Григорий Люшнин - Строки, написанные кровью

• Название: Строки, написанные кровью
• Автор: Григорий Люшнин
• Издательство: ЗНАНИЕ
• Жанр: О войне
• Год: 1965

Весь мир потрясен решением боннского правительства прекратить за давностью лет преследование фашистских головорезов.

Но пролитая кровь требует отмщения, ее не смоют никакие законы, «Зверства не забываются — палачей к ответу!»

Суровый рассказ о войне вы услышите из уст паренька-солдата. И пусть порой наивным покажется повествование, помните одно — таким видел звериный оскал фашизма русский парень, прошедший через голод и мучения пяти немецких концлагерей и нашедший свое место и свое оружие в подпольном бою — разящее слово поэта. Солдатской ложкой на стенах камеры, гвоздем на барачных пирах и, когда удавалось достать, огрызком карандаша на обратной стороне фотографий писал он свои гневные стихи.

Григорий Люшнин стал поэтом, автором нескольких сборников стихов («Мое слово», «Удары сердца моего», «Не встают на колени солдаты», «Поклон тебе, Россия»), но эта книжка его первое прозаическое произведение.

---

Осень сурового 1941 года. Вильнюсская крепость. Широкий двор крепости кипит, как муравейник. Возле восточной стены стоят в два ряда повозки, на которых каждое утро вывозят умерших от голода, ранений и пыток. В воротах двое часовых с автоматами. На углах вышки с пулеметами. На высокой кирпичной стене проволока в несколько рядов с наклоном во двор крепости. По двору, еле передвигаясь, бродят военнопленные с котелками — ждут черпака баланды из прелой прошлогодней картошки. Отсюда дорога до дома и далека, и трудна. Всем известно, что фашистские войска где-то под Москвой. А в Москве мать с сестрами и трехлетним братом. Я в крепости в самой тесной камере на бетонном полу среди раненых. В голове еще слышится гул вражеских самолетов и глухая артиллерийская» стрельба. Происходит что-то невероятное. Как могли подпустить врага к воротам столицы? Но, может быть, фашистов в мешок сажают, а потом начнут колотить? Но почему же тогда, кроме охраны, по двору ходят полицейские с дубинами и бьют первого попавшего на глаза по затылку? Почему ни за что забивают до смерти еле двигающегося человека, попавшего в плен? Свободный русский человек под железным сапогом фашизма!.. Страшно!.. Боюсь! Нет, этому не быть!

В моих глазах стоит, шумя листвой, Измайловский парк, с его красивыми притоптанными дорожками вокруг пруда, сделанными искусной рукой мастера скамейками на аллеях. А по вечерам разноцветные полосы огней. Летние читальни, где за столиками сидят школьники и студенты, разложив перед собой книги. И вдруг это все будет разрушено и сожжено, как и всюду на территории, по которой прошли фашистские войска.

Я видел, как горели большие деревни, выбрасывая черные клубы дыма и длинные языки пламени в голубое небо, наводя страх на соседние села. Я слышал, как плакали дети и голосили женщины у своих жилищ, как в зажженных хлевах ревели коровы, прося помощи у людей. А люди бежали дальше от огня, чтобы не оказаться под вражеским обстрелом.

Война шла, поднимая села и древнейшие города на воздух, оставляя пыль и пепел после себя. Но разве для этого их строили наши предки, вкладывая в работу всю свою силу и ум? Они хотели, чтобы мы жили в этих домах, ходили друг к другу в гости, растили детей и пели веселые песни, захлебываясь счастьем.

Что сейчас творится в Москве? Чем занята мать? Учатся ли в школе сестры? Работает ли завод? Эти думы не покидают меня ни днем, ни ночью. Ищу в своей камере земляков-москвичей. Никого. Вчера умерли от ран два ленинградца, а сегодня их вынесли во двор и положили на повозку. Один пожилой, другой совсем юнец. Будто отец с сыном встретились здесь после долгих боев, они лежат рядом лицом к лицу. Сейчас еще вынесут несколько покойников, и тронется повозка, запряженная узниками, на кладбище.

Камера, в которой я находился, считалась самой «опасной». Первый побег из крепости, совершенный двумя заключенными, принадлежал нашей камере. Всегда последней затихала ночью наша камера. Одно-единственное окно с толстыми железными прутьями, выходившее во двор крепости, — под самым потолком. И все-таки нас не обходили фронтовые новости.

Кое-какие вести выдумывались самими ребятами и сообщались всем во время обеда на кухне. И через час уже вся крепость говорила победе Красной Армии под столицей. Это клалось для того, чтобы рассеять фашистские слухи о взятии Москвы.

Некоторые иногда верили немецким сплетням. Но был у нас один человек, всегда молчаливый, не вмешивавшийся ни в какие шоры о войне и жизни, спокойно относившийся к дележке баланды. Он обычно сидел в углу и редко когда поднимался с места, будто боялся, что другой человек займет его насиженное место. К нему подходили, брали котелок, наливали супу. И сколько б ни налили, он ничего не скажет, даже не скосит своих впалых умных глаз. Он всегда о чем-то думал, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Однажды, когда надоели разговоры о еде, да и язык уже устал говорить от голода, молчаливый человек, назвавший себя Иваном Ивановичем, спокойно и негромко сказал:

— Я вижу, как некоторые, боясь, смерти, облизывают котелки и ведра, чтобы проглотить лишний грамм пищи. Верно, голод — не тетка. Но есть вещи страшнее смерти.

У меня по сердцу прокатилась дрожь, а на теле выступили мурашки. Я подвинулся к Ивану Ивановичу ближе. Он продолжал:

— Смерть человека — это не гибель России. О смерти тысяч людей Россия будет плакать. Россия будет плакать и об одном своем сыне. Самое страшное для человека — остаться без Родины, взрастившей его, чтобы он послужил ей и защитил от недругов.

Иван Иванович говорил, а голос его как будто плакал. И у многих на глазах появились слезы, слезы тоски по России, по дому с женой и детишками. А я затосковал о матери. Увидел ее с пяльцами на коленях, перед узором белого полотна. Сидит она в комнатушке и ждет меня. Но может получиться и такое: упадет в дом бомба, разрушит его, и не станет у меня матери. Как я этого боюсь! В памяти проплыли разрушенные Старая Русса, Великие Луки, Псков.

Широкоплечий Иван Иванович встал во весь рост и басом повторил:

— Самое страшное не умереть, а потерять Родину!

И мне тоже захотелось повторить его слова, но еще громче, чтоб все услышали и в фашистских тюрьмах, и за линией фронта. Но голос мой был слаб, да и стены крепости не пропустили бы его на волю. Тогда я подошел к серой, вспотевшей от нашего дыхания стене и стал разговаривать со стеной, и рассказывать о себе. И стена мне тогда подсказала:

— Напиши!

У меня не было ни бумаги, ни карандаша, ни чернил. Одна стена передо мной, как серый лист бумаги. Я крепко сжал солдатскую ложку и стал глубоко врезать в стену слова:

Я боюсь одного —
Не воды, не огня
И совсем не того,
Кто стреляет в меня…

Слышишь, милая Русь,
Ты бойца своего?
Смерти я не боюсь,
Я боюсь одного:

Это мука из мук,
Это страшная грусть,
Что без Родины вдруг
Я останусь. Боюсь!

Безымянный пианист

Последние километры, родной русской земли.

Колонна тянется по пыльной дороге устало и тяжело. То впереди, то сзади раздаются выстрелы конвоиров. И с каждым выстрелом колонна редеет. Вот показался рабочий поселок с красивым кирпичным клубом в центре. Это последний населенный пункт на родной земле.

Конвоир-эсэсовец с безразличным лицом, увешанный гранатами, забежал вперед, и стал пересчитывать пленных. Пересчитав колонну, он что-то крикнул и первым направился к клубу. В дверях клуба — два малыша с березовыми вениками. Увидев эсэсовца, они спустились с крыльца и отошли в сторону.

— Марш! — крикнул конвоир на мальчишек.

Ребята были не из робких. Они, как по команде, показали языки и бросились бежать. Эсэсовец, дал по ним очередь, но поздно — те завернули уже за угол.

Получив по кружке колодезной воды, входим в подметенное, недавно отремонтированное помещение клуба. На стенах — репродукции с картин Айвазовского, Репина, Сурикова.

Кто-то открыл дверь зрительного зала, и все бросились занимать места, чтобы отдохнуть после дороги. Двери клуба тут же закрыли на замок, и конвоиры заняли свои посты. В зрительном зале темно. Светится лишь окно у сцены. Занавес сорван. На сцене рояль. Мимо окна ходит конвоир. В зале становится все тише и тише.

Когда наступила полная тишина, в первом ряду встал невысокий мужчина и направился к сцене. Подойдя к лестнице, он обернулся будто хотел что-то сказать, кашлянул и поднялся на сцену. Неужели хочет вылезти в окно? Но ведь там часовой, эсэсовец с безразличным лицом. Он за малейшее нарушение стреляет. А если высунуть голову, то и подавно всю коробку выпустит.

Вдруг невысокий военнопленный сбросил с плеч шинель и вещевой мешок, потер ладони и сел на стул к роялю. Осторожно, двумя пальцами открыл крышку и заплакал. Почему?

На этот вопрос тут же ответили клавиши нежной мелодией Чайковского — «Танец маленьких лебедей».

— Сила! — раздалось за моей спиной.

Все громче и громче катились звуки по залу. Они тревожили черствые сердца, навевали сладкие воспоминания о детстве и юности, о родном крае, где прошла пора любви и радости.

И вдруг — «Я помню чудное мгновенье».

С задних рядов солдаты стали переходить ближе к сцене. Они садились на пол, поджав под себя ноги.

— Играй, милый, играй! — сказал кто-то из глубины зала. — Сердце затронул.

Мне кажется, что в эти минуты никто не думал о хлебе, никого не гнула усталость. Все внимание, весь слух к сцене, к этому невысокому военнопленному пианисту без имени и фамилии.

Мелодия сменяла мелодию. Так играть мог только музыкант-виртуоз. Когда он сделал небольшой перерыв, чтобы вытереть вспотевшее лицо, кто-то из зала спросил:

— Как звать-то тебя?

— А это не обязательно, — ответил пианист и снова заиграл.