Ромен Звягельский - Виктория

• Название: Виктория
• Автор: Ромен Звягельский
• Жанр: О войне

---

В тот день, когда он приехал, в доме оказалось действительно много народа. Оказалось, что у Смейтсов четверо детей: два взрослых сына и две дочери. Все они бросали любопытные быстрые взгляды на Азарова, но вели себя так, как будто кто-то им сказал, что смотреть на людей неприлично. Молодые люди, уже довольно солидного возраста, лет по двадцать пять — тридцать — оба белобрысые и круглолицые — вели какую-то жидкую беседу с отцом, то и дело важно произнося отдельные слова на фламандском, а девочки — барышни — уже влюбились в незнакомца и улыбались друг другу, как бы положительно оценивая его.

Все время на протяжении этих двух дней стараясь не причинить семейству Смейтс лишних неудобств, он только это и делал. Он постоянно смущал Лидвину и Мари-Жан своим внезапным появлением то в гостиной, то во дворе, хотя вовсе не желал этого, просто они не привыкли к иностранцам. Молодые люди, стремящиеся перехватить его взгляд, не знали, что делать дальше, достигнув искомого внимания с его стороны, были разочарованы его незнанием фламандского и лишь улыбались ему, а их отец Якоб — Якоб чего-то боялся. Он был так озабочен какими-то домашними делами, что выдавал свой страх с головой. Постепенно Стас начал понимать, что во всем доме царит напряжение. Все они: и дети, и хозяин внимательно, но незаметно, украдкой, следили за Викторией, ожидая увидеть что-то необычное, словно на их глазах производили опыт. Так показалось Стасу.

Утром следующего дня Якоб возил Стаса в город, показывал здание, в котором в пятницу начнется открытие выставки, они прошли внутрь и посмотрели, как идет подготовка, зашли к Виктории, блуждающей по пустым залам и примеривающейся к белым стенам, посидели у него на работе — в салоне модных причесок. Якоб был из тех людей, лицо у которых, переставая улыбаться, становилось грустным и даже горьким. Оттого и улыбка его казалась Стасу заслуженной похвалой ему, дорогому гостю.

В два часа дня Стаса ждал Филипп Дескитере, он обещал провести его по городу и сводить в редакцию газеты «Антверпен». Не сумев согласовать расписание на завтра, они договорились вчера перед расставанием встретиться возле Нотр-Дам. Предложил Азаров.

Посмотрев, как Якоб работает у себя в салоне, как виртуозно он управляет ножницами, лишь мелко, едва заметно, подрагивающими в его пальцах, Стас отпросился на волю, пообещав Якобу зарисовать на листке весь маршрут, которым он будет путешествовать по Антверпену и вернуться в целости и сохранности к концу его работы вместе с Филиппом — в пять часов.

У Азарова была навязчивая идея с того мгновения, когда он увидел Нотр-Дам. Он испытывал прямо таки жажду по этому зрелищу. «Задело», говорил он себе, ища глазами газетный ларек, где он мог бы взять на просмотр карту. О ее покупке он и не помышлял. Командировочных могло хватить только на одно посещение кафе. Но у Якоба спрашивать, как добраться до собора, ему не хотелось. Ему было неловко.

К счастью, выйдя из салона, он прошел несколько шагов до перекрестка и обнаружил за углом мост через Шельду. С той стороны шли, очевидно, очень респектабельные кварталы, виднелся серый бульвар и небольшой рыбный базарчик прямо на причале. Он поднялся на мост и увидел вдали собор. Отсюда он казался еще более величественным, так как можно было сравнить его высоту с общим уровнем города. Собор возвышался горой на рыжей черепичной равнине.

Азаров не мог угадать, по какой стороне реки ему следует идти, и решил заглянуть на базарчик, откуда уже тянуло свежей рыбой. Он перешел реку. Было еще довольно рано, но многие торговцы уже очищали свои прилавки и собирались уходить. Ему хотелось постигнуть, или хотя бы придумать, как живут эти люди, как это непохоже на его жизнь, как экзотично и размеренно. Ему казалось, что они не знают бурных страстей, не ведают горя и только и знают, что ходить в море и привозить сюда рыбу. Потом они идут в таверну, пьют свой коньяк, запивают его кофе, спускаются к реке и еще ниже — на борт своих корабликов, в каюты, где у них и дом, и работа.

Длинные лодки, втиснутые между большими и средними баркасами, плоскими и высокими шхунами, поджидали своих хозяев на привязи, как порывистые борзые, не ведающие и минуты спокойствия. Лодки скреблись носами о причал и кивали подходящим людям

Напротив причала стояли металлические и деревянные столы. Несколько продавцов еще находились около них, внимательно наблюдая за товаром. Одна пожилая дама в белом халате, докладывала в лотки красную икру разных сортов. Азаров никогда не знал, что красная икра бывает столь различна по цвету и размеру зерен. Продавщица увидев, что он подходит, достала несколько картонных полосок и, словно ковшиками, подцепила порции разных сортов, протянула Стасу на пробу.

Он медленно брел вдоль реки, глядя то на ее серые воды, то вдаль, на город, на приближающийся собор.

Виктория нравилась ему, она тоже его «задела». Он еще никогда не испытывал притяжение к женщине старше себя по возрасту. Он был моложе ее на восемь-десять лет. От нее, что называется, шли флюиды. Ее душа тянулась к нему, он так решил, он решил, что чувствует это.

Она попросту не отходила от него, когда он спускался в холл, рассказывая о своей семье, о детях, о своей работе. На чердаке была мастерская, но туда его не приглашали, да и времени не было.

Теперь, вдыхая запах тины, водорослей, моря, так похожий на запах московской весны он думал о том, что никому еще в своей жизни он не был так интересен, как ей. Она буквально интервьюировала его вчера за ужином и не отпускала до поздней ночи.

— Кто журналист? — все время спрашивал Якоб, обращая к жене насмешливо-ласковый скрыто-беспокойный взгляд, — Станислав или ты?

Он, так же как Филипп Дескитере делал ударение в его имени на втором слоге.

— Не слушайте их, Стасичек. Расскажите, где вы родились, как попали в газету? У вас большой дом?

Вопросам ее не было конца, он не успевал отвечать. Дети внимательно следившие за губами матери, пытались повторить их движения.

Виктория оказалась на редкость гостеприимной хозяйкой. Азарова это приятно удивило, как и ее живопись. Он кое-что понимал в этом. Во-первых, сам успел поучиться в Суриковском три года, во-вторых, в среде московских физиков-лириков, как он называл «Клуб самодеятельной песни», в окружении философствующих поэтов и художников нельзя было не нахвататься познаний в современной живописи, особенно, авангардной.

Когда детей отпустили, Вика повела его в ту самую гостиную, из которой был выход на крыльцо.

— Где же твоя гитара? — живо вспомнила она.

Якоб сказал ей что-то на фламандском, она отрицательно покачала головой, наклонила голову, как бы извиняясь и делая просящее лицо, и в довершение тихо и серьезно ему улыбнулась. Стасу показалось, что муж с неохотой согласился с ее ответом и слегка пожал губами. Огонек, было вспыхнувший в его глазах, угас. Он поцеловал жену и примостился рядом с ней у камина.

Младшая девочка лет десяти, которую звали Лидвина, как оказалось, стояла наготове за раскрытой дверью. Услышав слово «гитара» она впрыгнула в комнату и предложила матери сбегать за инструментом. Через несколько минут она несла гитару, но это была гитара Смейтсов.

Стасу стало интересно опробовать инструмент.

— Что бы вам исполнить?

— Слушай, а спой, русский романс, — попросила Виктория.

Она говорила по-русски лучше, чем Филипп. Говорила шустро, смешно, по-одесски точно трансформируя слова и достигая виртуозного, ювелирного попадания в цель. Жак, или Якоб, как он сначала представился, знал мало русских слов, но уж они отрабатывали свое за весь словарь Даля. Азаров еще не спрашивал, откуда они знают русский, хотя при первом знакомстве выказал приятное удивление, на что они оба потупились и грустно улыбнулись. Это могло означать, что «всему свое время».

— Романс? — Азаров озадаченно призадумался.

Только тут он осознал, что еще не успел привыкнуть к этим людям, проникнуть в их головы, почувствовать их характеры. Он мог только открыться перед ними через голосовые связки и быстрое замысловатое перебирание гитарных струн. Показать себя! Ему почему-то очень хотелось, чтобы им, особенно ей, понравилось, как он поет. Это было самым сокровенным его желанием в эти минуты.

И тогда он обнял гитару и взял аккорд и опустил свою правую кисть, и потом она уже сама, не спрашивая его воли, подлетела к струнам и стала нежно целовать их подушечками пальцев, так точно и так нежно, что звук получался похожим на вибрирующий и глубокий звук церковного органа.

Да-да, того органа, который он слушал на следующий день два часа подряд в соборе, по которому начинал сходить с ума.

Он закрыл глаза. Он всегда закрывал глаза, когда пел, чтобы не спутать слова. Дальше текст песни шел сам собою, как и перебор пальцев, мозг его отключался от происходящего, но главное было — сначала закрыть глаза. Он отдавался звуку гитары и собственного голоса, как потерпевший кораблекрушение отдается поддерживающим его пластам водной стихии и неведомой спасительной деревяшке.