Владимир Набоков - Комментарий к роману "Евгений Онегин"

• Название: Комментарий к роману "Евгений Онегин"
• Автор: Владимир Набоков
• Издательство: Искусство-СПб / Набоковский фонд
• Жанр: Критика
• Год: 1998
• ISBN: 5-210-01490-8

Это первая публикация русского перевода знаменитого «Комментария» В В Набокова к пушкинскому роману. Издание на английском языке увидело свет еще в 1964 г. и с тех пор неоднократно переиздавалось.

Набоков выступает здесь как филолог и литературовед, человек огромной эрудиции, великолепный знаток быта и культуры пушкинской эпохи. Набоков-комментатор полон неожиданностей: он то язвительно-насмешлив, то восторженно-эмоционален, то рассудителен и предельно точен.

В качестве приложения в книгу включены статьи Набокова «Абрам Ганнибал», «Заметки о просодии» и «Заметки переводчика». В книге представлено факсимильное воспроизведение прижизненного пушкинского издания «Евгения Онегина» (1837) с примечаниями самого поэта.

Издание представляет интерес для специалистов — филологов, литературоведов, переводчиков, преподавателей, а также всех почитателей творчества Пушкина и Набокова.

---

При каждом удобном случае Вертер льет слезы, отдается возне с малышами и продолжает страстно любить Шарлотту. Заливаясь потоками слез, они вместе читают Оссиана. Вертер — прототип героев Байрона: «Je souffre beaucoup, car j'ai perdu ce qui faisait l'unique charme de ma vie; cet enthousiasme vivifiant et sacré qui créait des mondes autour de moi, il est éteint» (Sevelinges, p. 190). «…Quelquefois je me dis… Jamais mortel ne fut tourmenté comme toi!» (Ibid., p. 198)[466].

Последние дни Вертера описаны «издателем», то есть Гёте. Измученный трагической любовью, преследуемый меланхолией и отвращением к жизни, Вертер пускает себе пулю в лоб. В эпоху, когда художественное произведение воспринималось как «история болезни» века, мадам де Сталь могла бы сказать о «Вертере», что он рисует «pas seulement les souffrances de l'amour, mais les maladies de l'imagination dans notre siècle» («De l'Allemagne», pt. II, ch. 28)[467].

10 И бесподобный Грандисон…; X, 3 Кларисой… — Татьяна читала Ричардсона (см. коммент. к гл. 2, XXIX, 1–4) во французском переводе, обязанном своим появлением перу чудовищно плодовитого аббата Антуана Франсуа Прево. Его переводы «Клариссы Гарлоу» и «Сэра Чарльза Грандисона» были опубликованы в 1751 и 1755 гг. соответственно и выдержали несколько переизданий; вероятно, Татьяна читала их в том самом издании 1777 г., над которым корпел Пушкин в Михайловском в ноябре 1824 г, о чем писал брату. «Читаю Кларису, мочи нет какая скучная дура!»

Я сравнил английский и французский тексты, пользуясь изданиями Прево 1784 г. (Amsterdam and Paris, vols. 19–24 и 25–28) его «Избранных сочинений» (заметьте — «избранных»!). Они включают соответственно «Lettres angloises, ou Histoire de Miss Clarisse Harlove» (sic; London, 1751, 6 vols) и «Nouvelles Lettres angloise, ou Histoire du chevalier Grandisson» (sic), «par l'auteur de Pamela et de Clarisse»[468](Amsterdam, 1755, 4 vols).

Вариант Летурнера называется «Clarisse Harlowe, Revue par Richardson»[469] (Geneva, 1785–1786).

Во Франции романы Ричардсона в переводах Прево критиковались уже в XVIII в Песенник Шарль Колле (1709–1783) написал около 1753 г. балладу «Кларисса», в которой одно из четверостиший звучало следующим образом:

Ce ne sera point par lettres
Que j'écrirai ma chanson;
Deux bonnes sur cent de piètres
Se trouvent dans Richardson.[470]

Шатобриан, безусловно величайший французский писатель своего времени, замечательно сказал в 1822 г.: «Si Richardson n'a pas de style (ce dont nous ne sommes pas juges, nous autres étrangers), il ne vivra pas, parce que l'on ne vit que par le style» («Mémoires d'outre-tombe», ed. Levaillant, pt. I, bk. XII, ch. 2)[471].

Ричардсон не обладал собственным стилем, однако его отдельные живописные пассажи заслуживают внимания. К несчастью, Прево сократил и выхолостил оригинал. Так, в «Грандисоне» он тщательно вымарал такие подробности, как блестящие описания в духе Хогарта «порочного» сообщника, помогавшего сэру Харгрейву (в попытке похищения истеричной Гарриет), — высокого, ширококостного, косолапого, неопрятного, краснорожего и прыщавого священника. И конечно же, этот перевод изобилует ошибками, диктуемыми клише французского «bon goût»[472] того времени (например, приятная текучесть «плывущих за мной косяков дураков» переведена как «une multitude de fous qui me prodigauient leur admiration»[473]).

Вариант

1—5 Черновик (2369, л. 50; см. также коммент. к гл. 3, VI, вариант 13–14):

Теперь с каким она вниманьем
Роман брала к себе в постель;
<Во сне> <с каким> очарованьем
Являлся ей Малек Адель!
Отец ее…

Упоминание о ее покойном отце словно возвращает нас к теме гл. 2, XXIX, 5—12 (черновик 2369, л. 36 об.).

X

Воображаясь героиной
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
4 Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
8 Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
12 Письмо для милого героя…
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.

1, 3 …героиной… Дельфиной… — Для того чтобы творительный падеж «героини» (необходимый после «Воображаясь») рифмовался с «Дельфиной», наш поэт заменяет правильное окончание — ней на несуществующее — ной.

3 Кларисой… — См. коммент. к гл. 3, IX, 10.

3 Дельфиной… — Если устаревших «Вертера» и «Юлию» сегодня еще можно читать, по крайней мере с позиций бесстрастного исследования, то мадам де Сталь не переносима ни при каких обстоятельствах. Мне думается, что Пушкин не стал бы навязывать своей Татьяне роман в письмах «Дельфина» (1802; произведение, состоящее из 250 000 бесцветных невыразительных слов), если бы помнил, что тот не обладает даже псевдоэкзотическим блеском пресловутой «Матильды» Коттен, не говоря уже об эмоциональном накале романов Гёте и Руссо.

Дельфина д'Альбемар, вдова двадцати одного года, продирается сквозь тернии любовного романа в 1790–1792 гг. Ее возлюбленный Леонс де Мондовиль женат, и в конце концов она расстается с ним, понуждаемая моральным долгом по отношению к его жене. Когда Дельфина заболевает, герой стоит «attaché aux colonnes de son lit, dans un état de cotraction qui [est] plus effrayant encore que celui de son amie»[474] (ч. IV, письмо IV). В четвертой части романа (письмо XIX: Дельфина к мадам де Лебенсэ) описано несколько сцен шумной возни: «…je me jetai aux genoux de Léonce… il… me replaça sur le canapé, et se prosternant à mes pieds»[475] и т. д. Как художница Сталь абсолютно слепа: «Matilde, lui dis-je en serrant ses deux mains qu'elle élevoit vers le ciel»[476] (ч. IV, письмо XXXIV).

5 См. коммент. к IX, 3–4.

14 …Грандисон. — Здесь Чижевский в своих комментариях к ЕО (с. 237) снова дезинформирует читателя (см. коммент. к гл. 2, XXX, 3): «Грандисон — герой „Клариссы Гарлоу“ Ричардсона». К тому же он полагает, что Пушкин читал эти романы по-русски.

Ха

В беловой рукописи присутствует дополнительная строфа:

Увы! друзья! мелькают годы —
И с ними вслед одна другой
Мелькают ветреные моды
4 Разнообразной чередой —
Все изменяется в природе:
Ламуш и фижмы были в моде;
Придворный франт и ростов шик
8 Носили пудреный парик
Бывало нежные поэты;
В надежде славы и похвал
Точили тонкий мадригал
12 Иль остроумные куплеты;
Бывало храбрый генерал
Служил и грамоты не знал.

6 Ламуш и фижмы были в моде. — Томашевский (ПСС 1957, с. 625) объясняет, что ламуш — это «карточная игра, вышедшая из моды в начале XIX века». Я выяснил, что эта игра, называемая по-французски «la mouche» или «pamphile» («pam» означает «валет треф»), была известна в Англии как «лу» («lu» или «loo», от более старого англ. lanterloo, фр. lanturelu, что означает «рефрен»). Мне кажется, хотя у меня и нет возможности это проверить, что разновидность лу с пятью картами называлась в России в XVIII в. «квинтич». Любопытно отметить, что лу, которую Пушкин уже в 1823 г. считал реликтом XVIII в., снова вошла в моду через четыре года, судя по полицейскому отчету от марта 1827 г. об игре Пушкина в карты. <…>

Однако я вовсе не уверен, что Пушкин здесь имел в виду карточную игру. Поскольку он сосредоточен на убранстве, «ламуш» вполне может означать кусочек черной тафты — по-русски «мушку», которую начиная с 1650-х гг. французские и английские дамы приклеивали на подбородок или щеку, чтобы оттенить белизну кожи.

Слово «фижмы» происходит от немецкого «Fischbein»[477] и обозначает определенный вид юбки, которую дамы в XVIII в. надевали поверх обручей, сделанных из китовых костей. Нижние юбки на обручах вошли в моду во второй половине XVII в. Они сродни более ранним моделям «farthingale» и появившимся позднее кринолинам.

10 В надежде славы и похвал… — Неудачная тавтология усугубляется в читательском восприятии сравнением со схожей начальной строкой из более позднего стихотворения Пушкина: «В надежде славы и добра…» («Стансы», 1826, написанные в честь Николая I).

XI

Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
4 Как совершенства образец.
Он одарял предмет любимый,
Всегда неправедно гонимый,
Душой чувствительной, умом
8 И привлекательным лицом.
Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой,
12 И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.

2 …пламенный… — явное клише, характерное для Пушкина и его школы. Первый ударный слог этого трехсложного слова легко — возможно, слишком легко — совпадает со вторым метрическим ударением четырехстопного ямба, так что конец слова соскальзывает в банальную модуляцию в русском стихе — скад на третьей стопе в строке из трех слов (как здесь). Схожие метрические элементы содержат слова «радостный», «трепетный», «девственный» и т. д., а также множественные числа двусложных прилагательных (включая различные падежи и роды) — например, гл. 3, XVI, 12: «Напевы звучные заводит». «Пламенный» близко по значению к «пылкий» — еще одно излюбленное слово Пушкина и представителей его школы.