Фредерик Стендаль - Люсьен Левен (Красное и белое)

• Название: Люсьен Левен (Красное и белое)
• Автор: Фредерик Стендаль
• Издательство: «Правда»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Неоконченный роман, впервые опубликованный только в 1929 году.

Роман "Люсьен Левен" увидел свет только после смерти автора - Фредерика Стендаля (настоящее имя Анри Бейль). Многие издатели выбирают другое из намеченных Стендалем названий - "Красное и белое".

Многое объединяет Люсьена Левена с героем романа "Красное и черное" Жюльеном Сорелем. Он так же благороден, умен, готов к великим делам, пылок сердцем и страстно мечтает о счастье. Только Жюльен вышел из низов, а Люсьен - сын могущественного и влиятельного банкира. Но молодого человека во всем ожидает разочарование - он расстается с любимой, бросает службу в армии, окунается в политические интриги. "Я плохо устроил свою жизнь..." - вынужден признать Люсьен Левен, подводя итоги.

---

На глазах у Люсьена выступили слезы. Карете разрешили въехать в город. У дверей гостиницы Люсьен взял Коффа за руку.

— Я совершенный младенец.

— Нет, вы баловень мира сего, как говорят проповедники, и вам никогда не приходилось заниматься неприятным делом.

Хозяин гостиницы принял их с большой таинственностью: свободные комнаты были, и вместе с тем их не было.

Дело в том, что хозяин дал знать в префектуру; гостиницы, боявшиеся притеснений со стороны жандармов и агентов полиции, получили приказ не предоставлять помещений сторонникам г-на Меробера.

Префект г-н Буко де Серанвиль разрешил отвести комнаты гг. Левену и Коффу.

Едва они ступили за порог, как следом за ними вошел какой-то юноша, прекрасно одетый, но, наверно, вооруженный пистолетами, и, не говоря ни слова, вручил Люсьену два экземпляра маленького памфлета в восемнадцатую долю листа, в красной обложке и очень скверно отпечатанные. Это было собрание всех ультралиберальных статей, помещенных г-ном Буко де Серанвилем в «National», в «Globe», в «Courrier» и в других либеральных газетах 1829 года.

— Недурно, — сказал Люсьен, — он хорошо пишет.

— Какая напыщенность! Какое плоское подражание господину де Шатобриану! Все слова он употребляет в значении, отличном от обещепринятого.

Их беседа была прервана появлением полицейского агента, который с фальшивой улыбкой, засыпав их кучей вопросов, вручил им два экземпляра памфлета в восьмую долю листа.

— Э, черт возьми, да это наш собственный, — воскликнул Люсьен, — это тот, что мы потеряли, подъезжая к Блуа, это самый настоящий Торпе!

И они снова погрузились в чтение статей, которые некогда в «Globe» создали славу г-ну Буко де Серанвилю.

— Пойдем к этому ренегату, — предложил Люсьен.

— Я не согласен с вашим определением. В 1829 году он верил в либеральные доктрины не больше, чем верит нынче в устойчивый общественный порядок и мир внутри страны. При Наполеоне он пошел бы на смерть, чтобы стать капитаном. Единственное преимущество лицемерия 1809 года перед лицемерием 1834 года заключается в том, что лицемерие, бывшее в ходу при Наполеоне, должно было идти рука об руку с отвагой, то есть с такой чертой характера, которая в военное время почти не допускает притворства.

— Перед людьми тогда стояла высокая и благородная цель.

— Благодаря Наполеону. Призовите на французский престол кардинала Ришелье — и вся пошлость Буко, все усердие, которое он тратит на переодевание своих жандармов, будут, быть может, направлены на что-нибудь полезное. Несчастье этих бедных префектов в том, что поставленные перед ними цели требуют от них только качеств какого-нибудь нижненормандского прокурора.

— Один нижненормандский прокурор получил империю и распродал ее своим кумовьям.

Отдавая дань столь возвышенному, поистине философскому образу мыслей, взирая на французов девятнадцатого века без ненависти и любви и видя в них только машины, управляемые распорядителем государственного бюджета, Люсьен и Кофф вошли в здание канской префектуры.

Лакей, одетый с редкою для провинции тщательностью, ввел их в весьма изящную гостиную. Портреты всех членов королевской фамилии, писанные маслом, украшали эту комнату, которая пришлась бы впору любому со вкусом обставленному парижскому особняку.

— Этот ренегат заставит нас ждать здесь минут десять. Принимая во внимание наш чин и его чин, а также его загруженность делами, надо признать это в порядке вещей.

— Я как раз захватил с собою брошюру в восемнадцатую долю листа с его статьями. Если нам придется ждать его больше пяти минут, он застанет меня погруженным в чтение его трудов.

Молодые люди грелись у камина; Люсьен, взглянув на стенные часы, увидел, что пять минут, отведенные им на ожидание, уже истекли; он уселся в кресло, спиною к двери, и продолжал беседу, держа в руке памфлет в восемнадцатую долю листа в красной обложке.

Послышался легкий шум, и Люсьен сразу углубился в чтение памфлета.

Дверь открылась, и Кофф, который сидел спиною к камину и которого сильно забавляла встреча этих двух фатов, увидел на пороге крохотного, низенького, очень тощего и весьма элегантного человечка; на нем уже с утра были надеты черные в обтяжку панталоны с чулками, обрисовывавшими икры, быть может, самой худощавой пары ног во всем его департаменте. При виде памфлета, который Люсьен положил себе в карман лишь через пять-шесть убийственных секунд после появления г-на де Серанвиля, лицо префекта залилось темно-багровой краской. Кофф заметил, как судорожно подергивались углы его рта.

По мнению Коффа, тон Люсьена был холоден, по-военному прост и слегка насмешлив. «Странно, — думал Кофф, — как мало нужно времени, чтобы военный мундир наложил свой отпечаток на характер француза, который его носит. Этот, в сущности, славный малый был солдатом — и не бог весть каким солдатом! — всего лишь десять месяцев, а между тем всю жизнь его нога, его рука будут говорить: «Я — военный!» Не удивительно, что галлы были самым храбрым народом в древности. Удовольствие нацепить на себя знаки военного отличия вносит полный переворот в душу этих людей, но вместе с тем навсегда сообщает им две-три добродетели, против которых они уже никогда не погрешат.

В то время как Кофф предавался подобным философским размышлениям, не лишенным, пожалуй, некоторой зависти, ибо Кофф был беден и нередко думал об этом, между Люсьеном и префектом уже завязался серьезный разговор о выборах.

Маленький префект говорил медленно, тщательно заботясь об изысканности оборотов речи. Однако было видно, что он сдерживается. При упоминании о политических противниках его глазки загорались, а рот судорожно сжимался. «Либо я сильно ошибаюсь, — решил Кофф, — либо это на редкость злая физиономия. Она приобретает особенно забавное выражение, когда он произносит слово «господин» в сочетании с фамилией Меробер, что происходит ежеминутно. Возможно, что этот человек — фанатик. Мне кажется, он был бы способен приговорить Меробера к расстрелу, если бы мог беспрепятственно привлечь его к военному суду в составе такой солидной коллегии, как та, которая осудила полковника Карона. Возможно также, что один вид красной брошюры смутил до глубины души этого «политика». (Префект только что обронил фразу: «Если я когда-нибудь стану политиком…») Этот забавный хлыщ еще мечтает сделаться политиком! — думал Кофф. — Если казак не покорит всей Франции, наши политические деятели станут Томами Джонсами, вроде Фокса, или Блайфилами, вроде господина Пиля, а господин де Серанвиль станет в лучшем случае обер-камергером или генеральным докладчиком в палате пэров». Было очевидно, что г-н де Серанвиль проявляет в отношении Люсьена слишком большую сдержанность. «Он принимает его за соперника, — решил Кофф. — А ведь этому тщедушному фату, наверно, года тридцать два — тридцать три. Левен, честное слово, ведет себя неплохо, замечательно спокойно, с наклонностью к вежливой иронии, безупречной по тону. И внимание, с которым он следит за своими манерами, стремясь сообщить им крайнюю сухость и устраняя из них всякую игривость, нисколько не мешает ему следить за своими мыслями».

— Не будете ли вы любезны, господин префект, ознакомить меня с предполагаемым распределением голосов на выборах?

Господин де Серанвиль явно замялся, затем промолвил:

— Перечень я знаю наизусть, но он у меня не записан.

— Господин Кофф, мой помощник в возложенном на меня поручении (Люсьен перечислил все полномочия Коффа, так как ему казалось, что г-н префект уделяет его товарищу слишком мало внимания), господин Кофф возьмет, быть может, карандаш и, с вашего разрешения, запишет цифры, если вы будете добры нам их сообщить.

Ирония последних слов не ускользнула от г-на де Серанвиля. На его лице отразилось неподдельное волнение, в то время как Кофф с вызывающим спокойствием отвинчивал письменный прибор от портфеля из русской кожи, принадлежавшего г-ну рекетмейстеру.

«Вдвоем мы посадим этого человечка на горячие уголья. Моя роль сводится к тому, чтобы подольше продержать его в этом приятном положении».

На установку письменного прибора, а затем стола ушло добрых полторы минуты, в продолжение которых Люсьен сохранял совершенное спокойствие и абсолютное безмолвие.

«Военный хлыщ берет верх над штатским», — думал Кофф. Наконец, удобно расположившись, он обратился к префекту:

— Если вам угодно сообщить нам данные, мы можем их записать.

— Конечно, конечно, — согласился тщедушный префект.

«Недостойное повторение», — решил про себя неумолимый Кофф.

И префект стал излагать, однако не диктуя…

«В этом сказывается наличие известных дипломатических навыков, — подумал Люсьен. — Он не такой мещанин, как Рикбур, но сумеет ли он так же успешно справиться со своей задачей? Внимание, которое этот человек уделяет позированию в приемном зале, не идет ли в ущерб обязанностям префекта и руководству выборами? В этой маленькой головке с низким лбом хватит ли мозгов и на фатовство и на осуществление служебного долга? Сомневаюсь. Videbimus infra [37]».