Владимир Набоков - Комментарий к роману "Евгений Онегин"

• Название: Комментарий к роману "Евгений Онегин"
• Автор: Владимир Набоков
• Издательство: Искусство-СПб / Набоковский фонд
• Жанр: Критика
• Год: 1998
• ISBN: 5-210-01490-8

Это первая публикация русского перевода знаменитого «Комментария» В В Набокова к пушкинскому роману. Издание на английском языке увидело свет еще в 1964 г. и с тех пор неоднократно переиздавалось.

Набоков выступает здесь как филолог и литературовед, человек огромной эрудиции, великолепный знаток быта и культуры пушкинской эпохи. Набоков-комментатор полон неожиданностей: он то язвительно-насмешлив, то восторженно-эмоционален, то рассудителен и предельно точен.

В качестве приложения в книгу включены статьи Набокова «Абрам Ганнибал», «Заметки о просодии» и «Заметки переводчика». В книге представлено факсимильное воспроизведение прижизненного пушкинского издания «Евгения Онегина» (1837) с примечаниями самого поэта.

Издание представляет интерес для специалистов — филологов, литературоведов, переводчиков, преподавателей, а также всех почитателей творчества Пушкина и Набокова.

---

XXX

«Теперь сходитесь». Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
4 Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
8 Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить – но как раз
12 Онегин выстрелил… Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет.

3 Походкой твердой, тихо, ровно… — Ритм угрожающего сближения противников, подчеркнутый тяжелым, глухим звучанием эпитетов, удивительным образом предвосхищен в конце первой части более ранней поэмы Пушкина «Кавказский пленник» (1820–1827), где протагонист вспоминает свои предшествующие поединки (стихи 349–352):

Невольник чести беспощадной,
Вблизи видал он свой конец,
На поединках твердый, хладный
Встречая гибельный свинец.

В 1837 г. «невольник чести» был позаимствован Лермонтовым для его знаменитого стихотворения на смерть Пушкина.

12 <…>

XXXI

На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку.
4 Так медленно по скату гор,
На солнце искрами блистая,
Спадает глыба снеговая.
Мгновенным холодом облит,
8 Онегин к юноше спешит,
Глядит, зовет его… напрасно:
Его уж нет. Младой певец
Нашел безвременный конец!
12 Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре!..

6 …глыба снеговая… — «Глыба» предполагает массу большего объема, чем англ. lump («ком»), — нечто среднее между lump и mass («масса», «куча»).

Когда у Пушкина в ЕО гл. 6, XXXI, 4–6 падение Ленского на роковой дуэли сравнивается с тем, как «медленно по скату гор, / На солнце искрами блистая, / Спадает глыба снеговая», мы вместе с русским автором представляем себе солнечный день русской зимы, но в то же время не можем не вспомнить, что когда в макферсоновском «Фингале», кн. III, Старно убивает Агандеку, она падает «словно снег, что свергается с утесов Ронана». Когда Лермонтов в «Герое нашего времени» (ч. II, «Княжна Мери») сравнивает гору Машук на Северном Кавказе (высота 3258 футов над уровнем моря) с мохнатой персидской шапкой или называет другие невысокие, поросшие лесом горы «кудрявыми», на память приходят многочисленные «косматые горы» из «Поэм Оссиана» (например, в начале поэмы «Дартула»). И когда Толстой начинает и заканчивает восхитительную повесть «Хаджи-Мурат» (1896–1898; 1901–1904) изысканным сравнением истерзанного, но не желающего гибнуть кустика репея со смертью чеченского предводителя, мы отмечаем слабое, но неоспоримое влияние повторяющейся у Оссиана фразы «они падали словно головки чертополоха» (см., например, «Суль-мала с Лумона»).

10—14; XXXII, 9—14 Поток отвлеченных образов, которыми завершается строфа XXXI, — младой певец, безвременный конец, дохнула буря, цвет… у вял, потух огонь на алтаре — есть сознательное соединение традиционных поэтических формул, с помощью которых Пушкин подражает стилю бедного Ленского (ср.: XXI–XXII, последняя элегия Ленского); однако богатое и оригинальное сравнение с опустелым домом, где закрыты ставни, окна забелены мелом и нет хозяйки (в русском языке «душа» — женского рода), завершающее строфу XXXII, — это уже голос Пушкина, образец того, на что способен он сам.

В 1820-х гг. еще ни Шелли, ни Китc не были столь хорошо известны и читаемы во французских переложениях, сколь менее утонченные и легко перефразируемые Макферсон, Байрон и Мур. Когда Пушкин писал шестую главу ЕО, он, конечно, не знал «Адониса», стихотворения Шелли, написанного на смерть Китса в июне 1821 г. и опубликованного в том же году. Как и многие другие параллели, разбираемые в моих комментариях, сходство метафорического ряда, связанного со смертью Ленского, и образность «Адониса», VI, 7–9:

The bloom, whose petals, nipped before they blew,
Died…
The broken lily lies — the storm is overpast

(Цветок, чьи лепестки оборваны до срока,
Погиб…
Промчался ураган, и сломанная лилия лежит)

легко объясняются логикой литературного развития, основанного на одних и тех же издревле существующих формулах. Однако пушкинский образ опустелого дома в своих деталях более оригинален, чем метафора «ангельской души», «земной гостьей» посетившей «невинную грудь» («Адонис», XVII).

XXXII

Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
4 Дымясь, из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
8 Играла жизнь, кипела кровь;
Теперь, как в доме опустелом,
Всё в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
12 Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, Бог весть. Пропал и след.

1—2 Ср.: Браунинг, «После» (1855), монолог дуэлянта, убившего своего противника:

How he lies in his rights of a man!
Death has done all death can.
And, absorbed in the new life he leads,
He recks not, he heeds
Nor his wrong nor my vengeance; both strike
On his senses alike,
And are lost in the solemn and strange
Surprise of the change.

(Как он лежит с правом, данным человеку!
Смерть совершила все, что могла.
И, поглощенный своей новой жизнью,
Он не заботится, он не замечает
Ни содеянного им зла, ни моего возмездия,
И то и другое одинаково
Отражается на его чувствах
И теряется в торжественном и странном
Удивлении перед преображением.)

8 <…>

9—14 См. коммент. к гл. 6, XXXI, 10–14.

12—14 К 6 января 1827 г. Вяземский прочел шестую главу (привезенную Пушкиным в Москву) и сразу же пришел в восторг. С редким художественным чутьем он восхищался сравнением с покинутым домом (см. его письмо от того же числа Александру Тургеневу и Жуковскому, которые тогда были за границей).

<…>

XXXIII

Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
4 Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
8 Завоет сдуру: это я!
Еще приятнее в молчанье
Ему готовить честный гроб
И тихо целить в бледный лоб
12 На благородном расстоянье;
Но отослать его к отцам
Едва ль приятно будет вам.

12 На благородном расстояньи… — Ср.: Байрон, «Дон Жуан», IV, XLI, 4–6:

…twelve yards off, or so;
A gentlemanly distance, not too near,
If you have got a former friend for foe.

(…двенадцать ярдов, приблизительно,
Благородное расстояние, не слишком близко,
Если противник — твой бывший друг…)

Двенадцать ярдов — это двенадцать шагов (тридцать шесть футов), что составляет три восьмых расстояния, с которого стрелялись Онегин и Ленский. Фактически они находились на расстоянии четырнадцати ярдов друг от друга, когда Онегин выстрелил. На поединках, где защищалась честь семьи, расстояние могло быть значительно меньшим. Так, Рылеев стрелялся с князем Константином Шаховским с расстояния в три шага (22 февраля 1824 г.), и их пули столкнулись в воздухе.

Пишо (1823): «C'est une distance honorable…»[727]

Но не Байрон придумал это выражение. См. глупую комедию Шеридана «Соперники», V, III, где сэр Луций ОТриггер, секундант труса Акра, отмеряет шаги и замечает: «Ну вот, очень хорошее расстояние — настоящее благородное расстояние». (Акр при этом думает: «хорошее расстояние» — это «сорок или тридцать восемь ярдов», да еще чтобы дуэлянты не сходились, как это допускалось франко-русским кодексом.)

XXXIV

Что ж, если вашим пистолетом
Сражен приятель молодой,
Нескромным взглядом, иль ответом,
4 Или безделицей иной
Вас оскорбивший за бутылкой,
Иль даже сам в досаде пылкой
Вас гордо вызвавший на бой,
8 Скажите: вашею душой
Какое чувство овладеет,
Когда недвижим, на земле
Пред вами с смертью на челе,
12 Он постепенно костенеет,
Когда он глух и молчалив
На ваш отчаянный призыв?

Варианты

Черновые наброски продолжений в собрании Майкова (ПД, 155):