Николай Шипилов - Мы — из дурдома

• Название: Мы — из дурдома
• Автор: Николай Шипилов
• Жанр: Современная проза

Последний роман Николая Шипилова, скончавшегося в сентябре 2006 года, является, фактически, завещанием писателя.

---

Рост же инфляции нынче, оказывается, спровоцирован резким повышением цен на лук и чеснок. Разбогатевший дуриком на ваучеры народ нагло провоцирует инфляцию: он обленился, он же и заелся. Я-то так не считаю, но так, прямо по-комсомольски, и сказал г-н министр Грифс г-ну президенту всея контурной карты: я не верю мальчуганам.

Это не так. Да, народ знает, что чеснок лечит все болезни, кроме нищеты и птичьего гриппа, да и то потому, что курица — не птица, Грифс — не мальчуган, а, скорее, недоделанная барышня. Но если он, народ-богоносец, и пожрал весь лук, как моль поедает пиджак от Кардена, то, уверяю вас, не от лени и обжорства, а по причине наличия пустых желудков в человеческом организмусе.

— Спасибо перестройке, — с этими словами я встаю каждое утро, где бы ни находился.

Боже! Как хорошо, что я не такой, как все, идиот! Спасибо моей маме и моему же папе: не люблю лука, ни жареного, ни вареного, ни стреляющего по лягушкам, которые становятся царевнами. Знаем мы этих контрафактных царевен!

4

Скажу, что преимуществами, которые давала мне справка о психическом крене, можно было выстлать дорогу в рай, но я не умею пользоваться своими преимуществами. Мне всего хватает, кроме кругозора. Однако хватало ума на то, чтобы перед каждым приводом в клинику посидеть в областной библиотеке за учебниками по психиатрии. Поэтому, имея невинное лицо и незамутненные злобой глаза агнца, я «косил» вдохновенно и никому из врачей не мешал писать диссертации.

Известный профессор психиатрии Н-кий, веселый, румяный, весь бело-розовый, как поле гречихи в пору цветения, часто демонстрировал меня в лекционном зале ученым и студентам как наглядный пример своей успешной практики.

— Алеша, — нависнув ученой глыбищей над зеленым сукном стола, начинал этот человечище, к примеру, после легкой мимической разминки, — скажи нам, только честно: веришь ли ты в Бога и разговаривал ли ты с живым Богом, или это был… «яко призрак»?

— Какой уж там, какой там призрак! — отвечал я, стоя на подиуме, как дорогой натурщик. — Как с вами, товарищ профессор, я разговаривал с самим Создателем! И верил! А сейчас я верю вам. Но умереть боюсь по-прежнему…

— Но где логика, Алеша? Вы ведь русский. Тем более, верующий! Не глупо ли считать целью человеческой жизни загробный мир, при этом безропотно терпеть всякие несправедливости и угнетения, покоряться всякой власти, хотя бы и иноплеменной, говоря, что она от Бога! Вам не обидно, что именно христианская мораль подорвала суровый северный дух русских и ведет их в конечном итоге к фатальному исчезновению с лица Земли? — измывался мой Асклепий, нимало не боясь наших дурацких доносов в нечеловеческие органы.

— У Земли нет лица! — измывался и я, агнец. — Но Бога живага я видел в лицо!

Они хихикали, хрюкали, кивали, говорили о навязчивостях и о псевдогаллюцинациях Кандинского. Выписываться из больницы мне не хотелось, а роль агнца была по душе. Весь поступивший весной улов сумасшедших людей должны были в ближайшую неделю выписать, они уже стали нормальными. Только вот Сене накинули тогда второй срок, как политическому. Он, чтоб не сесть в тюрьму, «косил» под диссидента. А мне совсем не хотелось покидать злобного юмориста Сеню, доброго Юру, счастливого в выборе средств к существованию Гарри и четырехразовое питание с добавкой от лишенцев.

— Я, Алеша, материалист и коммунист, а вы — христианин, то есть идеалист, — вновь обратился не столько ко мне, сколько к публике, мэтр. — Не думаете ли вы, что религия христианства и коммунизм — это доктрины, происходящие от одного… э-э-э… авраамического, скажем так, корня?

Я хоть и не силен в полемике, но, вопреки всем их психушечным инъекциям, во мне не умирал великий артист-импровизатор. Да и драматургическим даром Господь меня не обидел. Я сказал:

— Как все советские студенты, я изучал некогда диалектический и исторический материализм. И я учил науки на основе материализма, чем нанес великий вред своей душе в познании мира. Но вы, мэтр, говорите о религии. Отвечаю: религия нужна слабым людям, вроде вас, профессор. Ваша религия — марксизм, — сказал я. — А нам, сильным людям, достаточно веры в Бога. Я верю в Него. Вопрос: как вера в Бога вселилась в меня? А? Разве это не чудо?

Профессор засмеялся, движениями бровей показал свое почтение к сказанному мной и прибегнул к оправданиям:

— Вам повезло, Алеша: вы сильный, хоть и верите в чудеса, — ерничал он. — Но я-то… я слабый человек, ординарный профессор. И не столько я м-м-м… марксист, Алеша, сколько простой русский язычник!

— Но разве не язычество начало само себя ослаблять, мэтр? — легко входил я в образ патологического резонера. — Разве русские князья не сражались меж собой, как шелудивые псы за сахарную кость? Почему же тогда не язычество победило, а христианство? Вот вы знаете, мэтр, в каком виде сохранились по всему Божиему миру осколки исторической России? Они сохранились для нас в виде общин вокруг православных храмов. И не будь храмов — давно не было бы и этих осколков. Я плохой христианин, товарищи врачи, потому что боюсь смерти, — продолжаю я. — Но вы, профессор, плохой материалист, потому что церкви Христовой боитесь и боретесь с ней. А ведь именно на различии, разнообразии и неравенстве стоит природный миропорядок! — продолжал я демонстрировать шизофреническую велеречивость.

— Согласен, Алеша, с вашим тезисом о миропорядке, согласен, — сделал он жест лапками, словно останавливая несущийся на него панелевоз. — Однако, как бы то ни было, но… — красовался перед коллегами румяный Асклепий. — Но, на мой взгляд, именно русская церковь сегодня несет прямую ответственность за деформацию русского психотипа. Так что же у тебя, Алеша, было все-таки до первого поступления к нам? — вежливо спросил он, утирая платком обильные слезы смеха.

Профессор еще не знал, что однажды, возвращаясь с коллективной копки колхозной картошки, он нажмет кнопку связи с кабиной машиниста электровоза и попросит того ехать быстрей, поскольку он, профессор Н-кий, опаздывает на обход. Машинист безотлагательно сообщит, куда следует, и на перроне профессора встретят подчиненные ему еще вчера санитары. Они сопроводят мэтра в отдельную палату Яшкинской клиники.

А пока я отвечаю на его вопрос:

— У меня были навязчивости. Страхи, неуверенность, тоскливость… — перечислял я то, что сегодня свойственно уже миллионам людей в России. — Я очень боюсь умереть, боюсь, что меня съедят черви. Я очень боюсь даже дождевых червей, когда копаю картошку… Потому я стесняюсь разговаривать с девушками и с другими людьми. Я смотрю на них и думаю: они умрут, они уже покойники. Особенно жаль мне деток человеческих. Мне делается их очень жалко, до слез бывает. Зачем они родились, если нет Бога? Мне хочется спросить людей: не страшно ли им тоже, когда они смотрят на меня, одетого в рубаху Пьеро?.. Но я стесняюсь спросить их об этом и тогда ухожу писать стихи.

Одним из присутствующих здесь садистов-очкариков был господин с таким выражением лица, словно собраться с мыслями ему мешал огромный шприц, на который он ухитрился сесть. Казалось, что лишь ложный стыд мешал ему спрыгнуть с иглы, послюнить указательный палец, а затем публично обнажить ягодицу и потереть больное место этим пальцем. Он елозил, елозил, а потом улучил момент стрелою острой мысли и сказал, заикаясь:

— У-у-у-мён сте-э-э-эрвец! А-а-апять св-а-а-его Бо-о-оженьку вве-э-э-эрнул! — и произвел запись в блокнотик. — Сви-и… свидригайловщина, пра-а-во слово! З-з-знает, си-и-имулянт чертов, что занятия ли-и-итературой и… и-изобретательством — у-у-уже сами по се-э-эбе есть проявления ла-а-атентной шизофрении, что бли-и-истательно доказал а-а-академик Сне-э-эжневский! — и утер вскипевшую на малиновом варенье уст пенку.

— Никто не знает, коллега, где кончается яркая личность и начинается личность психически нездоровая, — успел заметить я. — Может, это я как раз психиатр, а не вы, адепт «карательной психиатрии»!

— А-а-ах не-е-е-годяй!— обиделся адепт.

Но тут уже на заику зашикали коллеги, а заведующая нашим отделением Людмила Марковна неожиданно встала и, успевая одернуть короткий халатик ближе к великолепно округлым коленкам, сказала с заметным раздражением:

— Откуда вы знаете, коллега, что Алеша — симулянт чертов? Вы что, тестировали его? Да, да, и еще раз — да! Да, Алеша — идиот. Но помните, коллеги: споря с идиотом, вы сами выглядите не намного лучше!

Она сказала двусмысленность, но я понял, о чем она сказала. Потом Люся подошла ко мне и внимательно посмотрела мне в невинные глаза своими ослепительно синими глазами: не травмирован ли я психически? У нас с ней были особо доверительные отношения без физической близости и модных мерзостей, связанных, вероятно, с новизной ощущений. Она слепила, но я не ослеп.