Любовь Воронкова - Где твой дом?

• Название: Где твой дом?
• Автор: Любовь Воронкова
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1967

В книге «Где твой дом?» повествуется о девушках и юношах, окончивших школу, о выборе ими дела по душе, о первой любви — юной и чистой. Героиня повести Женя Каштанова твердо следует принципу: жить надо так, чтобы иметь право со спокойной совестью смотреть людям в глаза!

---

Сердце заныло от жалости к отцу. Он так чутко любит ее, он боится ее огорчить. А она, эгоистка, ради своих личных желаний готова оставить его в такое трудное время… И что он ответит людям, если ему скажут: «Наших детей в совхозе оставил, а свою-то дочку небось в институт послал»? И как сама Женя посмотрит в глаза своим товарищам? А с другой стороны, остаться… На всю жизнь — только поля да фермы. И никакой личной радости… Откуда она может прийти, эта радость?

Перед глазами возникло лицо Арсеньева, холодное, замкнутое. Серые глаза, последний взгляд, взгляд человека, уходящего навсегда…

Что же делать? Что ей сейчас делать?..

За дверью заскрипели и заохали ступеньки крутой лесенки.

Елизавета Дмитриевна, мать Жени, открыла дверь. Моложавая, с желтыми, чуть подкрашенными волосами, она, как всегда, уже с утра была одета и причесана.

— Спускайся, поздно. Пойдем скорее, расскажешь, что вчера было после того, как мы ушли.

Женя засмеялась:

— Рассказывать-то нечего. Ничего вчера и не было, ничегошеньки.

— Как так?

— Да вот так. Ничего и не было! Потанцевали да и разошлись. А папа дома?

— Ну, уж твой папа… Разве он когда-нибудь бывает дома? — И тут же ревниво прищурила глаза. — Значит, папе есть что рассказать, а мне так нечего? Ну, как хочешь.

Елизавета Дмитриевна обиженно повернулась и начала спускаться по узенькой крутой лесенке. Женя, накинув халатик, поспешила за ней.

— Мама, я совсем забыла: все нашего отца вчера очень хвалили. И потом, ребята говорили, что они в совхозе останутся. А еще Анна Федоровна сказала, что ты вчера была очень интересная.

— Ну вот, — довольная своей проницательностью, сказала Елизавета Дмитриевна, — а говоришь, что рассказать нечего. Вспомнишь и расскажешь. И кто провожал тебя, скажешь.

— Ну конечно, скажу. Меня провожал Пожаров.

— А я это и сама знаю. Запомни, Женя, что твою маму провести очень трудно. Иди завтракать.

— Бегу. Только умоюсь.

В доме пахло жареными оладьями — это, конечно, тетя Наташа печет оладьи к завтраку. И когда она все это успевает?

Мать на веранде гремела посудой, накрывала на стол.

Елизавета Дмитриевна любила все делать быстро. Но она как-то не умела рассчитывать движений, и вещи, попадая в ее руки, охали, стонали, звенели, гремели… Тетя Наташа обычно только пожимала плечами:

— Этот человек вечно спешит, у этого человека всю жизнь через минуту поезд отходит!

В тот момент, когда Женя вышла на веранду, молочник, столкнувшись с чайником, звякнул и выплеснул немного молока на стол.

— Мама, дай-ка я, — сказала Женя, поспешно оттесняя мать от стола.

Елизавета Дмитриевна обиженно отошла.

— В этом доме меня все за маленькую считают…

Савелий Петрович пришел, когда стол уже был накрыт и ждали лишь его, чтобы подать самовар.

— Вся посуда цела? — осведомился он, садясь за стол. — Мой стакан, как вижу, еще существует на свете.

— Ну, уж и ты тоже, — отмахнулась Елизавета Дмитриевна, — как будто я каждый день твои стаканы бью.

— Не каждый день, конечно, а так, раз в неделю.

— Ну, пусть раз в неделю. Но ведь не каждый же день.

Женя смеялась, ей нравилось, когда отец и мать начинали препираться, словно маленькие дети.

— А сам-то — посмотри, нет, ты посмотри, Савелий! Ведь я только сегодня утром тебе рубашку дала, а на что она похожа? Вон к спине прилипла, мокрая совсем!

— А что ж поделаешь, если жарко?

— Да, жарко. Но кто же тебе велит мотаться чуть свет по полям, а?

— Советская власть велит. И кстати, не на полях был. На озере. У Веры Грамовой.

Елизавета Дмитриевна поджала губы.

— Опять у Веры?

— Женя! — с торжествующим смехом закричал Савелий Петрович. — Гляди-ка, мать ревнует!

— Какие глупости! — Елизавета Дмитриевна нервно подвинула чашку, и тотчас розетка для варенья слетела на пол и со звоном разлетелась на куски.

Савелий Петрович засмеялся еще громче.

— Тетя Наташа, скорей неси самовар, — закричала Женя, тоже смеясь, — уже посуда со стола летит!

— Несу, несу! — отозвалась тетя Наташа, появляясь с кипящим самоваром в руках. — Подождите чашки бить, напейтесь чаю сначала.

Тетя Наташа, невысокая, худощавая, с усилием приподняв и поставив самовар на стол, перевела дух:

— Что-то самовар этот все тяжелей да тяжелей становится.

— Это мы с тобой, Наталья Дмитриевна, все старше да старше становимся, — отозвался Савелий Петрович, принимаясь за оладьи. — У тебя самовар все тяжелей, а у меня горы все круче, дороги все длиннее. Так оно и идет.

— Ну, что ж там, у Веры-то твоей, — деревянным голосом спросила Елизавета Дмитриевна, — чудеса, что ли, какие? Утки золотые яйца, может, нести начали?

Женя от смеха чуть не захлебнулась чаем.

— Папа, смотри-ка, а тебя и правда ревнуют!

— Ничего удивительного нет, — шутливо напыжившись и закрутив воображаемый ус, подтвердил Савелий Петрович, — красавец мужчина, и все.

Ревность жены неизменно веселила Савелия Петровича. Вот уж скоро двадцать лет, как живут они вместе, — и все эти двадцать лет Елизавета Дмитриевна дрожит: а не поглядит ли он на какую-нибудь другую женщину?

В те дни, когда они впервые встретились, Каштанов работал в райзо, в маленьком районном городке. Война была на исходе, наши войска воевали под Берлином. Каштанов восстанавливал колхозные поля, изувеченные войной.

В этом городке с маленькими, заросшими травой переулками и единственной главной улицей, которая тянулась через весь город, он встретил Елизавету Дмитриевну.

Однажды в сумерки, очень усталый, он шел домой с заседания. Еще была зима, но снег уже таял на каменных плитах тротуара и сосульки висели под крышами небольших деревянных домов. Стояла тишина, только галки покрикивали на деревьях.

И вдруг он услышал пение. Пели негромко, в два голоса. В военное время редко можно было услышать пение. Каштанов остановился у темного бревенчатого дома, с окнами, наполовину забитыми фанерой. На ступеньках резной покосившейся террасы сидели обнявшись две сестры и тихонько пели какую-то печальную песню. Одну из них, старшую, он узнал. Это была Наталья Дмитриевна, заведующая районной библиотекой. Другая, совсем молоденькая, белокурая, розовая и хрупкая, как цветок повилики, оказалась ее сестрой. Юная Лизонька была из тех, кому, чтобы жить, обязательно нужна чья-то устойчивая поддержка. Такой поддержкой была для нее сначала старшая сестра, а потом — Савелий Каштанов.

Когда сестры расстались, оказалось, что им очень плохо друг без друга. Лизонька была счастлива своей любовью, но она ничего не умела делать. Хозяйство — темный лес! Как растопить плиту? Как сварить обед? Как выстирать и отгладить мужу рубашку? Ведь дома все делала старшая сестра.

А Наталья Дмитриевна, после того как сестра вышла замуж, осталась совсем одна. Мать умерла. Отец погиб в ополчении. Муж пропал без вести. Некого любить, не о ком заботиться.

Чаще и чаще стала она бывать у Каштановых. А когда родилась Женя, то и совсем переселилась к ним. Теперь остаться без тети Наташи никто у Каштановых и не мыслит. Да и тетя Наташа давно уже не мыслит своей жизни без этой семьи.

Так и водворилось прочное спокойствие и семейное благополучие в доме Каштанова, за которое не переставала дрожать его нежная и ревнивая жена.

— …Папа, а ты ведь и правда ничего себе, видный, — продолжала подшучивать Женя, — вот только глаза у тебя желтые.

— А у тебя не желтые? — притворяясь обиженным, ответил Савелий Петрович. — Гляди-ка, у тебя еще желтее моих. А у меня карие, вот тебе.

— Молчите, болтуны! — Елизавета Дмитриевна обиделась и за дочь и за мужа. — Желтые глаза только у кошек бывают.

— А все-таки у нее желтые, — не унимался Савелий Петрович.

Елизавета Дмитриевна прихлопнула ладонью по столу:

— Перестань! Ты вот ответишь мне или нет: зачем это тебе — все на озеро да на озеро? А?

— Ох! — Савелий Петрович несколько секунд с сожалением глядел на жену. — Удар-ни-ца у нас Вера! В Москву ее вы-зы-вают. Может, еще и ор-ден да-дут!

— Веру — в Москву? — переспросила Женя. — Веру Грамову?

— Именно Веру Грамову! Утятницу из совхоза «Голубые озера». — Савелий Петрович самодовольно крякнул. — Да. Героями люди не рождаются. Их надо воспитывать. Так что, если разобраться, кое-какая и наша заслуга в этом есть.

— И не кое-какая, — поправила его Елизавета Дмитриевна. — При другом директоре об этой Вере и слуху не было бы. Подумаешь — уток вырастила.

— Так ведь семь тысяч — одна.

— Да. Но только при твоей заботе. Потому что ты чуть свет встаешь. Потому что у тебя уже с утра рубашка на плечах мокрая.

Женя задумалась, машинально помешивая чай. Вера Грамова едет в Москву. Полуграмотная, грубая, в брезентовом фартуке, в сапогах… Ее зовут в Москву, ее знают в Москве! А она, Женя, образованный человек, дочка директора, начитанная, талантливая — ведь даже Григорий Владимирович сколько раз говорил, что она талантливая! — она, возможно, никогда не будет в Москве… Целую жизнь проживет, а в Кремль ее так и не позовут…