Феликс Кандель - Врата исхода нашего (девять страниц истории)

• Название: Врата исхода нашего (девять страниц истории)
• Автор: Феликс Кандель
• Издательство: Effect Publications
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

---

Евреи всегда были максималистами.

Но вот мы уже вылезаем поодиночке через неширокую щель, кое-как, с ободранными боками, малыми, регулируемыми порциями, и зашевелилось еврейство, заволновалось и забеспокоилось, проснулась в нем доселе дремавшая, никогда не умиравшая тяга вечных странников в их нескончаемом возвращении на Родину.

Этого беспокойства хватит теперь надолго. Этим волнениям не утихнуть и после нас. Еще больше задумаются одни. Еще сильнее станут ловчить другие. В нынешних обстоятельствах тень наброшена и на них. Тень наброшена на самых правоверных.

И потому, кто выступает сегодня на собраниях?

Евреи.

Кто клеймит отъезжающих?

Тоже евреи.

В первую очередь. Раньше всех. И всех убедительнее.

Евреи всегда были максималистами…

Вроде бы, и время другое, и нравы нынче не те, и факты не столь страшные, и средства информации задевают лишь косвенно, ненароком, а приглядеться: все по-старому. Только спрятано, завуалировано, одето в крахмальную рубашку с галстуком.

Вот вам пример.

Интеллигенция. Научные работники. Начальники отделов. Кандидаты наук. Члены научно-технического совета крупного исследовательского института.

Вот они обсуждают своего сотрудника. Тоже интеллигента. Тоже кандидата. За его желание выехать в Израиль.

Вот вам документальная запись:

«Он говорит нам о том, что есть тринадцатый пункт конвенции о праве человека выехать из страны. Да, есть такое право, но мы понимаем его как лозунг, как идею, но не как практический шаг. Право уехать, может быть, и есть, но всякий, кто им воспользуется, — реакционер. Куда бы он ни поехал, даже в социалистическую страну, тем более в капиталистическую…»

«Он решил переехать в страну, которая является по своей идеологии фашистской, а по своей политической платформе — захватническим государством…»

«Он не может участвовать в нашей науке именно из-за того, что изменил нашим принципам…»

«Он зачеркнул родину и еще спорит с нами, соответствует ли должности старшего научного сотрудника…»

«Выражаю политическое недоверие и считаю, что по своим моральным качествам он не может быть советским гражданином…»

«Предлагаю освободить от должности старшего научного сотрудника, так как он изменил нашему государственному строю!..»

Выкрики с мест:

«Предатель! Изменник! Отщепенец!..»

Постановление научно-технического совета: освободить от занимаемой должности!

И освободили! Поперек всяких правил. И удовлетворенные разошлись по домам, посеяв малую толику беззакония.

Но каждый посев дает свои всходы.

И каждое беззаконие порождает желание сотворить новое, похлеще прежнего.

И нам, с нашей российской историей и с нашими неисчислимыми жертвами грех это забывать…

14

«Нищий подобен покойнику» — что означает: если нечего жрать, ложись спать…»

А спектакль идет…

Идет «Заколдованный портной» в заколдованном еврейском театре.

И на гастроли они ездят. И репетиции проводят.

И опять колдовство. Опять — злые чудеса. Будто опекает кто-то этот театр, неусыпно следит бдительным директивным оком.

Афиш почти нет. Играть не дают. Месяцами нет спектаклей. Ленинград, Киев, Минск для них закрыты. Другие города принимают неохотно. Зачем им нужен этот ансамбль, эти евреи, эти лишние хлопоты? Но зато их охотно посылают в города, где нет почти евреев. И бывает, порой: приезжают на гастроли, живут в гостинице, а спектаклей нет. Проданные билеты возвращаются в кассу. Когда они жалуются, им говорят: «Получаете зарплату? Ну и сидите себе тихо…» Такое ощущение, будто держат этот театр, чтобы похвастаться при случае, И снова, как когда-то, всплывает на поверхность жуткое слово: «нерентабельность»…

Колдовство. Несомненное колдовство…

А что же дальше?

Что будет дальше?

Театру нужны актеры. Где их взять?

Есть еще старики, в Минске, Кишиневе, Вильнюсе, бывшие артисты бывших еврейских театров, а молодых нет нигде.

Приходят старики на спектакли и охают, и вздыхают, и от горестных воспоминаний лижут валидол.

А другие не приходят. Не хотят. Не могут. Только соль на раны! Эти, другие, проработали в театральных мастерских до пенсии, до наших уже дней. Какой заряд неудовлетворенности накоплен на косынках да на конвертах, на шпильках да на искусственных цветах!

А третьи тоже не приходят, потому что испугались когда-то на всю свою жизнь. Третьи не хотят иметь ничего общего ни с театром, ни с евреями. И уже поспокойнее, вроде, потише и помягче, а страх остается, страх прилипчив, страху хватит не на одно поколение.

Так где же взять молодых?

Театральное еврейское училище закрыли когда-то вместе с театром. Язык мало кто знает, И возможности потому — сомнительные. И перспектива — мрачная.

Через десять лет эти же самые старики будут выходить на сцену — других лет.

Через двадцать лет не останется никого.

Можно создать театр одного актера. Но театр без актера создать нельзя.

И без зрителей, кстати, тоже… Кто через двадцать лет будет знать язык?

«Не поевши, не спляшешь…»

А спектакль уже подходит к концу.

Актеры выбегают на аплодисменты, кланяются, прижимают к груди запоздавшие на двадцать пять лет цветы.

Они счастливы, актеры. Они несчастны.

За ними закрывается занавес русского еврейского театра.

Закрывается навсегда. На память многим…

Но кто это там поет-заливается? Кто там печалит и веселит наши сердца грустными и радостными напевами?

Девочка-козочка, козочка-девочка, откроешь ли ты в будущем свой занавес?

Где?

Когда?

И выходит из зала старенький еврей в ермолке, скрюченный, сморщенный, со слуховым аппаратом, и влезает, кряхтя, по лесенке на сцену, и дарит козочке, девочке-козочке, голоногой певунье, детскую шоколадку за двадцать четыре копейки…

«Аз недостойный…»

«Да возрадуются и возвеселятся…»

«Не надо мне ваших почестей, и не хочу я оплеух!..»

15

«Ныне день великого суда…» — только не тужить!»

После спектакля зрители не расходятся. Стоят на улице плотной толпой, окликают друг друга, возбужденно переговариваются.

И никто уже не оглядывается по сторонам, никто не обращает внимания на косые, посторонние взгляды.

«Не обращайте слуха вашего к речам недостойных! Да будут заткнуты уста, низвергающие ложь! Мир да будет вам, мир всем евреям отныне и во веки веков!»

Потом зрители уходят, — не сразу и не быстро, — а из подъезда появляются актеры. И тоже стоят на улице, по двое да по трое, не расходятся, продлевают редкое, давно не испытанное чувство успеха, радости, усталого удовлетворения.

А потом и они идут, тихо, неохотно, перекликаясь друг с другом на опустевшей улице.

«Идите подобру-поздорову, и будьте здоровы, и пользуйтесь на здоровье, и дай Бог, чтоб она была такою же, как до сих пор, не хуже, — а хорошему конца-краю нет!»

А рядом — ресторан.

А в ресторане — оркестр.

А на улицу окна — в два этажа.

И через приоткрытые окна рвется на все окрестности веселый и задорный «Фрейлехс»!

Зал распирает от звуков.

Зал содрогается от топота.

Отплясывают командировочные.

Выкаблучивают загульные москвичи.

Кто из них знает, что это за музыка? Кто знает, откуда она взялась?

Никто не знает.

Да и не желают знать…

Оркестр играет «Фрейлехс»!

Им, в ресторане, весело! Они танцуют! Они смеются!!

Может, и мы посмеемся, читатель?

«Смеяться полезно. Врачи советуют смеяться…»

Страница вторая Что-то, видно, стронулось с места…

— Не знаю, что во мне осталось еврейского. Разве только в паспорте графа — «национальность».

— У меня осталось одно воспоминание, что бывает пасхальный борщ…

— Я помню с детства мацу с ложечкой красного хрена…

— Еще я помню волчок на Пурим…

— В доме ничего не было еврейского, абсолютно! Праздники у нас не справлялись, национальной кухни тоже не было…

— Лично мне хотелось стать таким, как все. Вокруг меня были алтайские ребята, сыновья шахтеров, и мне хотелось стать такими, как они. Пить водку, как они. Ходить на лыжах, как они. Драться. Ругаться. Но моя генетика вылезала, и они чувствовали, что я другой. Всегда оставалась грань, через которую не перейти. Я хотел, но я не мог…

— С тех пор, как я себя помню, я всегда ощущала себя еврейкой. И даже если бы мне вздумалось вдруг забыть об этом, они бы не дали…