказала она, — до конца и не поняла про время.

В это мгновение двустворчатая дверь павильона распахнулась и в дверном проёме появилась Леонора Блассерман.

Она сидела в инвалидной коляске, такая худая, что Хенрик и представить себе не мог, что такое бывает. И тем не менее от сидящей в кресле фигуры, от её лица хищной птицы и её теперь белых как снег волос исходила непреклонная воля, как будто она, потеряв две трети своего веса, ничего при этом не лишилась, а, наоборот, сконцентрировала всю свою силу и свой характер в том, что осталось. Только в глазах, как показалось Хенрику, он заметил отсвет далёкого пожара, который он истолковал как следствие перенесённой ею болезни.

Он хотел было встать, чтобы помочь ей, но она остановила его и, ловко и привычно маневрируя, подъехала на своём кресле к ним, остановившись напротив.

— Какая приятная неожиданность, дорогие дети, — сказала она, и Хенрик засомневался, а не успела ли она во тьме своих преклонных лет уже позабыть о своём приглашении.

— Ты ведь знаешь, Хенрик, — продолжала она, — как практически во всех les grans operas именно внезапная встреча предвещает начало настоящего действия.

Хенрик попытался приветливо улыбнуться. Эта встреча, как он знал, означает для Леоноры Блассерман, её дома и её эпохи окончательное завершение действия.

— Мы поздно приехали, — сказал он. — Вы, вероятно, в это время уже в постели.

— Я перестала спать, — ответила старуха, и Хенрику показалось, что она, должно быть, полностью утратила чувство реальности.

— Мы как раз, — заговорила Пернилле, — говорили о прошлых днях. И о времени.

— Да, — сказал Хенрик, — о том, как это было мило со стороны тёти написать эту прекрасную музыку, которая переносит нас назад, к тем счастливым часам, которые мы здесь провели.

Старуха внимательно их рассматривала.

— Среди молодых людей, — сказала затем она, — и особенно в твоей семье, Хенрик, распространено мнение, что человек в преклонном возрасте погружается в воспоминания. Мне лично никогда не было интересно вкладывать свою душу в прошлое. Добрым старым временам свойственно пить кровь из настоящего. Господь Бог говорит, что предстоящие задачи требуют нашего безраздельного присутствия.

В течение, вероятно, целой минуты Хенрик и Леонора смотрели друг на друга, и он тщетно пытался понять, что же она имеет в виду, пока наконец не осознал, что речь её, как и её дух, освободилась от земного порядка и теперь переходит с одного на другое, не неся при этом никакого скрытого смысла. Он почувствовал, как усиливается в нём чувство сострадания и к этой старой, повредившейся рассудком даме, и к девушке в заштопанных чулках. Он никогда не был религиозен, но подумал, что растущее в его душе чувство — это, должно быть, то, что люди верующие называют безграничной любовью к ближнему, и не без удовольствия отметил, что он, оказывается, способен и на такие чувства.

— Поиграйте мне, детки, — сказала Леонора. — Мы не можем позволить, чтобы наша опера состояла из одних пауз.

Хенрик и Пернилле снова повернулись к роялю и без всяких усилий, но вместе с тем maestato[68] сыграли вторую часть сонаты.

Пока Хенрик играл, с ним стало что-то происходить, казалось, что музыка и рояль всё больше начинают играть на нём. «Подобно тому как мировая история играет мной», — успел он подумать. Потом возникло ощущение, что печальные чувства, которые вызвали в его душе слова тётушки, усилились музыкой и теперь охватывают не только его самого и двух женщин, но и все помещение вокруг них. Пока последние аккорды сонаты ещё наполняли павильон отзвуком, который, казалось, будет звучать вечно, он огляделся, и вдруг ему стало очень грустно, оттого что этот павильон и всё то, ради чего он был построен, должно исчезнуть. В том, что его снесут, он ни минуты не сомневался. Хотя он лично, по какому-то недоразумению, даровал этому дому отсрочку, всё равно та приливная волна, которая сейчас поднимается в Европе, смоет его вместе с роялем и тётушкой. Хотя он лично, возможно, и будет сожалеть об этом, но в новом государстве не будет места Эразму Роттердамскому, Иоганну Себастьяну Баху и семитской каббале. Великое очищение необходимо, он это понимал и смирился, но в этот трогательный момент он дал волю переполнявшим его чувствам, которые относились и к обеим женщинам.

В той тайной организации, к которой он принадлежал, много обсуждали старое европейское представление об обществе двенадцати мудрецов-алхимиков — золотой цепи знания о мире и его будущем. Из этих разговоров Хенрик понял, что его братья по ордену придерживаются мысли, что все они, а значит, и он сам, являются частью этой золотой цепи. Поэтому алхимические символы остались в его сознании образами, стимулирующими работу мысли, и теперь он подумал, что комната эта напоминает закрытую реторту, под которой музыка его тёти горит медленным неугасимым огнём, облагородившим его чувства, и вдруг он ощутил готовность обронить золотую песчинку, почувствовал переполнявшее его желание утешить этих женщин, которые, каждая по-своему, были беспомощными и деклассированными, дать им мельком взглянуть на те сокровища, которые он носит внутри себя. Рассказать им о своей великой тайне. Не понимая, с чего он это взял, он осознавал, что их ждёт смерть. Но ведь всякий человек, стоит ему увидеть, в чем заключаются стоящие перед Хенриком задачи и его предназначение на этой земле, сможет вынести всё, что ему суждено, с душевным спокойствием, и человек этот сможет про себя прошептать: «Увидеть Хенрика Блассермана — и умереть!» Он повернулся спиной к роялю и поднял руки, словно держал дирижёрскую палочку или маршальский жезл или как будто собирался благословлять свою паству.