Григорий Люшнин - Строки, написанные кровью

• Название: Строки, написанные кровью
• Автор: Григорий Люшнин
• Издательство: ЗНАНИЕ
• Жанр: О войне
• Год: 1965

Весь мир потрясен решением боннского правительства прекратить за давностью лет преследование фашистских головорезов.

Но пролитая кровь требует отмщения, ее не смоют никакие законы, «Зверства не забываются — палачей к ответу!»

Суровый рассказ о войне вы услышите из уст паренька-солдата. И пусть порой наивным покажется повествование, помните одно — таким видел звериный оскал фашизма русский парень, прошедший через голод и мучения пяти немецких концлагерей и нашедший свое место и свое оружие в подпольном бою — разящее слово поэта. Солдатской ложкой на стенах камеры, гвоздем на барачных пирах и, когда удавалось достать, огрызком карандаша на обратной стороне фотографий писал он свои гневные стихи.

Григорий Люшнин стал поэтом, автором нескольких сборников стихов («Мое слово», «Удары сердца моего», «Не встают на колени солдаты», «Поклон тебе, Россия»), но эта книжка его первое прозаическое произведение.

---

Снег! Сколько добрых воспоминаний о детстве ты приносишь в мою камеру, снег! Когда ты легкий и светлый звездочками падаешь на землю, сердце наполняется несказанной радостью. Вот давно-давно: я ловлю тебя и растираю на ладонях. Ладони горят, словно над пионерским лагерным костром. А вот и тропинку занесло, и лужайка оделась белым покрывалом, и ничьих следов. Какая красота!! Ребята, где вы? И выбегают из домов мои ровесники. И первый снег сгребается в кучу. Растет, не без помощи взрослых, гора. Гору обливают водой. Она становится гладкой и твердой. Сколько шума и смеха у ребят! Я поднимаюсь на гору в большом пиджаке с длинными рукавами. Это пиджак отца. Он купил его себе, но тот оказался ему тесноват. Вряд ли такую вещь купили бы мне, тем более что я разбил снежком у соседа стекло. Я сажусь на лед и лечу. Берегись!

Упавший во двор тюрьмы первый снег напомнил о детстве и встревожил сердце. Сейчас по команде все ходячие и неходячие должны выйти и построиться, захватив с собой илистый кусок немылкого мыла. Сегодня банный день. Баня находится в трех километрах от тюрьмы и идти туда навстречу ветру. Снег! Что же ты такой холодный! Ты меня никогда не заставлял так дрожать, как сейчас. Но я, снег на тебя не в обиде. Это не ты холодный, а созданные врагами условия леденят меня.

Вот и баня. В бане бетонный пол покрыт изморозью. Банщик, шестидесятилетний старик, одетый в теплое пальто, ходит, хлопая ладоши, щурится. Мы, раздетые догола, столпились у котла с еле нагретой водой. Всем по литровой чашке воды в таз — и мойся. Разве это мытье? Нет, так не моются в русских банях. Я вылил воду на себя и вытерся.

— С легким паром, — сказал банщик и расхохотался.

На другой день добрая половина ребят не могла подняться с нар. Некоторые вообще не встали, их перенесли в братскую могилу. А снег шел, кружась метелями, и просто так сыпал тихий, серебристый, будто усмиренный плетьми. Порой, при заходе солнца, он лежал во дворе серый, как сама жизнь.

Шел снег, а в камерах делили хлеб. И весы, перевязанные посередине ниткой, качались, держа на чашах равные пайки. Нет, не пайки, а наша жизнь лежала на чашах весов. А снег сверкал белизной, слепил глаза, и без того плохо видящие от недоедания. На ночь снег покрывался темнотой, а утром снова зажигал свой вечный негасимый свет и блестел на солнце цветными бликами. Каждый час конвоиры на сапогах вносили снег в камеры. Снег таял на полу, образуя крохотные лужицы.

Комендант-эсэсовец с бледным, как снег, лицом ходит по камере, топая тяжелыми сапогами, заглядывает в лица, ища нового беглеца. Он в каждом видит беглеца, поэтому каждому разъясняет, как нужно себя вести в тюрьме, чтобы угодить тюремному начальству.

Совсем недавно из лагеря убежало двадцать человек. И теперь поверка не в камерах, а во дворе, на снегу, в нательном белье, утром и вечером. Пусть метелица воет или трещит мороз. И так каждый день.

Однажды я не мог встать с нар и выйти на поверку во двор.

— Лежи и не шевелись, — посоветовали товарищи. — Мы скажем, что ты не можешь встать.

Слова друзей ободрили, но жар по-прежнему давил на грудь и, словно тисками, сжимал голову. В камере я один. Идет поверка. Скоро она должна кончиться. Вдруг у порога собачий лай и крик коменданта. Разве поверка здесь? Я хотел было подняться и посмотреть, чем дело, но каменная голова тянула вниз, веки, будто схваченные кнопками, не открывались.

— Русская сволочь, почему никс ауфштейн? — путая русские и немецкие слова кричал комендант с порога камеры.

Три охранника стащили меня с нар и вывели во двор. Я почувствовал несколько ударов по ногам, которые и так еле стояли. Перед построенными, как пьяного, держа под мышки, повели меня к кухне. Зачем? Да, там у нас паровой карцер. А снежок идет, падает на рубаху, голову. И как приятно лицу, когда он скользит по нему малюсенькой растаявшей каплей. Не снег, а настоящий лебяжий пух летит с неба. Заключенные на поверке гудят, как обиженные пчелы, у которых отняли что-то дорогое и нужное.

В карцере при кухне побывали многие, но время наказанья у всех было разное. На сколько же часов посадят меня? В паровом карцере можно только стоять и глядеть в круглое, как кулак, окошко, которое выходит во двор лагеря. Под бетонным полом проходят паровые трубы. Как только арестованного сажают в карцер, один из охранников начинает греть в котле воду, заранее открыв вентиль, чтобы вода циркулировала по трубам. И вот я в этом карцере.

Плотно закрытая дверь вспотела, как лошадь, прошедшая с грузом сотни километров без отдыха. Стены камеры от пола до потолка а надписях и росписях: «Здесь сидел Атаманов Валя 19 лет за побег от фашистов», «Да здравствует Свобода! Коля Головин, русский 1923 г.». А что я напишу? Гляжу в окно и вижу пустой двор с падающими крупными хлопьями снега. Снег липнет к стеклу и не дает увидеть, как у дверей камер толпятся узники ожидая двух картофелин и кружки кипятку, заваренного травой. А у меня во рту сухота — хочется лизнуть на стекле снег, но он недоступен. На языке будто пережженный песок лежит. В висках стучат маленькие молоточки, требующие, чтобы я закрыл скорей глаза. Сейчас бы присесть и уснуть крепко, крепко. Но сесть нельзя, колени врезаются в стену.

Жар, удвоенный жаром от паровых труб, делает свое дело. Меня совсем покидают силы. Во рту и в горле, кажется, один песок. Я вот-вот задохнусь и тогда наверняка присяду и навсегда. Последний вздох, и я кладу руки на окно. А за окном снег, влажный и нежный. Хоть горстку бы его сюда, ко мне. И тут я, собрав в кулак всю силу, что еще грела меня, ударил по стеклу. В лицо хлынула прохлада. Грудь наполнилась сказочной свежестью. Я протянул порезанную руку в окно и, как нищий, просящий подаяния, раскрыл ладонь. На ладонь упали первые снежинки, оставив после себя капли слез. И вот на ладони мягкий, белый, влажный снег. Я несу его, как драгоценный груз, задевая за иголки невылетевшего стекла. Снег у меня во рту. Он тает сразу, смягчая язык и горло. Я умылся снегом, и мне стало легче. Снег! Как ты мог прийти в эту минуту! Не будь тебя, возможно, и не было б меня. На всю жизнь я остался перед тобой в долгу.

У зимы хороший мех —
Звездами искрится.
Это снег, белый снег
За окном темницы.

В нем веселья торжество
Находил когда-то,
На ладонь ловил его
И сгребал лопатой.

Белый снег, мягкий снег,
Словно пух лебяжий,
Упади ты и на тех,
Кто сидит под стражей.

Хоть слегка прохладой тронь,
Загляни к нам в гости.
Вот тебе моя ладонь,
Не ладонь, а кости,

Так ее измучил враг
В каталажках ада,

Но, когда сожму в кулак,
Берегитесь, гады!

Я вернусь к тебе, Россия!

Человек, особенно наш, советский человек, в какие бы дали ни попадал, всегда стремится к дому. А дом — это Родина, вместившая в себя миллионы домов с палисадниками и речками за огородами. А когда силой увозят человека из дома, в нем еще больше закипает любовь к своей земле-матери.

Нас, двадцать беглецов, ведут под автоматами эсэсовцы к месту, где будем отбывать наказание. В первой тройке матрос в порванной тельняшке. Матроса зовут Яшка. На его широком лбу незаросший шрам от пулевого ранения. Говорят, что он сочинил несколько частушек про Гитлера и распевал их по камерам. Один из охранников, знавший русский язык, записал их и перевел коменданту, чей отец служил где-то при штабе Гитлера. И Яшке за это всыпали плетей и строгого режима в штрафном блоке. Кроме того, у Яшки два побега, которые ему тоже припомнили на допросе.

— Ребята, не трусь, мертвыми, но в Россию вернемся, — сказал он перед дорогой в штрафной блок. И таких, как Яшка-матрос, здесь много, очень много.

Тысячи километров разделяют нас с Россией. Но расстояние для любящих Родину — не помеха. В сердце нашего солдата, оказавшегося в фашистском плену, всегда умещается с городами и селами, с лесами и морями русская цветущая земля. За нее на фронте погибли сотни тысяч лучших ее сынов. За нее умирают и здесь, на дорогах и в казематах, под плетками и пулями палачей. Того, кто оступится, Родина наказывает и прощает и снова кормит ароматным хлебом и поит чистой, как слеза, родниковой водой. А кто изменит, того она карает самой суровой карой. И над его могилой не прорастает трава.

Придя в штрафной блок, мы разошлись по нарам. Уставшие, со сбитыми до костей ногами. Штрафной режим строг и жесток. Лишний шаг считается преступлением.

Посреди блока стоит длинная деревянная скамья с широким неглубоким желобом, в которой лежат две кожаные плети, набитые песком. Около скамьи дежурят полицейские с красными, как помидор, лицами. За малейшую провинность беглеца кладут вниз лицом на скамью и порют до тех пор, пока он не закричит от боли. Многие погибли под ударами плетей.