Лев Успенский - Рассказы

• Название: Рассказы
• Автор: Лев Успенский
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 289-00176-Х

Рассказы из цикла «Записки старого скобаря». Словечко это Лев Васильевич Успенский всегда произносил с удовольствием и сам называл себя скобарем. За живыми узорчатыми зарисовками быта, нравов, характеров Псковщины 1917–1923 годов встают неповторимые, невыдуманные картины времени. Такой помнил и любил Псковщину писатель, живший подолгу в детстве и юности в небольшом псковском имении Костюриных (девичья фамилия матери), а позднее работавший в тех местах землемером. В этих рассказах, как говорил сам писатель, беллетристика сливается с занимательной лингвистикой. И он очень гордился знанием своеобразного псковского — «скобского» — говора.

---

«КРЕМ-БРУЛЕ»

Летом 1919 года я поехал в Заскочиху… Должен объясниться: то место, куда я направлялся, по-настоящему звалось не Заскочихой, а иначе; Заскочиха-хуторок, нечто вроде маленького крестьянского именьица, находился возле самого Иванькова в Михайловской волости. Моя Заскочиха лежала далеко оттуда.

И имена людей, про которых я буду рассказывать, — не настоящие. Оно и понятно, рассказывать о них я хочу свободно, так, как все они мне увиделись и запомнились. Но ведь видел я их действующими пятьдесят восемь лет назад. А приятно ли будет их детям и внукам, — почем я знаю, может быть, они летчики — Герои Советского Союза, генералы армии в отставке, прославленные балерины, известные литераторы, — услышать то, что я знаю об их отцах и дедах, «тогдашних» скобарях? Лучше уж допустить маленький маскарад.

Итак, в июне 1919 года я поехал в Заскочиху по важному делу: мне вздумалось отремонтировать наше старое щукинское, красного дерева с бронзой, бюро-конторку, очень красивое, со множеством секретных ящичков и тайничков, с белыми, неглазированного фарфора пластинками на этих ящичках, чтобы писать на них карандашом, на одном «ревень», а на другом «ипекакуана», с откидной доской-конторкой на металлических тяжках, крытой изнутри зеленым приятным сукном. Лучший по трем волостям столяр-краснодеревец, глубокий старик Иван Саввич Михеев жил и работал именно в Заскочихе. Я хотел уговорить его приехать ко мне в Щукино и привести эту «шифоньерку» (звали эту мебель и так) в порядок.

Заскочиха была деревней не слишком большой, но по нашим местам и не совсем маленькой. Подъезжать к ней надо было, миновав железнодорожный переезд, неподалеку от которого, как раз за полосой отчуждения, стояли на песчаной лужайке неимоверной толщины и такой же красоты и величественности сосны — штук шесть или восемь, — коренастые, могучие, ярко-оранжевые, если чуть подняться повыше по их стволам, точно перенесенные сюда на машине времени откуда-нибудь из третичного периода земли[2].

Перед Заскочихой, ежели ехать к ней с той стороны, откуда я прибыл, и еще по ту, низовскую, сторону полотна имелась деревня Большое Васьково, а между нею и переездом, уже совсем у самых телеграфных столбов, посреди довольно обширного болота, на сухом бугре, какие порою как раз из самых глубоких болот возникают, как острова из океана, стояла изобка недавно вышедшего сюда на хутор шумливого, суетливого и не чересчур толкового мужичонки, по прозвищу Пичигалка. «Пичигалка» в наших местах значит птица чибис, и надо признать, что как ни толкуй это прозвище, оно приходилось к его носителю «пак-в-пак».

С одной стороны, он поселился «на кочке, сярёд болотины» — ну чистая Пичигалка! С другой стороны, когда-то, лет десять назад, Василия Васильевича этого «зимой в лясу ялиной маленько стебануло». С тех пор на ходу он перестал держать равновесие, а продвигался вперед как-то зигзагом, точно его заносило с одной стороны дороги на другую, и при этом судорожно размахивал на каждом шагу обеими руками — точь-в-точь как чибис крыльями при своем суматошливом и бестолковом судорожном полете. Наконец, после того же несчастного случая в лесу, помятая упавшим деревом грудь Пичигалки поминутно испускала сиплые и звонкие не то хрипы, не то стоны, совершенно похожие, среди окрестного шума, на унылое «чии вы?» той болотной птицы, имя которой он и получил с тех пор в прозвище.

Нет смысла воспевать здесь исконную меткость и беспощадность крестьянских прозвищ: их восхваляли и им вдосталь поудивлялись и Гоголь, и Тургенев, и иные. Должен сказать, что я мгновенно вспомнил эти хвалы, как только ко мне полунаперерез, полувдогонку (мне пришлось притишить «ретивый бег» моего конька, чтобы дать ему возможность настигнуть нас) по широкому прогону, ведшему от его придворка к дороге, взмахивая руками-крыльями, косолапо мотаясь, как подвыпивший, от плетня до плетня, бросился не то бежать, не то и в самом деле лететь странный длинный мужик в черном жилете поверх белой, по первоначальному замыслу своему, рубахи. Он подоспел к выходу на дорогу, до меня донеслись странные звуки, вырывавшиеся из его поврежденной груди, и рука моя волей-неволей натянула повод; казалось, он вот-вот упадет от переутомления.

Однако, поравнявшись с головой лошади, Пичигалка не остановился, а наоборот, взявшись за ремешок узды, отнюдь не для того, чтобы обрести опору и избавление от своих шатаний и бросков, не пошел за конем, а властно повел его через железнодорожные рельсы.

— Это куды ж в наши места, Васильич? — с жадным любопытством, как пиявка, сразу же впился он в нового человека. — Никак в Заскочиху? Ах ты, это ж надо ж, такая случайность вышедши! А к кому ж там? Не к Денисенку ли конька подковать?

Я ответил, что-де нет, не конька, а что еду я ко всем на двадцать верст кругом известному Ивану Саввичу Михееву, подрядить старого искусника на посильную ему работу к себе в Щукино. Ударим по рукам — я за ним не верхом, в линейке подъеду.

— А, ну, это дело другое. К Ивану Саввичу — это пожалуйста, пряпятствия нету! А я уж забоялся: а ну, к кому из Денисят, к братьям? Мало ли, думаю, может, конек-горбунок ваш расковавши — так к Михаил Денисычу? Или, думаю, по сапожной части — к Лешеньке, к середнему; хороший мастер! А то, полагал, а вдруг к Никешке, к старшому, к медовику, — он как раз в четверг божью скотинку свою подрезал, так и у меня тут медком припахивало! Увидел вас и думаю — дай-ко добегу до дороги, предупряжу человека, поостерягу: нельзя ноньма к Денисятам! Ни к онному нельзя! К ихнему дому теперь и близко подходу нет, все равно, как к Никешиным вульям. У них такое случивши, без дымокурки и сунуться немыслимо! Да ведь дымокурка-то — она от пчелки; от человеков она не действуе…

Пичигалка (он же Василь Василич Чибисов, кто-то подсказал ему такую фамилию, он ее принял, а общественное мнение утвердило), хоть я и спросил у него, что у Денисовых случилось, не ответил мне на вопрос, но, не отпуская уздечки моего коня, как бы влек его на гребень невысокого бугорка, вокруг которого как раз и росли описанные мною сосны и который пока закрывал от нас деревню. Он явно хотел что-то показать мне «за шелбменем», но желал присутствовать и сам при моем ожидаемом изумлении. На верху гряды он затпрукал: «Тпру! Тпру!» И я натянул повод.

— А ну, Васильевич, видишь?! — таинственно приглушив голос, спросил он загадочно, но и нетерпеливо.

Нет! Сначала я не заметил ничего достойного внимания: Заскочиха, деревнюшка не большая и не маленькая, очень зеленая и очень уютно расположенная на клочке холмистой и овражистой местности, выглядела, как обычно: избы, яблонные[3] сады, прогоны в плетнях, густо увитых хмелем…

— Да нет, ничего такого не вижу особенного, — признался я. Это обрадовало Чибисова.

— Да как же нет, Василич? — совсем уж зашептал он мне на ухо. — На денисовский-то домик поглядите! На крышу на ихнюю. Как же так: ничего особенного?

Крепко построенный денисовский дом стоял как раз первым от полотна, по правой стороне песчаной дороги, и вроде как бы выскочив чуть поперед перед своими соседями насупротив. Это был хороший, основательный дом из толстых, еще не окончательно успевших посереть, тяжких бревен (лесные дачи — вон они, за чугункой, рукой подать), дом в три сруба — шестистенок, с сенями в середине и двумя избами на обе стороны, с крыльцом из сеней, и — что было редкой особенностью — с маленьким шатерком вроде мезонинчика — этакой веселой горенкой над сенями. Крыт дом был отличным, уже засеребрившимся, гонтом, мелким, тщательно пригнанным и, по всей видимости, еще даже не намекавшим на надобность подправки или перебора.

И вот, доведя взгляд мой до этого самого «гонта», я только присвистнул от удивления. Денисовский дом стоял на весьма эффектной складке местности, как бы на невысокой приступке, спиной к хорошему густому саду (там был и огород), лицом в проезд, отходивший вправо от дороги. И на левой избе, на крыше, обращенной в сад, то есть к нам, в аккуратном ее гонтовом покрытии виднелась почти круглой формы темная дыра, точно пробоина от недавно попавшего в крышу трехдюймового снаряда.

Однако ни о каком «снаряде» тут и речи быть не могло: во-первых, откуда бы, а во-вторых, отверстие было явно проделано человеческими руками, аккуратно и с бесспорным стремлением не повредить крышу ни на одну гонотúнку лишнюю. Даже и без Пичигалкиных предупреждений такое зрелище показалось бы мне загадочным; теперь же я просто остро нуждался в объяснениях.

Бородатое и простоволосое лицо Василия Чибисова преисполнилось радости оттого, что это именно он сможет удовлетворить мое любопытство.

— Слышь, мáлец, — многозначительно подмигнул он мне. — Куды тебе гонцы-то гнать? Никуды твой Микитич не уйдет; он и с дому теперь уже не кажный день выходя. Давай слезай с жеребца да вот садись на канавинку, на край, — не бойся, земля теперь, что печка теплая, задницу не застудишь, — и я тебе все это святое описание расскажу — как и что тут у нас вышедши.