Надежда Надеждина - Партизанка Лара

• Название: Партизанка Лара
• Автор: Надежда Надеждина
• Жанр: Детская проза
• Год: 1976

Повесть о героине Великой Отечественной войны, партизанке Ларе Михеенко.

За операцию по разведке и взрыву железнодорожного моста через реку Дрисса к правительственной награде была представлена ленинградская школьница Лариса Михеенко. Но вручить своей отважной дочери награду Родина не успела…

Война отрезала девочку от родного города: летом уехала она на каникулы в Пустошкинский район, а вернуться не сумела — деревню заняли фашисты. Мечтала пионерка вырваться из гитлеровского рабства, пробраться к своим. И однажды ночью с двумя старшими подругами ушла из деревни.

В штабе 6-й Калининской бригады командир майор П. В. Рындин вначале оказался принять «таких маленьких»: ну какие из них партизаны! Но как же много могут сделать для Родины даже совсем юные ее граждане! Девочкам оказалось под силу то, что не удавалось сильным мужчинам. Переодевшись в лохмотья, ходила Лара по деревням, выведывая, где и как расположены орудия, расставлены часовые, какие немецкие машины движутся по большаку, что за поезда и с каким грузом приходят на станцию Пустошка.

Участвовала она и в боевых операциях…

Юную партизанку, выданную предателем в деревне Игнатово, фашисты расстреляли. В Указе о награждении Ларисы Михеенко орденом Отечественной войны 1 степени стоит горькое слово: «Посмертно».

---

И Лара подумала, что именно в ту сторону, где сейчас полыхает зарево, летели немецкие самолёты.

К рассвету зарево стало тускнеть, и усталая девочка уснула.

Проснулась она поздно. Бабушкина постель была пуста.

Бабушка встала уже давно. Она раздобыла хворосту, проковыряла в траве ямку для костра, поставила на таганок чайник.

Он был курносый, чумазый и горластый. Когда вода закипала, он начинал громко свистеть.

А сама бабушка, сидя под деревом, крошила в свою большую кружку какие-то корешки. Значит, собралась лечиться. Утренняя, вся в солнечных дырках тень дерева лежала на плечах у бабушки, словно кружевной чёрный платок.

— Опять корешки будешь пить! — сказала Лара, присаживаясь на корточки к огню. — Ну что ж, полечись, а потом мы пойдём в Тимоново. Ты, случайно, не знаешь, где мой пионерский галстук? Вчера вечером он лежал на окне.

Бабушка как-то странно посмотрела на Лару:

— Может, и лежал. Зачем он тебе? Сейчас не время его носить.

— Как раз самое время. Без пионерского галстука даже неудобно идти в сельсовет. А мы туда сегодня идём. Вместе с тобой, баб. Там за нас обязательно заступятся. Не дадут в обиду.

— Теперь уж никто за нас не заступится, — глухо сказала бабушка. — Некому заступиться. В деревне немцы.

Не может этого быть!

Лара бежала по улице под хриплый лай собак.

Бабушка плохо видит. Не разглядела бабушка. В Печенёве опять красноармейцы, а вовсе не немцы. Не может этого быть!..

Лара завернула за угол, но тут, загораживая путь, перед ней выросла мужская фигура — солдат с автоматом в руках. И девочка замерла. Это был не наш солдат. Это был немец. Фашист.

До сих пор Лара видела фашистов только на карикатурах и считала, что каждый из них чудище, урод. А у этого солдата было, пожалуй, даже красивое лицо. И всё же смотреть на него было гадко и страшно. Потому что он чужой.

Всё у него было чужое. И пуговица на куцей шинели чужая. И злые, холодные глаза. И голос, когда он выкрикнул чужое, непонятное слово:

— Цурюк![3]

Должно быть, это значило: «нельзя». Но ведь она здесь живёт. Она всегда ходила по этой улице. Почему же она теперь не может пройти?

— Цурюк! — пригрозил немец, вскидывая автомат.

Значит, если она ослушается, этот фашист её убьёт. Значит, теперь ничего нельзя.

Нельзя свободно ходить по деревне. Нельзя запеть советскую песню. Нельзя жить, как привыкла. Нельзя.

Теперь, что бы она ни делала, куда бы она ни пошла, на пути встанет солдат в куцей шинели и будет цурюкать на неё своим немецким голосом. Теперь он здесь командует. Он — враг.

Куда от него убежать, куда кинуться?..

Девочка растерянно огляделась. Только сейчас она заметила, что чуть поодаль, на противоположной стороне улицы, толпится народ. Там были Фрося и Рая. И боком-боком — а вдруг и сюда нельзя, вдруг немец выстрелит! — Лара перешла улицу и приткнулась к ним.

Все смотрели на остановившуюся возле колодца немецкую машину. Её окружили солдаты в куцых шинелях. Но посреди круга перед немецким офицером понуро стоял человек в пиджаке.

Лара узнала его сразу: это был дядя Родион.

И сразу же девочка забыла, что дядя выгнал её из дома.

Какие могут быть счёты, какие обиды, если человек у фашистов в плену!

— Забрали! — взвизгнула Лара. — Моего дядю забрали!..

Она хотела рвануться на помощь, но Раины пальцы вцепились в её плечо.

— Куда! Кого пожалела, кого выручать собралась? Да он немцам, гадюка, продался. Он теперь староста у нас.

— Думает на колхозном добре разжиться, — откликнулся из толпы чей-то молодой гневный голос.

А другой голос, постарше, добавил:

— Чего хорошего ждать от человека, который выгнал из дома родную мать…

Дядя Родион вытянул шею, прислушиваясь.

Обернулся и немецкий офицер. Он заметил выступившую из толпы большеглазую, кудрявую девочку.

Её каштановые волосы отливали на солнце рыжинкой. Будто искорки вспыхивали на завитках.

— Карош! — показывая переводчику на Лару, сказал офицер. — Карош!.. Ком гер, медхен![4]

Но девочка уже исчезла в толпе. Подружки втолкнули её в калитку. И, прыгая, как коза по чужим огородам, Лара помчалась домой.

Она была такая бледная, что бабушка ахнула:

— Милок! Да на тебе лица нет…

— Бабушка, это правда: в деревне немцы. Я их сама видела. И он с ними — дядя Родион.

— Всё знаю. — Бабушка заморгала и отвернулась к костру.

А самый главный немец на меня пальцем тыкал. Он говорил: «Карош, карош…»

— Ах, погань!

Бабушка взяла палку и решительно разгребла уже потухший костёр.

Зола зашипела, покрылась огненной сыпью. Это, злясь, что их потревожили, вспыхнули угольки и сейчас же опять погасли, подёрнулись сизым.

— Помажься золой, — строго сказала бабушка, — небось тогда не будешь «хорош». Да не сейчас мажься, повремени. Дай жару остынуть.

Но девочка уже нагнулась к костру. Она заметила в золе красное пятнышко. Только это был не уголёк, а кусок материи, обгоревший клочок кумача.

Лара пронзительно взглянула на бабушку, а та виновато опустила седую голову. Теперь Лара всё поняла.

— Это ты, ты… — Девочка задыхалась. — Как ты посмела!..

— Со страху, милок. Фашист-то, он красного не любит. Думаю, начнут девчонку таскать. Вот я твой красный галстук в огонь — и спалила. Ну, что молчишь? Пошуми, поругай меня — хоть душу отведёшь.

Но девочка молчала, широко раскрытыми глазами глядя вдаль. Где они сейчас-ребята, с которыми она росла, дружила, училась? Где её родной пионерский отряд?

Если бы она могла их увидеть! Хоть кого-нибудь… Хотя бы Валерку, который дёргал её за косу. Пусть, пусть бы он дёрнул её сейчас!..

Может, они собрались в том самом зале, где её принимали в пионеры и перед лицом товарищей, перед красным знаменем она дала торжественное обещание, она поклялась.

Может, они говорят о ней. И никто-ни Наташа, ни Лида, ни Вова — не знает, какая с ней стряслась беда.

Забрали бабушкину деревню фашисты. Нет больше над сельсоветом красного знамени, и красного пионерского галстука у неё больше нет.

Но и без галстука она останется пионеркой.

— Ребята! Вы слышите, вы верите мне, ребята? Наш пионерский отряд я не подведу.

— Чего бормочешь? — робко спросила бабушка. — Серчаешь ещё на меня?

Давно погасли в костре угольки. Но среди серой, мёртвой золы по-прежнему пламенел клочок кумача, словно яркая, непотухающая искра.

Глава II Пропали три девочки

Холодно. Очень холодно. Синий-синий лежит на полях снег. Должно быть, самому снегу холодно, оттого он закорявел и посинел.

Лопается от стужи кора на деревьях, птицы замерзают на лету.

А недавно в поле нашли замёрзшую женщину. В её мёртвой руке был мешочек с хлебными корками. Окоченевшие пальцы не разжимались, женщину так и похоронили с мешочком.

Наверное, беженка. Их теперь много бродит по просёлочным дорогам, беженцев из сожжённых немцами деревень. Чаще всего под окнами слышится детский голос:

— Подайте хлебушка, люди добрые! Подайте сироте!

Стали побираться и местные ребята. Видно, и внукам тимоновского учителя Николая Максимовича Синицына придётся стоять под окнами с протянутой рукой.

В один день они лишились и деда и матери. Кто-то донёс, что у старого учителя есть радиоприёмник, в его доме слушают Москву.

Когда Николая Максимовича вели по деревенской улице, за арестованным следовала целая ватага мальчишек, его учеников. Но солдат выстрелил в воздух, и ребят разметало по сторонам, как воробьиную стайку.

Старого учителя и его дочку Марию Николаевну расстреляли в Пустошке, на буграх возле МТС.

Каждый русский, кому случается проходить мимо этих страшных бугров или мимо базарной площади, где немцы поставили виселицу, каждый, и старик и мальчишка, снимает шапку, как бы ни был силен мороз.

Холодно. Очень холодно. Но у забора пустошкинского лагеря что ни день стоят на снегу женщины с кошёлками в руках. В кошёлках нехитрые деревенские гостинцы: печёная картошка, луковица, хлеб. Черствеет хлеб, и твёрдой, как лёд, становится картошка, а женщины всё стоят. Всё надеются, что сжалится начальник лагеря и разрешит принять передачу для их несчастных детей.

Что с ними будет? То ли уморят в лагере на тяжёлых работах, то ли угонят в Германию на чужбину…

Над забором в пять рядов колючая проволока. Больно глазам на неё смотреть. Больно небу, в которое она впилась.

Стоят на снегу матери, седые от стужи и горя, и тихонько переговариваются между собой:

— Сколько ни хожу, не добьюсь толку. Может, нет уж моей Оленьки в живых…

— А я своего Ванюшку выглядываю. Хоть бы в щёлочку поглядеть на сынка!

Холодно. Очень холодно.

Звенит на ветру колючая проволока. Льдинки, как слёзы, блестят на её шипах. Кажется, всё вокруг плачет: и ветер, и люди, и деревья в лесу, и былинки в поле — вся потоптанная врагом русская земля.