Феликс Кандель - Врата исхода нашего (девять страниц истории)

• Название: Врата исхода нашего (девять страниц истории)
• Автор: Феликс Кандель
• Издательство: Effect Publications
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

---

Дайте нам общую клетку, и мы торжественно обещаем, что через пару поколений вы нас не узнаете. Есть же в зоопарке зубро-бизоны! Будут зубро-евреи. Бизоно-евреи. Медведе-евреи и льво-евреи.

А еще через поколение: зубро-зубро-евреи, зубро-бизоно-евреи, зубро-медведе-евреи.

А еще через…

А еще…

Зубро-бизоно-медведе-волко-кенгуру-неевреи…

И все будет хорошо. Все будет прекрасно. И надпись исчезнет с клетки. И проблема. И всеобщая головная боль, которую они (мы, вы, ты и я) вызывают…

Только почему, когда наелся доотвала, так неуютно на душе? Только отчего, когда напился из миски, так тянет к простой луже? Только зачем, когда валяешься на мягкой подстилке, возникает, вдруг, неуемное желание подохнуть под тем забором, который ты сам себе выбрал, а не под тем, которым тебя огородили?

Человек — существо неблагодарное.

Больше того — неразумное.

Заранее нерегулируемое…

На одно это наша надежда. На одно только это…

«Мы догнали наши годы

На широком мосте,

На широком мосте.

Юны годы, воротитесь

К нам обратно в гости.

Юны годы, воротитесь

К нам обратно в гости…»

Ему рассказала об этом его бабушка.

А бабушке — ее бабушка.

А той — ее…

У его прадеда был прадед. Ой, прадед! Знаменитый человек. Мудрец. Ученый. Праведник. Большие дела делал. Ой, делал!

Его знали все. К нему приезжали за советом со всего света. Что свет?! Из Вильны приезжали к нему за советом! Из самой Вильны! Он дожил до восьмидесяти лет и больше не захотел жить. Умирая, он пообещал, что один из его потомков продолжит его дела с восьмидесяти лет. Но до этого он должен жить праведно.

А потомки не доживают до восьмидесяти.

И жизнь у них — далеко не праведная.

И завет предка переносится из поколения в поколение.

— Живи хорошо, — сказала бабушка. — Старайся. Может, это будешь ты.

— Может, это будет мой сын, — сказал он. — Или внук. Кто-то должен быть праведником!

Кто-то, конечно, должен. Но кто?..

5

Мы хоронили Ефима Давидовича в ветреный апрельский день.

Холодно было. Знобко. Неуютно и неприглядно. Будто время шло не к лету — к осени.

«Нет, не можем воротиться:
Годы не вернуть,
Годы не вернуть.
Что прошло, не возвратится —
Прошлое забудь.
Что прошло, не возвратится —
Прошлое забудь…»

Евреи собирались со всего Минска. Евреи ехали из других городов. Евреи передавали друг другу: «Давидович умер. Умер Давидович…»

К пяти часам двор был забит народом.

Кто же он был, этот человек? Почему он? Почему именно теперь и здесь? Одинокое правило в толпе неотличимых исключений, или удивительное исключение посреди сытых правил?

Он был солдат, Ефим Давидович. Солдат — полковник — снова солдат.

Ниже солдата не дано разжаловать никому. Даже министру обороны.

«Я всю войну ходил в атаки. Это была моя работа».

Сколько их благополучных отставников, обогретых пенсией и воспоминаниями? Сколько их, закостеневших в непримиримости, воспитанных на нетерпимости к чужим и на вечном колебании вместе со своими? Что бы ему не жить в свое удовольствие, как все, не сидеть на лавочке и в президиуме, не вспоминать с гордостью былые бои?

Воистину, Бог выбирает пророков. Но бойцами мы становимся по своей воле.

«Я всю войну ходил в атаки. Это была моя работа…»

Какой он был, Ефим Давидович? Каким останется в памяти?

Это был высокий человек. Очень высокий. И не одним только ростом.

Прямой и откровенный. Дружелюбный и участливый. Бить — так наотмашь. Любить — всем сердцем.

Его родителей убили немцы. Его близких родственников. Всех минских евреев: и малых, и старых. Он остался один из огромной еврейской семьи, и, может, это разбудило в нем чувство ответственности. За тех, кто не мог уже сказать. За тех, кто не может еще сказать. За всех, кому заткнули рот пулей, газом, страхом или деньгами.

К нему приезжали евреи со всей Белоруссии. За советом, за помощью, за защитой. Он надевал свой полковничий мундир, папаху с шинелью и шел воевать. Жена его шла следом. С ампулами и со шприцем.

Когда он выходил из очередного кабинета, она делала ему сердечный укол.

«Я всю войну ходил в атаки. Это была моя работа…»

У него были ранения за ту войну. У него были инфаркты за эту… Его допрашивали часами. Жена ждала на улице со шприцем.

Ему угрожали месяцами. Жена ждала со шприцем. Его запугивали годами. Жена ждала… У него было пять инфарктов. На шестом он умер…

«За горами, за долами
Голуби летели,
Голуби летели.
Еще радость не пришла…»

Мы хоронили Ефима Давидовича в ветреный апрельский день.

Дело шло к лету, но на улице была осень.

Играл оркестр. Плакали осиротевшие старики. Деловито шмыгали в толпе дежурные топтуны с включенными магнитофонами. Дальнобойным телевиком кто-то беззастенчиво фотографировал скорбящих.

Понесли ордена на красных подушечках.

Понесли крышку гроба со звездой Давида.

Понесли его самого в мундире полковника.

Мимо дома, где он жил. Мимо дома, где жили другие военные. Мимо окон, в которых стояли любопытные.

С верхнего этажа кто-то кинул в него сырое яйцо.

Яйцо взорвалось на асфальте, как брошенная граната.

В него и в мертвого кидали гранаты. Как когда-то в живого. Как на войне.

Это ли не знак вечной его жизни?..

«Будьте честными, — сказала жена на могиле. — Будьте правдивыми. Не живите ложью, не дышите обманом. Ложь как бумеранг. Она вернется к вам и ударит во сто крат сильнее».

А вокруг сутулились евреи, которые похоронили своего защитника. Вокруг печалились евреи, которым было жить дальше.

Он всю жизнь ходил в атаки, Ефим Давидович.

Кто следующий?

Это была его работа.

Чья теперь?..

6

«…еще радость не пришла,

Годы улетели.

Еще радость не пришла,

Годы улетели…»

Катафалк отъезжает от синагоги.

Медленно и печально.

Вниз, вниз, вниз…

Старики идут следом. До угла, до первого поворота. Им — провожать друг друга. И возвращаться обратно. И ждать своей очереди.

Последнему проводить всех…

Старики всегда на войне.

Падают их сверстники. Слева и справа. И уже привычно. И почти безразлично. И мелькает порой сумасшедшая надежда, что минует тебя участь сия…

Катафалк отъезжает от синагоги…

Сколько по городу адресов, куда больше не зайдешь! Боже мой, сколько адресов! Сколько в записной книжке номеров, куда больше не позвонишь! Боже мой, сколько номеров! Можно вычеркнуть их из книжки, можно обойти стороной те улицы, но что делать с памятью, что с ней делать?! Сидят в беззубой памяти пустыми провалами, а корешки ноют глубоко в деснах, корешки-воспоминания…

Катафалк отъезжает от синагоги…

Прощайте, отцы наши!

Вы уезжаете, мы остаемся.

Прах ваш в земле чужой. Прах ваш в земле родной. Прах ваш там, где застала вас жизнь.

Не всякому дано быть праведником. Не всякому — мудрецом. Не всякому добраться до Земли обетованной. Одному не дало время. Другому — силы. Третьему — заблуждения.

Но все мы в цепочке.

Все — в надежде.

Все — в нетерпении.

Должен же кто-то с восьмидесяти лет продолжить великие дела?

А не с восьмидесяти?

Должен или не должен?!

«Не на тебе кончить работу, но не тебе и уклоняться от нее…»

Страница девятая Врата исхода нашего

«Летайте самолетами Аэрофлота!»

Реклама

1

Деды наши уходили из России пешком.

На рубеже веков: через Бессарабию, Галицию, Австро-Венгрию.

Отцы наши уезжали из России в теплушках.

В двадцатые годы: через Румынию, Польшу, Латвию.

Мы сами улетаем из России самолетами. Теперь, сейчас, ежедневно.

Через аэропорт «Шереметьево»…

2

У дедов наших: один брат уходил, другой оставался.

Уходили от погромов, от казенной армейской муштры, от удушливой атмосферы черты оседлости.

Оставались в привычном месте, у родных могил, в окружении друзей и родственников.

У отцов наших: один брат уходил, другой оставался.

Уходили от холода, голода, от рек пролитой крови, от незабытого еще ужаса времен Махно и Петлюры.