Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

• Название: Веселое горе — любовь.
• Автор: Марк Гроссман
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1966

Марку Соломоновичу Гроссману в 1967 году исполняется пятьдесят лет. Из них 35 лет отдано литературе.

Писатель прошел большой жизненный путь. За его спиной участие в Великой Отечественной войне, многие годы, прожитые за полярным кругом, в Средней Азии, в горах Урала и Кавказа.

Перед его глазами прошли многие человеческие судьбы; они и легли в основу таких книг, как «Птица-радость», «Сердце турмана», «Живи влюблен» и др. (а их более двадцати, изданных общим тиражом почти в миллион экземпляров у нас и за границей).

Сборник «Веселое горе — любовь» — это книга о любви и верности. О любви к Родине и женщине-матери, к любимой, родной природе, цветам и птицам — ко всему, чем живет человек нашего общества.

---

— Он умом, никак, обносился, — сообщает Ванька Леший. — С перепугу, видно.

— Чего ж бояться? — вслух думает Авдей Егорыч. — Море — наше поле. А в поле не страшно.

* * *

Третьи сутки — штиль. «Медуза» дремлет на воде, и Федька Гремячев проглядел все глаза, пытаясь увидеть в безбрежной дали дымок или мачты судна.

Пусто!

— Эх, как бы сейчас бутылочка ваша пригодилась! — тоскливо говорит Ванька боцману и облизывает пересохшие губы.

Авдей Егорыч свирепо взглядывает на Лешего, и тот, сразу съежившись, торопливо машет рукой:

— Не о себе ж я, Авдей Егорыч. Коле-радисту надо бы...

— Радиста и без нас уже спиртом натерли, ему водка ни к чему....

Никто из матросов не думал никогда, что можно вдруг остаться без радиосвязи, как не думают о том, что можно плыть без руля или с дырой в борту.

И теперь, жалея радиста, все вместе с тем злились на него за трусость во время шторма, за то, что оставил шхуну без связи.

Чжу температурит. Его красивое тонкое лицо портят сейчас красные пятна жара, но юноша не хочет лежать. Он подвигается ближе к боцману и говорит задумчиво:

— Мы все равно уйдем домой, Авдей Егорыч...

— Уйдешь! — смеется Евсей. — К рыбам во чрево.

Внезапно старик бухается на колени, начинает кланяться и невесть что бормотать.

— Ты что дуришь? — мрачно интересуется боцман. Евсей не отвечает.

— Помяни, господи, — бормочет он, стукаясь лбом об пол, — души раб своих, пострадавших во Студеном море, гладом и жаждою истаявшихся, и многоразличне и многоскорбне от жития сего отошедших... Аминь!

— Не паясничай! — хмурится Авдей Егорыч. — Рано хоронишь...

— Не рано, — подмигивает старик. — Нам на том свете уже паек идет.

Впрочем, Евсей тут же забывает о своих словах и вместе со всеми поднимается на палубу — осматривать лодки и приводить судно в порядок.

Матросы ставят на носу стаксель, крепят ванты, и шхуна медленно начинает продвигаться по еле ощутимому ветру. На запад, а не на юг.

Фрол Нилыч машет рукой, и парус убирают.

— Может, норд задует, — говорит капитан боцману. — Ждать надо, Авдей Егорыч.

Механик, злой на себя и на весь свет, копается в машинном отделении. В двигателе сломалась важная деталь, запасной нет, и приходится ее делать самому. А условия совсем не подходящие.

Механику энергично помогает группа матросов. Федька Гремячев, стараясь облегчить ему настроение, говорит твердо:

— Каждая страна потерпевших из беды спасает. А про нашу и говорить нечего. Потому — народ дружный.

— Дружный-то — дружный, — вздыхает Гуркин. — Да вот сорвет пластырь, и поминай, как звали.

И тут Лешему приходит в голову внезапный план. Матрос быстро поднимается на палубу и, найдя каюту Авдея Егорыча, толкает дверь.

— Чего ты? — спрашивает боцман.

— Голуби... эти, как их... Мотка-губа.... — бормочет Ванька.

— Говори толком, — прерывает боцман.

Ванька, торопясь и сбиваясь, объясняет, что голубей надо выпустить в воздух, и они, как говорил Авдей Егорыч, полетят домой. Только прежде чем выпустить, надо привязать к лапкам записки, и тогда на берегу будут знать, что́ с «Медузой» и в каком квадрате она болтается.

Леший ожидал, что Авдей Егорыч сильно обрадуется, что он сразу простит Ваньке все его изъяны и промахи за такую веру в голубей. Но боцман о чем-го думает и, выбивая трубку, кивает ему на дверь:

— Ладно, иди. Я капитана спрошу.

Авдею Егорычу и самому, конечно, приходила в голову такая мысль, но он всякий раз выставлял себе доводы против нее. Не было никаких надежд, что хоть одна из четырех птиц доберется до берега, покрыв около четырехсот миль над водой. А принять на себя позор, обманув надежды людей, попавших в беду, Авдей Егорыч не мог.

«Подожду еще сутки, — думает боцман. — Может, радист оклемается или траулер какой возьмет на буксир. А там видно будет...»

Однако новые сутки не приносят никаких изменений. Теперь уже нельзя ждать, и Авдей Егорыч идет к капитану.

— Вот разве голубей пустить... — тихо говорит боцман и вопросительно смотрит на капитана. Старику надо, чтобы Фрол Нилыч тоже принял такое решение. Тогда легче будет пойти на жертву, на верную потерю птиц.

Капитан, немного подумав, соглашается:

— Что ж, попытайте. Авось доберутся...

Команда, услышав о том, что боцман решился пустить голубей, высыпает на палубу. Даже старый кот Нептун не желает оставаться в кубрике. Он трется между людьми, выгибает спину, радуясь свежему влажному воздуху.

Горизонт — в дымке тумана, и Авдей Егорыч, вынесший на палубу ящик с птицами, долго и тревожно вглядывается в небо, шевелит губами, и людям кажется, что неверующий боцман творит молитву.

Наконец он достает голубей, привязывает к лапкам заготовленные записки и, сильно замахиваясь, швыряет птиц, одну за другой, в мутное неприветливое небо.

Первой, почти вертикально вверх, уходит Мотка-губа. Сильными длинными махами она набирает высоту и, сделав неполный круг над шхуной, поворачивает на юг.

Утес не делает и половины дуги — и во все крылья мчится за голубкой.

С Метелью неладно. Она свечой взмывает вверх, но тут же складывает крылья и садится на палубу. К ней мгновенно кидается сразу помолодевший Нептун. Матросы кричат на кота, наперебой бегут к птице и приносят ее боцману.

— Засиделась, — страдая, бормочет Авдей Егорыч.

Выждав с полчаса, боцман берет в одну руку Метель, в другую — ее голубя Сёмку и одновременно швыряет их в воздух.

Птицы долго кружат над шхуной, забираясь все выше и выше и, наконец, скрываются из глаз.

Команда толпится на палубе, задрав головы. Люди торжественно молчат.

Фрол Нилыч стоит на мостике и, щуря глаза, присматривается к морю, к облакам, к недалекому горизонту. Никто не замечает тревогу капитана, но Фрол Нилыч беспокоится. Он видит, как мертвая зыбь покачивает судно: шторм еще может вернуться. Справится ли тогда с ним старая шхуна?

Капитана отвлекает от размышлений крик на баке[49]. Там, жестикулируя, что-то говорит матросам Федька Гремячев. Оказывается, он заметил живую точку в небе, на западе.

Вскоре все матросы тоже видят летящую птицу.

Через несколько минут Метель со свистом садится на палубу и, открыв клюв, тяжело дыша, втягивает голову в плечи.

— Так она же просто боится! — догадывается Леший.

Все молчат.

«Не может быть, чтоб Семка бросил жену», — думает Авдей Егорыч, до боли в глазах всматриваясь в бездонье неба.

И старому моряку уже кажется, что он видит, как плывет на серо-зеленых волнах Атлантики холодный, безжизненный комочек мяса и пуха — все, что осталось от его неудачливого Семки.

* * *

Предчувствие не изменило Авдею Егорычу. Синий почтарь не вернулся к «Медузе», но и не смог взять верного направления. Он резко забрал на восток и уже на пятом часу лета стал терять силы. Иногда Семка снижался так, что до него долетали редкие брызги, и тогда голубь, сильно работая крыльями, снова набирал высоту, уходя от смертельной опасности. Так он пролетел еще около пяти часов.

Возьми он верное направление, Семка находился бы уже вблизи земли и, вероятно, дотянул бы до нее. Но голубь шел в трехстах милях от суши, параллельно берегу — и ничто уже не могло спасти его от смерти.

Тяжело взмахивая крыльями, он все терял и терял высоту, пока не оказался в опасной близости от воды.

Одна из высоких пенистых волн ударила его холодной лапой, — и поплыл на серо-зеленых волнах Атлантики безжизненный комочек мяса и пуха — все, что осталось от бедного несмышленого Семки...

* * *

Примерно в ста милях от «Медузы» Мотка-губа и Утес разлетелись в разные стороны. То ли более острая на глаз голубка увидела вдали что-то, то ли Утес решил, что жена ошиблась и потом догонит его, только голубь продолжал лететь прямо на юг, а Мотка-губа почти под прямым углом от него пошла к востоку.

Утес был сильный тренированный голубь, и три часа лету почти не убавили его сил. Он стремительно шел туда, где должен был стоять его дом и его голубятня, и властная сила влекла его все вперед и вперед.

Чем больше высота, тем шире обзор. Поэтому Утес старался подняться выше и не погиб, как Семка, которому изменили чутье и силы.

И в это время, находясь почти под облаками, он разглядел берег. Утес сильно обрадовался и живее зачастил крыльями.

Вот он уже миновал маяк на Рыбачьем, потом наискось пересек скалистые высотки и появился над Большим перевалом.

Голубь сбавил высоту, но продолжал упорно лететь вперед над вершинами гор, источенных ветрами и дождями.

И наконец Утес увидел в котловине, со всех сторон окруженной высотами, город, дымивший трубами и кричавший гудками.

Это был Мурманск, и вот уже заметен в его восточной части, на склоне горы, небольшой домик, и возле домика — голубятня. На ней шевелятся птицы.