Мигель Астуриас - Глаза погребённых

• Название: Глаза погребённых
• Автор: Мигель Астуриас
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1988

---

— Много людей ждут «понедельника с работой»… если мы откажемся, они начнут работать.

— Если начнут они, тогда и нам придется…

— Нет! Я поклялся, что работать не буду, если не заплатят больше. Не подниму ни одной грозди бананов, пусть меня хоть разрежут пополам! А кроме того, кто вам сказал, ребята, что те, кто ждет «счастливого понедельника», не откажутся занять наши места? Им станет известно — нас уволили за то, что мы требуем повышения заработка.

Пришедший с грузчиками из артели, где работали Индостанец, Рей Бенигно, Пахуилон, Тортон Поррас, Шолон, Букуль и Мотехуте, сообщил, что рабочие хотя и обижены на то, что с ними предварительно не поговорили, но все равно самым решительным образом намерены поддержать забастовку.

Бананов собрано много, но немало и безработных, которые готовы приняться за работу, как только грузчики объявят забастовку. Неутешительная картина!

Вряд ли люди, не имеющие работы, откажутся заменить грузчиков, если узнают, почему те отказались работать.

Оратор еще не кончил говорить, как слова попросил человек, пришедший из поселка.

— Вы не представляете себе, где я был… Я был в церкви… Падресито совсем рехнулся… кричит, что мы, рабочие, должны воззвать к гроздьям бананов: «В один прекрасный день вы будете принадлежать нам, вы, ныне принадлежащие другим!..» Он утверждает, что мы не одни на плантациях, с нами богоматерь, а она — такая же, как и мы, чистокровная индеанка… Никаких чу- жеземных богов! Мать бога — индеанка, и она с нами заодно, у нее мы попросим помощи. Индеанка, босая, черноволосая, с миндалевидными глазами.

— Это ничего не меняет. Срезанных плодов много, но и безработных, ждущих работы на понедельник, тоже немало… — возразил тот, кто разговаривал с прибывшими. Он отошел в сторону, чтобы прочесть записку, только что полученную со станции Рио-Браво.

«Завтрашние результаты повлияют на решение о скорейшем объявлении всеобщей забастовки. Ни шагу назад». Вместо подписи отпечаток ключа.

Он сложил бумажку вдвое, вчетверо, вшестеро, в восемь раз, скатал шариком и проглотил.

— Господь нас создал, а забастовка нас объединит, — сказал он. — В наших местах вновь появился Октавио Сансур. Прошлой ночью я его встретил и узнал, но тут же потерял из виду. Друг Кей — по-английски «ключ», стало быть, с его помощью можно открыть любую дверь, сказал мне, что Сансур был здесь проездом, он хотел тут провести с рабочими беседу о значении этого движения, ведь оно должно охватить Тихоокеанское побережье, а возможно, даже распространиться и на Северное побережье Гондураса. Ведь хотя это и разные компании, все они принадлежат к одному консорциуму, и потому мы должны выступить против них единым фронтом! Кстати, насчет Северного побережья… Клара Мария Суай меня не узнала… Идет и воркует, как голубка, с одним из офицеров гарнизона… Вообще надо бы поговорить с ней, напомнить ей о том времени, когда она работала в кабачке «Был я счастлив».

В лагере постепенно стихали шаги. Раздался какой-то протяжный стон. Быть может, койот. Донесся гудок паровоза. Затем — голоса солдат. Кто-то острил:

— И почему это зной нельзя бросить в тюрьму? Голоса, крики, удары прикладами…

— Что такое?

— Ничего, иди своей дорогой!

— Я здесь живу.

— Ну и отправляйся к себе домой…

— Каркамо, ты?.. Не узнал тебя… Я Андрес Медина… Братишка!

— Откуда ты явился, Андресито?

— Да вот из лагеря…

— Работаешь?

— Рублю бананы. А ты? Хотя вижу — в гарнизоне. Сколько времени ты уже здесь?

— Около четырех месяцев.

— Доволен?

— Не очень…

— Я загляну к тебе как-нибудь на днях, когда будешь свободен…

— Заходи, когда хочешь.

— Я принесу тебе хокоте. Помнишь, как я приносил тебе в школу плоды хокоте?..

— Извини, я должен идти, Андресито, мне еще нужно разыскать одного товарища, а путь неблизкий. Мимоходом загляну и в другие лагеря. Что-нибудь знаешь о забастовке?

— Нет… Я провожу тебя…

— А где ты был?

— На Северном побережье.

— Как раз оттуда жена моего товарища, которого я ищу. Ее фамилия Суай.

— А-а…

Шли молча. Андрес допытывался:

— Ну чем ты недоволен?.. Тебе ведь, по-моему, неплохо живется: срок службы засчитывается вдвойне, конечно, хорошее жалованье. Можешь покупать все, что хочешь, в комиссариате, а в свободное время играй в бильярд, в карты, пей, танцуй или обделывай делишки с этими гринго…

— Ненавижу их…

— По-английски говоришь?

— Учил их язык, но не говорю…

— Любопытно, а я-то думал, что все офицеры — закадычные друзья этих…

— Это только так кажется… Поговорим лучше о другом… мне о них даже вспоминать неприятно… Да, вот что, не помнишь ли ты случайно Малену Табай? Она по-прежнему директриса школы в Серропоме…

— Уже много лет там… Замуж еще не вышла?..

— Нет!

— Твоя первая любовь, Каркамо…

— Злые языки…

— Постой, как же мы тебя в школе прозвали?.. Ах да!.. Быкосел.

— Это прозвище в первой своей части меня не возмущало, я действительно походил на быка, боевого быка. Но вторая… Впрочем, если оно касалось лекций, то я и впрямь был упрямым ослом…

— Таким и остался… Нет, я не об упрямстве… Ха! Ха! Ха!..

— Знаешь, я предупрежу моего приятеля, что мы пришли… Капрал Ранкун!..

— Слушаюсь, мой капитан! — Капрал встал по команде «смирно», вскинул винтовку; левая рука его скользнула по груди и легла на оружие.

— Заведи будильник.

Капрал вышел, и через мгновение послышался выстрел.

— Мы готовимся к расстрелу, — произнес капитан загадочным тоном.

Пока капрал Ранкун докладывал капитану Каркамо о выполнении приказа, в дверях, прикрытых нависшей ветвью дерева, показался в свете фонаря темный силуэт капитана Саломэ.

— Андрес Медина… — представил ему Каркамо своего друга.

— Хосе Доминго Саломэ, — ответил офицер, пожимая руку Медины.

— Очень рад! — произнес Медина.

— Этот товарищ ну как бы мой брат, — пояснил Каркамо, — мы из одной деревни, одногодки, вместе росли…

— Я прощаюсь с вами, сеньоры офицеры… Вам, очевидно, пора возвращаться в казармы, а я тороплюсь в свой лагерь.

Они простились. Медина прошел мимо гигантских кактусов и скрылся в зарослях сахарного тростника и кустарника. Как только шаги офицеров стихли, он бесшумно приблизился к дому, обойдя его с другой стороны и передвигаясь совсем по-обезьяньи, — он крался чуть ли не на четвереньках. Сквозь щели в стене, сбитой из плохо пригнанных досок, он смог разглядеть освещенную комнату. По комнате расхаживала Клара Мария — нагая, высокая, с полной грудью, статная, как кобылица. Как бы в нерешительности она шагала взад и вперед, вдруг на какое-то мгновение спиной прижалась к стене, совсем рядом с Мединой, и он ощутил запах ее смуглого и плотного тела, разглядел даже возле поясницы крестообразный шрам — след хирургической операции. Внезапно свет потух. Очевидно, от дуновения ветра. Она снова зажгла. Клара Мария рассматривала себя всю — с головы до ног. Почесала бедро. Эх! Эх! У колен виднелись голубые вены. Москиты, видимо, не давали ей покоя. Она взмахнула рукой. Вдруг ей почудился шум. Она быстро обернулась, одним прыжком бросилась к столику, стоявшему у постели, схватила револьвер.

— Кто там?.. Говори, или стреляю…

Никого… Ветер… Стон дерева, жалующегося на жару. Накинув на себя легкий халатик, она вышла на порог. Увидела падающую звезду и поспешила загадать желание. О чем она подумала?

XXV

Ночь продолжалась. Воскресенье продолжалось в ночи. Кусочек луны, упавший в воду, — мертвый язык луны, а сама она, холодная, спускалась по знойному горизонту. Еще не рассветало. Никаких признаков раннего рассвета. Не рассветало для тех, кто на побережье надеялся увидеть вздымающийся из моря зеркальный луч утренней зари. Почему же запели петухи? Рассвет? Нет, это не рассвет. И не петухи поют. Совсем иные шумы сметают молчание, как мусор после воскресенья, после пения петухов и подземного шествия скованных теней.

Дождливый день. Это дождь понедельника. Дождь сыплется на полуголые тела рысцой бегущих на работу людей. Самодельные сандалии — каите, набедренная повязка или трусы и сомбреро. Восемнадцать лет, двадцать лет, двадцать два года…

Если не выйдет солнце и не разгонит дождь, наступит день воды. Только явится ли солнце — рассвет все не наступает. Ничего хорошего — грузить бананы в перерывы между ливнями. Ничего хорошего, ничего. Но еще хуже — под моросящим дождем. Все скользкое. Гроздья бананов и земля. Земля как кожура банана. И, однако, все не светает. Ноги так и цепляются за землю — иначе поскользнешься и свалишься со всем грузом. Опять слышны петухи. Какие-то шумы. Однако все не рассветает. Дождит. Но вот кто-то выругался, наткнувшись на товарища. Не со зла. Нечаянно. Слово зазвучало угрозой, оброненное одним и подхваченное другим. Кто из двоих сказал его? Кто услышал? Тот, кто наткнулся, или тот, с кем он столкнулся? Так частенько случалось в часы рассвета, когда рождается понедельник, в часы, когда полуголые люди рысцой спешат на работу. Нынче рассвет так и не наступил, но все спешат рысцой под дождем. Восемнадцать лет, двадцать лет, двадцать два года… У каждого на голове сомбреро, они идут чуть согнувшись, чтобы кипяток тропического ливня не попал бы в лицо. Вдруг остановились идущие впереди, за ними — те, что шли посредине, потом — те, которые замыкают шествие. Грузчики окружают человека, закутавшегося в резиновый плащ; под капюшоном — пробковый шлем, из-под плаща видны башмаки на резиновой подошве. Освещает его желтый свет фонаря, раскачивающегося в руках. Еще фонари. Приближаются еще фонари. Издали эти желтые, раскачивающиеся огоньки кажутся похожими на ос, жалящих руки людей под капюшонами. Еще фонари, еще. Чваканье воды вокруг человека в плаще вызывает тоскливое чувство. Под звяканье цепей и лязг сцеплений тащится поезд под надзором десятников и time-keepers. Вот он замедляет ход, дрожит где-то в глубинах ночи. Горы, вулканы бананов. Вздрагивает земля под тяжелыми колесами, что катятся по рельсам, уложенным на шпалы, похожие на рассыпанные спички. По мере того как грузчики приближаются к месту погрузки, взмахи фонаря в руке у старшего, идущего в сопровождении десятников и timekeepers, становятся все резче. Поезд с натугой тормозит, но некоторое время еще продолжает тащиться по рельсам, посыпанным песком, между двумя рядами грузчиков. Порядок в рядах нарушает горячий ливень, бьющий по банановым листьям с такой силой, что, кажется, готов измочалить их. Позади — слепая, вязкая, клейкая вода; впереди — вагоны, ожидающие погрузки, стены и цинковые крыши, по которым гулко барабанит ливень.