Виктор Пронин - В исключительных обстоятельствах

• Название: В исключительных обстоятельствах
• Автор: Виктор Пронин
• Издательство: Дальневосточное книжное издательство
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1985

В сборник вошли повести советских писателей о людях, попавших в силу обстоятельств в необычные для них ситуации, и как в критические моменты жизни раскрываются их характеры.

---

— Быстро, — сказал Сизов, переводя дух после бега, — быстро работают.

— А что я говорил? Закон тайги...

После этого случая еще сильнее захотелось есть. Попробовали жевать молодые побеги сосенок, но от них во рту было как от канцелярского клея.

Тайга становилась все темнее. Лианы толщиной в ногу вползали по стволам лиственниц, свисали причудливо изогнутыми петлями, похожими на удавов. Плети лиан потоньше перекидывались со ствола на ствол, скрывая небо. На прогалинах была сухость летнего дня, а на лесной звериной тропе, по которой они пробирались, стояла влажная прохлада, и камни у корней деревьев лоснились от сырости.

— Когда на этих лианах созревают ягоды, к ним слетаются птицы, сбегаются звери, — говорил Сизов, шагая впереди, не оглядываясь на Красюка. — Кишмиш вырастает, слышишь?

— Пока он вырастет, мы ноги протянем.

— Иногда долго сохраняется...

Он вдруг свернул в чащобу, заставив Красюка насторожиться: не удрать ли собрался? Но Сизов тут же и вышел на тропу, держа в руках кисть ягод, похожих на усохший виноград. Они поделили эти ягоды, разжевали, наслаждаясь неожиданным для тайги вкусом южного инжира. Но сколько еще ни искали, ничего больше не нашли.

Скоро снова выбрались к болотистой равнине, заросшей редкими кедрами, соснами, елями и разбросанными копнами густого подлеска. Осока стояла в пояс. В зарослях трав ноги то и дело попадали в похожие на ловушки петли вьющихся растений, запинались о стволы упавших деревьев.

Пока преодолевали эту равнину, совсем выбились из сил. Добравшись до сухого места, Красюк повалился в траву и заявил, что он хочет точно знать, куда они идут и почему забираются все дальше в тайгу.

— Смотри, Мухомор, веди куда надо, — угрюмо сказал он.

— А куда надо?

— На волю, куда же еще.

— Разве ты не на воле?

— Ты мне лапшу на уши не вешай! — угрожающе приподнялся Красюк.

— Мы же договорились.

— О чем?

— Что ты не будешь задавать дурацких вопросов и вообще будешь вести себя прилично. Если хочешь, чтобы я тебя вывел из тайги.

— Так и выводи.

— В этой тайге только две дороги: одна — обратно в колонию, другая — в противоположную сторону. Обратно ты не хочешь и меня не пускаешь. — Он помолчал. — Да я теперь и сам не хочу.

— И долго мы будем с голоду подыхать?

— Я не- лагерное начальство, чтобы мне приносить жалобы.

— Чего ж делать-то?

— Идти. И не ныть. А идти мы будем к Оленьим горам. Там была наша геологическая база и остался склад. Там не пропадем...

Он замолчал, удивленно уставился в лесную чащу. Оттуда, из-за ствола старой пихты, смотрели большие неподвижные глаза. Глаза чуть выдвинулись и показалась черная голова с длинными, спускавшимися изо рта клыками. Животное то ли не замечало людей, то ли не обращало на них внимания, пережевывая длинную бороду мха, свисавшую с пихты, медленно выходило на поляну. Было оно небольшим, не выше, чем по колено, но поразительно изящным и статным.

В первый момент Сизов даже и не подумал, что это может быть их пищей, стоял неподвижно, смотрел, любовался. Красюк приподнялся, чтобы бросить нож, но, прежде чем он поднял руку, животное легко отпрыгнуло в сторону и исчезло в чаще.

— Кто это? — спросил Красюк.

— Кабарга. Удивительное у нее мясо, вкусное.

— Чего ж рот разинул, если вкусное?

— Бессмысленно гоняться за кабаргой.

И тут он вспомнил о веревке. Отойдя подальше, Сизов растянул на звериной тропе веревочную петлю, привязал конец веревки к ближайшей сосенке.

— А знаешь, что самое ценное у кабарги? — говорил Сизов вечером, устраиваясь спать на мягких ветках пихты. — Мускус. Есть у них, у самцов, на брюшке такой мешочек с два пальца величиной, а в нем — красно-бурая масса, как мазь, с очень сильным и стойким запахом. Если высушишь эту массу — никакого запаха нет, чуть намокнет — опять пахнет. В Индии, когда дворцы строили, мускус в известь добавляли. Века прошли, а стены все пахнут. Можешь представить, что это значит для парфюмерной промышленности...

Красюк хотел сказать, что ему до лампочки вся эта парфюмерия, но сдержался, смолчал.

Утром веревочная петля все так же, никем не задетая, лежала на тропе, и они, только напившись из ручья, пошли дальше в сопки, которые вздымались одна за другой, как хребты заснувших великанов медведей. Много раз они видели белые пятна убегавших косуль, слышали довольное сопение жующих кабанов, но подкрасться, догнать животных не удавалось. Один раз разглядели с сопки пасущихся изюбров, долго наблюдали за ними, с тоской глотая густую слюну, пока изюбры не умчались быстрее ветра, спугнутые медведем. Медведь сам не ожидал этой встречи, покрутился в мелколесье, где паслись изюбры, и побежал за ними, надеясь догнать. Видно, молодой был медведь, глупый.

Птицы мельтешили в листве, белки порхали с дерева на дерево, полосатые бурундуки, поднимаясь на задние лапы, с любопытством рассматривали странных существ, бредущих по тропе. Красюк кидался ловить их, но бурундуки ловко увертывались и куда-то исчезали словно проваливались сквозь землю. Один раз прямо перед ними на тропе крупная куница — харза настигла крепкого подросшего лисенка. Она не торопилась, словно и не боялась людей, стояла и смотрела, не выпуская из зубов лисенка, поблескивая золотистой шкуркой, чуть пошевеливая черным хвостом, независимая и красивая, с черной головкой и белым мягким горлом. Красюк кинулся к ней не помня себя от голода, как копьем, размахивая крепким суком лиственницы, который он все время таскал с собой. Но харза, даром что коротконогая, только шевельнулась, мелькнула и пропала в зарослях папоротника. И лисенка унесла, не выпустила. Что ей лисенок, этой крупной кунице?

Красюк взвыл, хватил палкой о ствол сосны, разломал, взбешенный, повернулся к Сизову:

— Если жратвы не найдешь, тебя же сожру, вот так и знай.

— Найдем, — спокойно ответил Сизов. — Если не будем психовать и пойдем быстрее. По-моему, уже недалеко до озера. — Он помолчал, раздумывая, говорить или нет, и все-таки добавил: — Ты вот что, здесь не очень нервничай и не бегай по тропам. По этим местам, бывает, всякие люди ходят, не ровен час на самострел напорешься или в яму угодишь. Иди сзади и помалкивай. Терпи. Без терпения в жизни ничего не бывает. Не знал? Так знай, приучайся жить по-человечески.

Он и сам удивлялся этим своим словам. Уголовника, привыкшего жить только своей прихотью, паразитирующего на человечности, учить жить по-человечески? Но ведь кто-то должен учить этому, если родители не научили. Ну ничего, подумал он, люди не научили, тайга научит: здесь или учись терпению, или прощайся с жизнью. Такой дилеммы в добром человеческом обществе не ставится. Но «зеленый прокурор» иначе не судит...

— Что они, гады, самострелы оставляют, — сказал Красюк. — Это же запрещено.

Сизов рассмеялся: человек, больше всего не признававший именно этого слова — «запрещено», вдруг вспомнил о нем. Вспомнил, когда дело коснулось его драгоценной личности.

— Видно, не для всех законы писаны...

Он понимал Красюка: прежде для человека ничего не существовало, кроме собственного каприза. Как ни кичился друзьями, а было беспросветное одиночество: один как перст, никому не нужный и сам себе тоже опостылевший. Этим чаще всего и объясняется гипертрофированное презрение блатных к человеческой личности. А теперь у Красюка появилась цель, теперь он не имел права рисковать собой. Раньше был рабом собственной прихоти, теперь раб обретенной собственности — самородка. Психология раба — она и для хозяина, для богатого собственника остается главенствующей. Сизов понимал, что теперь его невольный спутник будет терпеть лишения, только бы вынести самородок туда, где он имеет ценность. Он и убьет, не задумается, если самородку будет угрожать опасность. Он и доброе дело сделает, если это будет нужно для его главной цели. Но привычки есть привычки, не считаться с ними тоже нельзя: недоглядишь — сорвется в безвольной истерике, наделает глупостей.

— Хорошая у тебя фамилия — Красюк, — сказал Сизов, чтобы отвлечь его от навязчивых дум о еде.

— Папочка удостоил. Сделал и смылся.

— Что сделал?

— Да меня ж, чтоб ему на том свете... А лучше на этом... Углядел смазливую хохлушку, поманил, и она, дура, пошла...

— Разве можно так про мать?

Красюк долго не отвечал, шел сзади, смотрел в землю и молчал.

— А потом? — спросил Сизов.

— Потом она меня народила.

— А потом?

— Потом купила мне голубей.

— Зачем?

— Чтобы не скучал мальчик, чтобы не баловался. Так и стал я голубятником. — Он засмеялся безрадостно. — Когда следователь первый раз назвал меня голубятником, я даже обрадовался. Да, говорю, конечно, я всего лишь голубятник, отпустите, дяденька. А оказалось, признался. Оказалось, голубятники — это те, кто лазит по чердакам и ворует белье с веревок. Надо же, воровал, а не знал. Вот какая азбука вышла.