Григорий Люшнин - Строки, написанные кровью

• Название: Строки, написанные кровью
• Автор: Григорий Люшнин
• Издательство: ЗНАНИЕ
• Жанр: О войне
• Год: 1965

Весь мир потрясен решением боннского правительства прекратить за давностью лет преследование фашистских головорезов.

Но пролитая кровь требует отмщения, ее не смоют никакие законы, «Зверства не забываются — палачей к ответу!»

Суровый рассказ о войне вы услышите из уст паренька-солдата. И пусть порой наивным покажется повествование, помните одно — таким видел звериный оскал фашизма русский парень, прошедший через голод и мучения пяти немецких концлагерей и нашедший свое место и свое оружие в подпольном бою — разящее слово поэта. Солдатской ложкой на стенах камеры, гвоздем на барачных пирах и, когда удавалось достать, огрызком карандаша на обратной стороне фотографий писал он свои гневные стихи.

Григорий Люшнин стал поэтом, автором нескольких сборников стихов («Мое слово», «Удары сердца моего», «Не встают на колени солдаты», «Поклон тебе, Россия»), но эта книжка его первое прозаическое произведение.

---

Теперь старичок приходил сюда вечером, когда на посту не было полицейского, нагибал длинный сук тополя и подвешивал на тонкой нитке свой пакет. Когда колонна шла мимо тополя, самый высокий, полтавчанин Алексей, без труда протягивал руку и снимал его. Нелегко доставался старичку «подарок». Во-первых, надо было найти картошку и корочки хлеба, чтобы наполнить сделанный из газеты пакет, во-вторых, суметь подвесить его на дерево. Что могло руководить старым немцем, когда он шел на этот подвиг? Ведь в фашистской Германии не только передачи, но и всякое общение с советскими военнопленными было строжайше запрещено.

А вот другой случай, пусть не героический, но душевный. Голод валит с ног, не считаясь с тем, ждут тебя дома или нет, нужен ты земле — матушке для ее расцвета или нет, всех кладет в одну могилу рядом. И нет такой силы, которая может схватить смерть за горло и задержать. Подожди, мол, нужны солдаты еще самой жизни. И некому на нее пожаловаться. А если и пожалуешься, то слова твои утонут в стоне умирающих и толстые стены тюрьмы не дадут им выйти на волю.

Недалеко от главного входа в лагерь находится кладбище, которое уже десятки тысяч узников скрыло в своей земле. Сюда каждое утро приносят новые жертвы фашистского варварства.

Как-то меня, еле ходячего, попросили ребята из соседней камеры отвезти на кладбище тележку с только что умершим ленинградцем, которого они уважали и любили. Я согласился.

Хоронили в лагере без всякой церемонии.

Снимали с покойника верхнюю одежду, завертывали в старую шинель и клали в могилу. Я заметил, что ребята смотрят на братскую могилу и перемаргиваются. Не выдержав, спрашиваю:

— Что там?

— Как что, не видишь разве? Кто-то цветы положил нашей братве.

Подхожу к могиле ближе и вижу — деревянная чашка, а в ней выкрашенные из стружек цветы. Слышу, ребята говорят:

— Неужели чья мать сюда добралась?

— Быть не может. В такую даль немыслимо дойти. Наверно, какого-нибудь немецкого солдата мать приходила и почтила память сына цветами на русской могиле. И в Германии есть хорошие люди!

Солдата зарыли
В сыпучий песок.
На русской могиле
Поднялся цветок.

Пусть он ароматом
Весны не богат.
Убитым солдатам
Зачем аромат?

Он сделан из стружек
Засохшей сосны
Руками подружек
Не нашей страны.

Лежит он на блюдце,
Ему не отцвесть,
Хорошие люди
В Германии есть.

Да, жалеть надо хлебную крошку

Хлеб — великое богатство. Особенно он дорог людям, томящимся в гитлеровских лагерях. На сутки сто грамм. Но какой хлеб: жмых от свеклы, отруби и опилки. Все это перемолото, перемешано и испечено.

И все равно он считается хлебом. Он делится с точностью до грамма на самодельных весах, сделанных часовщиком дядей Мишей.

Аккуратно разрезанная булка коричневой твердой массы лежит на столе. И стоит крошке хлеба упасть со стола, как несколько человек садятся на корточки и ищут ее жадными впалыми глазами. Найдя, прилепят к одной из паек и взвесят. После взвешивания вроде бы и разбирай по порядку. Так нет. Кто-то один отвернется к стене, а другой кладет руку на пайку и кричит: «Кому?» И тот называет имя или фамилию товарища. И достается тебе кусок сырого, сластящего теста с мелкими песчинками внутри.

Днем или глубокой ночью, когда бы ты ни открыл глаза, идет разговор о хлебе. О хлебе заварном и ситном, о сухарях и тесте. И как о нем не говорить? Иногда ведь целыми сутками даже крошки хлеба не бывает во рту. А хлеб в полях пропадает на корню из-за того, что его некому убирать. Он горит в амбарах и на складах от артиллерийского огня. Он тонет в морях вместе с кораблями, налетевшими на мины.

Совсем недавно колонна в двести человек шла из одного концлагеря в другой. Ноги подкашивались от долгой ходьбы и голода. В тихом местечке на поляне мы остановились на ночлег. Вокруг нас, как столбы, встали конвоиры. Конвойный офицер сел у столба под электрической лампой со словарем. Листая страницы, он повторял:

— Конвой не спит. Конвой не спит.

В самой глубине кто-то громко сказал:

— Учить русский язык стали, чуете чем пахнет?

Потом офицер спрятал в карман словарь и, расстегнув ранец, достал небольшую дощечку, положил ее на колени. А через минуту на дощечке появились два бутерброда, чашка кофе и кусок сахара. Этот офицер выделялся среди своих сослуживцев грубостью и строгостью. Ему ничего не стоило ударить конвоира по лицу перчаткой или пнуть ногой в зад. А уж о военнопленных и говорить не стоит. Даже самому спокойному Прошке Глазкову попало по шее палкой за то, что Прошка молчал, когда все шумели. Сегодня офицер молчалив. Видно, на него подействовали долгая ходьба и бессонница. Его грозный вид подавила усталость. Откусив от бутерброда, хлебнув глоток кофе, он стал опускать голову на грудь. Но через несколько секунд очнулся:

— Конвой не спит. Конвой не спит.

Сон свалил уже многих. Не дремал и не думал дремать только Вася Коваль, юркий, с шустрыми глазами парень лет двадцати пяти, по профессии столяр-краснодеревщик. Коваль решил из-под носа у офицера утащить бутерброд, Он знал, что за это может поплатиться жизнью. Но голод и риск взяли верх над нерешительностью. Вася с быстротой ящерицы подполз к столбу, прилег. За спиной он услышал голос:

— На вот корягу, бей по голове!

Тут же другой сказал:

— Не бей. Из-за одного фашиста все двести погибнем.

— Давай корягу, — прошептал Коваль.

Он долго вертел ее в длинных костлявых пальцах, прикидывал для чего она может годиться. В это время к столбу подошли четыре конвоира, постояли и разошлись по двое в противоположные стороны. Только конвоиры удалились, офицер поднял голову:

— Конвой не спит. Конвой не спит.

И отхлебнув кофе, снова положил голову на грудь. А через минуту в мертвой тишине Вася Коваль с корягой лежал уже у ног офицера. Он снял с колен немца доску с едой и поставил ее перед ним на корягу. Получился низкий, но удобный столик. Офицер во сне помотал головой, что-то пробурчал и раздвинул ноги. В этот момент вся еда полетела.

— Ну и черт, — сказал кто-то вблизи, — голь на выдумку хитра.

А Вася Коваль уплетал упавший со стола бутерброд и улыбался. И только он отполз на свое место, как офицер поднял голову и вытаращил глаза. Что такое? Доска была на коленях, а сейчас настоящий стол, как в сказке. Он посмотрел пэ сторонам, пожал плечами, но спать уже не хотел, пожалуй, самого перенесут, как доску, что и не вернешься. Он потрогал кобуру пистолета. Цел. В чем дело?

— Кто это смастерил? — спросил офицер резко.

Все молчали.

Эсэсовец выхватил из кобуры пистолет и выстрелил над головами спящих.

— Кто сделал стол? — заорал он свирепо.

Вася Коваль, боясь за товарищей, решил подойти:

— Я смастерил.

Офицер оглядел его с ног до головы:

— Почему сразу не признался?

— Боялся — бить станете.

Тот сощурил глаза:

— Офицер СС гуманный. За твою работу я дам тебе бутерброд.

— А я его уже съел, — сказал Коваль, потирая руки.

— Съел! А кто разрешил?

— Так вы же сами сейчас сказали, что за работу бутерброд.

— Марш! — заорал офицер и с силой ударил Васю в скулу. — Сволочи! Свиньи проклятые! — орал он. — Все никак не наедитесь. Я вам покажу.

Всех подняли, поставили в колонну по команде «смирно»… из-за бутерброда толщиной в бумажку. Если бы этот бутерброд разделили на всех, каждому досталось бы только по маленькой крошке.

Крошка! Легко сказать. А какая в ней сила! Да, сила!

Настоящая сила. Каждый ее искал в уголках карманов, не раз вывернутых наружу! Ведь за крошку хлеба можно было затянуться крепким табачком, купить шинель. Она была ценнее самых дорогих вещей. Ведь взять ее было негде. Кругом каменные стены да вражеская охрана. Вот почему при дележке хлеба узники ищут каждую упавшую на пол крошку.

Крошка хлеба на землю упала,
Меньше хлеба на крошку стало.

Где-то в поле неубранном нашем
Сколько зерен лежит у пашен!

Вот собрать бы их вместе — да в кучу,
Хлеб бы выпекли белый, пахучий.

Мы б окрепли и сильными стали,
Мы б тюремные стены сломали,

Снова вышли б в бой, под бомбежку.
Да, жалеть надо хлебную крошку!

Белый снег, мягкий снег

Снег! Сколько добрых воспоминаний о детстве ты приносишь в мою камеру, снег! Когда ты легкий и светлый звездочками падаешь на землю, сердце наполняется несказанной радостью. Вот давно-давно: я ловлю тебя и растираю на ладонях. Ладони горят, словно над пионерским лагерным костром. А вот и тропинку занесло, и лужайка оделась белым покрывалом, и ничьих следов. Какая красота!! Ребята, где вы? И выбегают из домов мои ровесники. И первый снег сгребается в кучу. Растет, не без помощи взрослых, гора. Гору обливают водой. Она становится гладкой и твердой. Сколько шума и смеха у ребят! Я поднимаюсь на гору в большом пиджаке с длинными рукавами. Это пиджак отца. Он купил его себе, но тот оказался ему тесноват. Вряд ли такую вещь купили бы мне, тем более что я разбил снежком у соседа стекло. Я сажусь на лед и лечу. Берегись!