Владимир Набоков - Комментарий к роману "Евгений Онегин"

• Название: Комментарий к роману "Евгений Онегин"
• Автор: Владимир Набоков
• Издательство: Искусство-СПб / Набоковский фонд
• Жанр: Критика
• Год: 1998
• ISBN: 5-210-01490-8

Это первая публикация русского перевода знаменитого «Комментария» В В Набокова к пушкинскому роману. Издание на английском языке увидело свет еще в 1964 г. и с тех пор неоднократно переиздавалось.

Набоков выступает здесь как филолог и литературовед, человек огромной эрудиции, великолепный знаток быта и культуры пушкинской эпохи. Набоков-комментатор полон неожиданностей: он то язвительно-насмешлив, то восторженно-эмоционален, то рассудителен и предельно точен.

В качестве приложения в книгу включены статьи Набокова «Абрам Ганнибал», «Заметки о просодии» и «Заметки переводчика». В книге представлено факсимильное воспроизведение прижизненного пушкинского издания «Евгения Онегина» (1837) с примечаниями самого поэта.

Издание представляет интерес для специалистов — филологов, литературоведов, переводчиков, преподавателей, а также всех почитателей творчества Пушкина и Набокова.

---

Легенда об Агасфере, или Иоанне Бутадеусе, отказавшемся помочь Иисусу Христу на его крестном пути и обреченном на вечные скитания, которую Шарль Шёбель (Charles Schoebel; 1877) связывает со сказаниями о Каине и Вотане, похоже, впервые появилась в немецком народном памфлете «Агасфер, или Повесть о жиде» («Ahasverus, Erzählung von einem Juden», Leiden, 1602), а затем во французской балладе, напечатанной маленькой книжечкой в шестнадцать страниц в Бордо в 1609 г., — «jouxte la coppie imprimée en Allemagne»[484], под заголовком «Discours véritable d'un Juif errant, lequel maintient avec parolles probables avoir esté present à voir crucifier Jesus-Christ»[485], Существует также английская баллада «Вечный жид» («The Wandering Jew»), опубликованная Пеписом в его сборнике 1700 г. Этот туманный апокриф сохранился в истории в основном благодаря частому его использованию господствующими сектами в качестве загадочного и неминуемого оправдания преследований более древней, но менее удачливой секты.

Сообщается, что впервые Скиталец появился в Гамбурге зимой 1542 г., где его видел виттенбергский студент Пауль фон Айтцен (позднее ставший архиепископом); следующие его появления были отмечены в Вене в 1599 г., в Любеке в 1601-м, в Москве в 1613-м и т. д.[486]

В романтическую эпоху легенда утратила окраску христианской пропаганды и превратилась в более обобщенный символ странствий и отчаяния байронического героя, находящегося не в ладах и с раем, и с адом, и с богами, и с людьми.

Пушкинский «Вечный жид» — ссылка на легенду, часто упоминавшуюся и в поэзии, и в прозе того времени. «Легендарный еврей-скиталец» появляется во вставном четырехстопном отрывке байроновского «Чайльд Гарольда», песнь I, после строфы LXXXIV (см. мой коммент. к ЕО, гл. 1, XXXVIII, 9). Еще один странник упомянут в «Мельмоте» (см. коммент. к гл. 3, XII, 9). В «Монахе» Льюиса, неумелой стряпне, опубликованной анонимно в 1796 г, среди эпизодических персонажей присутствует таинственный странник, который прячет под бархатной повязкой горящий на лбу крест, — он и есть не кто иной, как Вечный жид. В русской адаптации этот роман был приписан (как указано в «Звеньях» Лернером, 1935, V, с. 72) известной даме, «славной госпоже Радклиф», Анне Рэдклифф (1764–1823), чьи готические причуды в разнообразных переводах оказали столь сильное влияние на Достоевского, а через него дух этой дамы до сих пор тревожит сон английских, американских и австралийских подростков.

Тема Вечного жида была использована самим Пушкиным в небольшом фрагменте, состоящем из двадцати восьми строк, написанном четырехстопным ямбом в 1826 г. Он начинается со слов: «В еврейской хижине лампада в одном углу бледна горит», которые должны были стать началом поэмы «Странствующий жид» (согласно записи от 19 февраля 1827 г. в дневнике Франтишека Малевски, опубликованного в «Лит. наcл.», 1952, т. 58, с. 266){73}. Обращались к этой теме и Жуковский в «Странствующем жиде» (первоначальный набросок 1831 г. и завершенная скучная поэма 1851–1852 гг.), и Кюхельбекер в своем замечательном «Агасвере», который в 1832 г. замысливался как эпическое произведение (вступление написано 6 апреля 1832 г. в Свеаборгской крепости, Хельсинки), а затем как драматическая мистерия (середина мая 1834 г. в той же Свеаборгской крепости), дописана в своем окончательном виде в 1840–1842 гг. в Акше в Сибири и опубликована (в неполном виде) посмертно в 1878 г. в «Русской старине» (XXI, с. 404–462).

10 «Корсар» — поэма, написанная высокопарным слогом и состоящая из трех песен, создана Байроном в конце декабря 1813 г. (опубликована в феврале 1814 г.). «Одинокий, неистовый и странный» Конрад, с «надменным видом, отчужденной миной» («solitaire, farouche et bizarre»[487] в переводе Пишо 1822 г.), спасает из пламени Гюльнару, царицу гарема (см. мой коммент. к гл. 2, XXXVII, 9).

В черновом наброске критической заметки (1827), посвященной уничижительному разбору поэмы «Корсер» (русское произношение французского corsaire) некоего В. Олина, которая представляет собой подражание «Корсару» Байрона, Пушкин замечает, что английские критики байроновской поэмы видели в ее герое не столько отражение характера автора, сколько намек на Наполеона{74}. Эта мысль была почерпнута им у того же Пишо: «On a prétendu que lord Byron avait voulu dessiner dans son corsaire quelques traits de Napoléon»[488] (коммент. Шастопалли в Полн. собр. соч. лорда Байрона / OEuvres complètes de Lord Byron, 1820, vol. 1, p. 81). <…>

11 …таинственный Сбогар. — Здесь Пушкин контрабандой протаскивает в собрание небылиц британской музы небольшой французский роман, написанный в духе Шатобриана. Речь идет о романе Шарля Нодье «Жан Сбогар» (Charles Nodier, «Jean Sbogar», 1818; справки делались по изданию: Paris, 1879). Его героиня — Антония де Монлион, семнадцатилетняя уроженка Бретани (см. также мой коммент. к гл. 2, XXIII, 5–8), очаровательное и болезненное существо, которое гуляло, «appuyée sur sa soeur»[489]: разрушение физического состояния от цветущей Юлии через томную и истеричную Валери достигает своего завершения в Антонни. Таинственный Жан Сбогар, молодой далматинец с белокурыми волосами, является вождем разбойничьей шайки — «Frères du bien commun»[490], что-то вроде коммунистов-любителей, — которая занимается грабежом в безлюдных окрестностях Триеста в Истрии на Адриатике, неподалеку от того места, где гондольеры все еще поют Тассо. Сбогар предстает перед нами в образе призрачного демона, — распевая, он легко перелетает со скалы на скалу, а затем вдруг «poussant un cri sauvage, douloureux, plaintif, semblable à celui d'une hyène qui a perdu ses petits»[491], что случается не каждый день. Он носит элегантную шляпу с белым плюмажем и короткий плащ; лицо его нежно, а руки изящны и белы. Ему ничего не стоит вдруг переодеться в облачение армянского монаха. Позднее он появляется под довольно распространенным именем Лотарио на приеме в Венеции: в ушах блестят изумрудные серьги, взгляд излучает поток небесного света, а на лбу «un pli bizarre et tortueux»[492]. Он одержим идеей установления имущественного равенства. Но я не отроковица, и тут уж Сбогар перестает тревожить мой сон.

По прошествии двух лет после публикации роман Нодье был отрецензирован (в связи с появлением слабого английского перевода под названием «Джованни Сбогарро») в «The London Magazine» (1820, II, p. 262–268):

«Его пронизывает лихорадочное биение всепоглощающей и страстной чувственности Чахоточный жар, болезненная чувствительность, истома, приступы нездорового воображения… Его отличает мягкая эолийская мелодика, других примеров которой во французском языке мы не знаем. Мистеру Нодье свойственно именно то, что мы понимаем под современным романтическим стилем: он гармоничен, возвышен, величав и удачлив… [„Сбогар“] так же полон чувственности, как и немецкая баллада, а речь героев во многом напоминает манеру изложения мадам де Сталь. Сбогар появляется и исчезает в духе магических входов и выходов героев лорда Байрона, и если не считать его склонности к целомудрию, его можно было бы принять за брата-близнеца Корсара».

14 …безнадежный эгоизм. — Я сильно склонялся к тому, чтобы использовать в своем переводе близкое по смыслу, но не буквальное выражение «gloomy vanity» («мрачное тщеславие»), которое Байрон употребляет в посвящении Мору, предваряющем «Корсара».

XIII

Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
4 В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
8 Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
12 Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.

11 …перескажу… — Этот же глагол повторяется в первой строке следующей строфы и означает там «расскажу».

14 …старины. — Повторяемость этого слова поразительна.

XIV

Перескажу простые речи
Отца иль дяди-старика,
Детей условленные встречи
4 У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слезы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец
8 Я поведу их под венец…
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
12 У ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык.

1, 9 …речи… речи… — Между этими двумя «речами» есть небольшая разница — первое слово имеет дидактический оттенок, второе — лирический.

9—10 …неги… тоскующей… (род. пад.) — Эти формулы упоминались в связи с чувствами Татьяны в гл. 3, VII, 10. Интересно отметить, что выражение «неги страстной» (XIV, 9) оказывается перевертышем «страсти нежной», искусство которой Онегин изучал в гл. 1, VIII, 9. «Нега» повторяется и в строфе XV, 8, где она окрашена оттенком чувственности и сладострастия (tendresse).