Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

• Название: Веселое горе — любовь.
• Автор: Марк Гроссман
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1966

Марку Соломоновичу Гроссману в 1967 году исполняется пятьдесят лет. Из них 35 лет отдано литературе.

Писатель прошел большой жизненный путь. За его спиной участие в Великой Отечественной войне, многие годы, прожитые за полярным кругом, в Средней Азии, в горах Урала и Кавказа.

Перед его глазами прошли многие человеческие судьбы; они и легли в основу таких книг, как «Птица-радость», «Сердце турмана», «Живи влюблен» и др. (а их более двадцати, изданных общим тиражом почти в миллион экземпляров у нас и за границей).

Сборник «Веселое горе — любовь» — это книга о любви и верности. О любви к Родине и женщине-матери, к любимой, родной природе, цветам и птицам — ко всему, чем живет человек нашего общества.

---

— Объелся этот дурак. Заворот кишок, видно.

Буря окончилась внезапно, сразу. Наступила мертвая тишина.

Сероштан и Кочемасов полдня пытались открыть дверь. Все это время они слышали стоны и ругательства Васьки, но ничем не могли облегчить его участь. Надо было скорей пробиваться наружу.

И почти справившись с этим невероятно трудным делом, Сероштан вдруг услышал в черной дали пенье полозьев.

Он сразу почувствовал слабость, хотел было опуститься на снег, но, пересилив себя, медленно пошел в палатку. Принес охапку дров, послал Кочемасова за лампой и, выплеснув из нее керосин на дрова, поджег их.

В угольно-глухой полярной ночи призывно вспыхнул огонь, заиграл кровавыми гребнями, засигналил на десятки километров вокруг.

Пенье полозьев стало отчетливее, резче, ближе, — и вскоре из тьмы к огню вылетела оленья упряжка, вторая, третья.

Каюры соскочили с нарт, бросились к людям у костра и стиснули их в объятьях.

С третьих нарт соскочил человек в малице и малахае, из-под которого виднелась широкая седая бородка, и подошел к Андрею.

— Однако, здравствуй, братка, — сказал человек спокойно, — вот и опять довелось свидеться.

Андрей радостно охнул и повис на шее у каюра.

Ведя Сероштана в палатку, каюр, улыбаясь, говорил:

— Приехал к тебе в гости, а тебя нет. Ну, вот с ними прибежал: посмотреть — живой, нет ли? Показывай, где у тебя Мальчик.

Он вытащил пса из-под нар и, пока каюры разливали из термосов по тарелкам куриный бульон, все трепал собаку по загривку и бормотал:

— Ничего, пес. У тебя крепкие кости, а мясо нарастет.

Сероштан и Кочемасов хлебали маленькими глотками бульон, благодарно улыбались каюрам и беспричинно смеялись.

Кочемасов поглядывал на Сероштана, и на сердце было очень хорошо. Ивану казалось, что общение с этим добрым и мужественным человеком сделало его самого, Кочемасова, крепче и чище. Это испытание Иван выдержал не ахти как. Но если бы не было Андрея, тяжкий экзамен мог сломить Ивана. И тогда — как знать? — осталось бы за ним право называть себя мужчиной? Пожалуй, и нет.

Васька скрипел зубами от боли, хватался за живот и проклинал Заполярье, бурю, птиц и людей.

Через сутки каюры положили на нарты укутанного в овчины Ваську. Сероштан и Кочемасов сами дошли до упряжек.

Андрей потрогал за пазухой уцелевшего голубя, почувствовал, как тревожно бьется у птицы сердце, и улыбнулся, зная, что все плохое уже позади.

Он плотнее запахнулся в мех и сел на нарты.

Сверху его накрыли одной овчиной вместе с Мальчиком, и Андрей почти сразу уснул в своем меховом мешке.

Каюр на головной упряжке взмахнул хореем, и застоявшиеся олени резво побежали на юг.

НА СТАРОЙ ШХУНЕ «МЕДУЗА»

Теплым июньским утром шхуна «Медуза» отдала швартовые и, пройдя Кольский залив, взяла курс на Северную Атлантику.

Вскоре Кильдин и норвежские острова Варде остаются позади.

Острый нос «Медузы» легко режет воду, наклонные мачты весело скрипят, и кажется, что судно несется вперед, почти не задевая моря.

Это не обычный рейс. Траулера́ «Сигнал» и «Глобус» оказались над большими косяками сельди и теперь круглосуточно ведут лов. Все бочки уже забиты селедкой. Как на беду, плавбаза ушла в Мурманск, и некому сдать улов. А уходить с промысла жалко.

Портовые радисты приняли просьбы с кораблей: доставить им соль и забрать рыбу. Подходящего судна для этой цели не нашлось, и в рейс вышла «Медуза», старая каботажная посудина, уже много лет не дышавшая настоящим морским ветром.

В деревянном чреве шхуны мерно работают моторы; паруса сейчас убраны.

Свободные от вахты матросы спят в кубрике, часть из них играет в домино, пошучивая и попыхивая трубками.

Немолодой матрос Гуркин, которого за несуразное поведение все зовут Ванька Леший, сидит на своей койке и вполголоса хрипит песню.

Это ужасно грустная песня, и в ней говорится об арестантах, которых оторвали от молодых жен и везут теперь умирать на холодный остров.

У Лешего отчаянно трещит голова потому, что он все три дня на берегу пил мертвую. Ни невесты, ни семьи у него нет, и молодые жены из песни его совсем не волнуют. Просто Ванька в таком состоянии, что и «Комаринскую» запел бы, кажется, на грустный лад.

Блеклые водянистые глаза Лешего выражают крайнюю степень тоски, и Ваньке хочется, чтобы кто-нибудь заметил эту его му́ку и сказал слово утешения.

Гуркин громко вздыхает и обращается к рыжему коту Нептуну, сидящему у него в ногах:

— Дурак ты, дурак, Нептун! И чего тебе на море служить? Тут и опохмелиться негде..

Нептун уже привык к Ванькиным разговорам — и ухом не ведет.

Леший вовсе и не рассчитывает на участие Нептуна. Слова Ваньки содержат дальний смысл. Гуркин знает, что у боцмана Авдея Егорыча непременно есть в сундучке бутылка, и именно эту бутылку имеет в виду унылое Ванькино красноречие.

Боцман медленно отрывается от костяшек домино, крутит ржавые прокуренные усы.

— Слепой курице — всё пшеница.

Гуркин бросает на Авдея Егорыча мутный непонимающий взгляд. Леший готов немедленно заулыбаться, если боцман просто подшучивает над ним. А если тот говорит всерьез и, следовательно, издевается, то Ванька Леший может и поквитаться словцом. Возьми-ка ты его, Ваньку! Он и сам — обожженный кирпич!

Но по лицу боцмана никак не определишь, что́ у него на уме. Оно не дрогнет ни одним мускулом, и только глаза, глубокие и мрачные, под кустами бровей живут непонятной для Ваньки жизнью.

— Дак ить зубы сполоснуть бы, Авдей Егорыч, — сокрушается Ванька, просительно заглядывая в боцмановы глаза. — Душа насквозь сгорела.

Безвредный Гуркин симпатичен матросам. Другого давно бы уже прогнали, чтоб не мешал игре, но Гуркин — особь статья. Он хороший товарищ, хоть и кланяется вину. Да и за словом Ванька в карман не полезет, а это в однообразной матросской жизни немалый козырь.

Всем уже изрядно надоел морской «козел», и теперь люди, пожалуй, даже рады, что Леший клином влезает в игру.

Федька Гремячев, веселый продувной парень, который может даже из вареного яйца живого цыпленка высидеть, подмигивает Лешему:

— Ты вот сейчас закатишь за галстук и начнешь переваливаться с боку на бок. Как раз за борт и угодишь. Гляди, белоголовец[41] идет...

Леший подозрительно осматривает Гремячева, лицо у Ваньки становится жалкое, как печеное яблоко, и он сообщает с горькой иронией:

— У меня душа горит, а ты греешься, ирод.

Авдей Егорыч с каменным выражением крутит усы.

— Не вино винит, боцман, а вина, — строго замечает Ванька, еще не потерявший надежды на водку.

Он выворачивает наизнанку свои пустые карманы, с подчеркнутой обстоятельностью осматривает их и вздыхает:

— Грошей у меня, как у жабы перьев...

— Не проси, не дам, — решительно отрезает боцман. — Вот и Евсей скажет. Так ведь, Евсей?..

Лохматый, жестко сбитый, сутулый Евсей охотно включается в разговор. Он поворачивается к Ваньке всем туловищем, поднимает указательный палец и изрекает, сильно нажимая на «о»:

— Нельзя соблазну не прийти в мир, но горе тому, через кого он приходит... Бог подаст, Ванька...

Евсей лет десять назад был попом. Верил он в бога искренне, полагая, что молитвы его доходят до господа, и оттого — пастве прямая выгода.

В Великую войну сын Евсея ушел с маршевой ротой на полуостров Рыбачий и, несмотря на денные и нощные молитвы отца, сложил голову на поле боя.

Евсей, черный от горя, безмерно напился водки, бегал по пустой церкви и сокрушал кулаком иконы. Потом заколотил в избе окна, надел на себя две шубы — и исчез из села.

Через месяц, он появился на Каботажке[42], в Мурманске, без шуб, в грязной изорванной рубахе, подпоясанной тряпкой, и нанялся на «Медузу».

Матросам, доставляло истинное наслаждение слушать речи бывшего попа. Евсей с величайшим усердием и злобой поносил бога, то выворачивая наизнанку разные изречения святых и церковников, то применяя эти слова в самых неподходящих случаях.

Евсей ни с кем из матросов не дружил. Исключение составлял разве Петр Чжу, юноша с тонким девичьим лицом, ловкий и верткий, как касатка.

Но сейчас Чжу, относившийся к Евсею всегда ровно и приветливо, глядел на старика осуждающе. Юноше казалось, что не стоит зря тиранить Ваньку Лешего, у которого и в самом деле черно на душе.

— Дали б ему глоток, что ли, — говорит он боцману. — Все мы под небом ходим.

— Нет, — хмурится боцман. — По закону не могу.

— Строгий закон виноватых творит, — темно намекает Ванька.

— Но-но, гляди у меня, — грозит Авдей Егорыч. — Сам полезешь, лапы оборву.

— Эх! — вдруг машет рукой Ванька Леший, окончательно решив, что водки ему не видать. — Чем,жить да век плакать — лучше спеть да умереть!