Георгий Гуревич - Ордер на молодость

• Название: Ордер на молодость
• Автор: Георгий Гуревич
• Жанр: Научная Фантастика

---

"В самом деле, а о солнце что я знаю? - подумал Тернов. - Есть солнце, и на нем пятна. Пятнышко на вороте рубашки. На сцене-то незаметно, а в гостях неудобно. И к чему мне эти гости! Надоело хождение".

Женщина с пышными формами сказала: "Я по призванию характерная". "Характерная или характерная? Ударение меняет смысл. А иногда произношение: оса - осел. Прочтешь и спутаешься. На сцене кто бы ляпнул: "Я устал, я осёл". Бывало и не такое. Великая Ермолова воскликнула: "Кто стрелял? Мой мух?" Мух это кто? Самец мухи? Мух летит во весь дух".

Вот так вязались мысли в записанной памяти, перескакивая в самом неожиданном направлении. И уж не знаю, куда бы улетел пресловутый мух, но куратор мой напомнил:

- У вас была молодая жена Сильва.

И Сильва возникла перед моими закрытыми глазами, как живая возникла. У Тернова оказалась точная зрительная память, даже родинку на верхней губе он вспомнил, я-то забыл про эту родинку. Тернов мысленно нарисовал лицо, но не на родинке - на тонких бровях задержал внимание, а там пошла опять круговерть: брови - парикмахерская - дорога у входа - моторолики - катятся под горку - с большой горы и на крутой вираж - вираж над пропастью - за скалы зацепились облака - "ночевала тучка золотая на груди утеса-великана" - рано погиб Лермонтов, сколько успел написать бы до старости! - А я успел достаточно? Бессмертие вечная мечта - а у нашего гримера мечта о парусной яхте - гладкое море - на море не поеду - льды хочу будущим летом - и т. д.

- Молодая жена Сильва, как вы познакомились с ней? - напоминает куратор.

И память артиста послушно возвращается в прошлое, чтобы через мгновение сбиться и унестись невесть куда.

К концу сеанса голова у меня распухла, под теменем ломило, глаза саднило, как будто я тер их беспрерывно. В детстве бывало так, когда решишь в свободный день развернуться и прокрутишь подряд весь сериал "Тайны звезды Хурр" тридцать шесть двадцатиминутных кассет.

Так и тут: тридцать шесть или триста шестьдесят ассоциативных цепочек мечущейся мысли. Запомнить все было невозможно, записывать бессмысленно слишком много шелухи, для меня не имеющей значения. Приходилось сортировать задним числом, из обрезков склеивать связную картину. Впрочем, и в литературе, да и в жизни мы занимаемся тем же самым: просеиваем и отсеиваем, не всегда правильно. Так и я отсеял и склеил главное для себя, не ручаюсь, что главное для самого Тернова.

- Молодая жена Сильва, как вы познакомились с ней?

Знакомство Тернов помнил точно. Смуглое личико на экране, тон, преисполненный достоинства, и удивительные глаза: томные, ласковые, ласкающие, гордые и восхищенные...

И я вспомнился. Возник рядом с Сильвой тощий узкоплечий юноша, совершеннейший мальчишка с бледным пятном вместо лица. Черты забылись, уши торчали только, совершенно карикатурные уши, хотя никогда не был я лопоухим. А жест остался: за плечи держал себя, как будто замерз.

И всплыло в памяти Тернова, отдалось в моей голове: "Страдает мальчишка, ничего не поделаешь. Не подошла его очередь на счастье, не созрел для ответной любви. Пока его участь ходить под окном, сочинять стихи о жестокосердной, вздыхать и зубами скрежетать. В прошлом веке ему посоветовали бы напиться, даже перепиться, чтобы одурел, чтобы тошнило, выворачивало, желудочные страдания заглушили бы сердечные. В наше время не принято пить, но я попробовал, для сцены понадобилось. Когда это было? Барона играл в "На дне". Мерзопакостное ощущение".

Действительно мерзкое. Я тоже вынужден был испытать: мне же передавались все ощущения Тернова - мутная головная боль, крутеж в желудке, спазмы в пищеводе. Я чуть не подавился. Вымолвил кое-как:

- Тот юноша, которого пожалели...

- Пожалел. Явно о самоубийстве помышлял, бедняга. Надо было отослать к нему Сильву, тогда еще легко отослал бы... да ведь не пошла бы. Уперлась бы, как моя Лиз. Женщина выбирает... и упряма в своем выборе.

Тут воспоминания перескочили на первую жену. Лиз, не зрелая, какую я видел, с острыми скулами и худыми щеками, а молоденькая, пухленькая, лежала на кровати. Белая простыня, белая подушка, белые стены, кровать тоже белая. Больница была, видимо, судя по назойливой белизне. И услышал я рыдающий голос женщины:

- Ну что тебе в этих ночных бабочках! Они же не тебя любят - амплуа: ты для них герой-любовник, сказочный принц в балетных туфлях.

- Лиз, это профессиональная вредность. Не могу я быть невежливым со зрителями. Для них же работаю на сцене.

Снова рыдающий голос женщины:

- Для них на сцене, для них за кулисами... И поздно вечером, и до глубокой ночи. И до утра...

- Лиз, ты преувеличиваешь, ты настраиваешь себя на обиду, нагнетаешь ревность. Ничего же не было серьезного.

Голос утешающий, а в мыслях раздражение: "Что она хочет, собственно говоря? Чтобы я сидел, пришпиленный к ee юбке? Ни с кем не встречайся, не разговаривай, не оглядывайся! Может быть, и на сцене не целоваться? Нет уж, если я актер, не миновать мне обижать женщин: либо одну, либо всех остальных. И что же справедливее?"

Снова Лиз; теперь на экране, но с безнадежно-унылым видом.

- Как ты чувствуешь себя? Я видела тебя в "Отелло". Ты выглядел усталым. В твоем возрасте уже трудно играть с надлежащей страстью.

А в голове раздраженное: "Так ей хочется, так хочется жалеть меня, хочется, чтобы я приполз бы к ней на костылях, лежал бы на кроватке несчастненький, рот разевал для ложечки с микстурой. Экая санитарно-медицинская любовь! Эх, все они, каждая по-своему!.."

Мгновенная смена декорации. Сильва, моя Сильва, его Сильва стоит посреди комнаты, заложив руки за спину, вскинув голову, глаза мечут молнии.

- И такому человеку я отдала свою молодость! - кричит она. - Пустышка ты, пустышка!

- Сильфидочка, я не понимаю, в чем дело. Я люблю тебя, никого никогда не любил так...

Опять слова утешающие, тон просящий, а в голове раздраженное: "Вечные капризы, вся во власти настроений. Точно ветер в предгорье: с моря - к морю, с моря - к морю, ливень - солнце, знай себе крутит. А в чем дело, собственно говоря? Не могу же я двадцать четыре часа в сутки изображать влюбленного юношу, возраст не тот. И почему вскинулась? Был нейтральный разговор: сумею ли я сыграть старого ученого в "Совести XX века"? Да, трудная для меня роль. Но ведь сумел же. А сомневались, не верили..."

* * *

Сдернута картинка. Сильву сменил полный мужчина, горбоносый, густобровый, с синеватыми от бритья щеками.

- Я тебя понимаю, - уверяя в сочувствии, он прикладывает руки к сердцу, я тебя очень понимаю, Валерий. Ты нам и сам себе доказываешь, что нет для тебя ничего невозможного. И ты сыграешь, сможешь. Но старый ученый - не твоя роль. Ты будешь себя приглушать, обеднять свой талант. Подожди, когда сам будешь стариком.

- А я артист, - твердит Тернов.

- Ну, я умываю руки. Ну, поговори с автором. Откажешься сам.

Следующий кадр памяти. Вместо горбоносого, грузного - суетливый коротышка. Разговаривая, он все время привстает на цыпочки и держит артиста за воротник, как бы пригибает собеседника к своему уровню.

- Главный герой "Совести" - сложнейшая фигура, - объясняет он наставительно. - Его следует ощутить всесторонне. Альберт Эйнштейн был скромнейшим человеком, добрым и застенчивым, но он стал великим ученым. Он создал теорию относительности, направил всю космогонию на новый путь, именно он открыл энергию любого вещества, вывел знаменитую формулу Е=мс2. И его открытия подтвердились при жизни, он стал олицетворением всепобеждающего разума. Скромнейший стал знаменитейшим, всемирным авторитетом, с ним считались правители. Один хотел его уничтожить, другой по его совету запустил производство атомной бомбы. Все это вы должны показать: показать великого и скромного, разумного и доброго, мягкого и авторитетного, ответственного за свои советы и ощущающего ответственность - совесть XX века.

"Доброго я могу показать, - думает про себя Тернов, - скромного покажу, покажу авторитет и совесть. Труднее изобразить великого ученого. Был бы эмоциональный, всплескивал бы руками, по лбу хлопал, пританцовывал бы, сделав открытие... накопилось всякой такой театральной пошлости. Какие же жесты у скромного открывателя? Довольно улыбаться будет, усы поглаживать, волосы ерошить, что ли? Не сценично. Надо будет поездить по институтам, послушать, как ученые спорят между собой. Это я сделаю. Вот последняя сцена меня смущает. В ней загвоздка"...

Последнюю сцену "Совести" я помнил и без Тернова. В ней изображалась встреча Эйнштейна с Мбембой, которая, конечно, произойти не могла. Мбемба родился ровно через сто лет после смерти создателя теории относительности, но на сцене разрешается всякое. Автору очень хотелось свести Эйнштейна с современными физиками, он и свел его... на подмостках и поручил автору "Объяснимой физики" (все мы ее проходили в девятом классе) объяснить великому предшественнику, что у него бывали ошибки не только в жизни, но и в науке. Безумно-непонятную "новейшую физику" XX века, непонятностью которой так гордились ее создатели, в XXI веке научились трактовать иначе - очень просто, разумно и понятно. И давно перестали искать единую теорию поля, мечту Эйнштейна, этакий философский камень, математическую панацею для всех законов физики. Перестали искать потому, что причина бесконечно разнообразна и не сводится к одному уроавнению.