Гевара Че - Дневник мотоциклиста: Заметки о путешествии по Латинской Америке

• Название: Дневник мотоциклиста: Заметки о путешествии по Латинской Америке
• Автор: Гевара Че
• Издательство: Ред Фиш. ТИД Амфора
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-483-00121-4

Книга знаменитого революционера и общественного деятеля Эрнесто Че Гевары (1928–1967), ставшего одной из культовых политических фигур нашего времени, посвящена его путешествию по странам Латинской Америки в начале 50-х годов прошлого века.

---

Пунта-дель-Агила — самая высокая точка венесуэльских Анд и расположена на высоте 4108 метров над уровнем моря. Я принял последние две таблетки из тех, что у меня оставались, и провел ночь относительно спокойно. На рассвете шофер остановился вздремнуть часок, так как два дня без перерыва сидел за баранкой. Мы думали приехать в Каракас вечером, но нас снова задержали проколы; кроме того, сел аккумулятор, и пришлось остановиться, чтобы подзарядить батареи. Климат изменился на тропический: москиты стали агрессивнее, и повсюду росли банановые пальмы. Последний участок, когда я пребывал в полузабытьи из- за сильного приступа астмы, был превосходно заасфальтирован и, кажется, довольно красивый (дело было ночью). Светало, когда мы прибыли в конечный пункт нашего путешествия. Я вымотался вконец и буквально рухнул на кровать, которую мы наняли за полболивара, уснув как убитый после хорошей дозы адреналина, которую ввел мне Альберто.

Этот странный двадцатый век

Пик астматического приступа позади, и я чувствую себя почти здоровым, однако время от времени прибегаю к помощи нового приобретения — французского «вдувателя». Мне страшно не хватает Альберто. Как будто во время воображаемой атаки у меня остались неприкрытыми фланги. Я поминутно оборачиваюсь, чтобы поделиться с ним каким-нибудь замечанием, и до сих пор не могу привыкнуть к его отсутствию.

Да, жаловаться действительно почти не на что; чуткое внимание, хорошая — и досыта — кормежка, надежда скоро вернуться, чтобы возобновить занятия и получить степень, и все-таки мысль об окончательном расставании мешает мне быть счастливым; дело в том, что вот уже много месяцев, шагая рядом, мы делили все горести и радости, а привычка мечтать о похожем в одинаковых ситуациях связала нас еще больше.

И, поскольку мысли мои постоянно к этому прикованы, я равнодушно удаляюсь от центра Каракаса. Стены домов словно раздвигаются.

Каракас протянулся по всей длине узкой долины, которая опоясывает и теснит его со всех сторон, так что пройдя немного по ровной поверхности, приходится карабкаться на окружающие его холмы, и вот уже город прогресса — у наших ног, обращенный к нам новой гранью своего многоликого образа. Неграм, тем самым великолепным представителям темнокожей расы, которые сохранили свою расовую чистоту благодаря нелюбви к частым омовениям, довелось увидеть, как на их территории появился новый представитель рабов — португалец. И две старые расы начали тяжкую совместную жизнь, полную разного рода мелких ссор и распрей. Чужое презрение и собственная бедность объединяют их в ежедневной борьбе, но разное видение мира возводит между ними непреодолимую преграду; негр, праздный и мечтательный, тратит свои жалкие десо на всяческие вольности, а то и мелкие правонарушения, европеец традиционно тяготеет к труду и накопительству, эта тяга преследует его даже в таком укромном уголке Америки и заставляет двигаться вперед независимо от его личных устремлений.

Бетонные дома уже полностью исчезли, и только ранчо из необожженного кирпича царят и властвуют на этих высотах. Я заглядываю в одно из них: комната, разделенная напополам перегородкой, где есть очаг и стол; несколько охапок соломы на полу, похоже, заменяют кровати; трое совершенно голых негритят играют с костлявыми котами и шелудивой собакой. Из очага валит едкий дым, заполняющий все вокруг. Мать-негритянка с мелкими колечками волос и обвисшими грудями готовит еду, ей помогает одетая негритяночка лет пятнадцати. Стоя в дверях ранчо, я завожу разговор и прошу мать с дочкой попозировать мне для фотографии, но они наотрез отказываются, если только я тут же не отдам им это фото; я тщетно пытаюсь объяснить им, что фотографии надо сначала проявить, иначе ничего не выйдет. Наконец я обещаю тут же отдать им фотографии, но они становятся подозрительными и ничего не хотят слышать. Один из негритят потихоньку убегает поиграть с друзьями, пока я продолжаю препираться с его семьей, наконец я занимаю позицию в дверях, держа наготове заряженный фотоаппарат, и угрожаю любому, кто хотя бы высунется. Какое-то время мы играем в эту игру, пока я не замечаю сбежавшего негритенка, который беззаботно катит мне навстречу на новеньком велосипеде; я навожу объектив и щелкаю затвором, но результат оказывается ужасным: чтобы не попасть в кадр, негритенок наклоняется, падает на землю и тут же начинает реветь, пуская сопли; все тут же перестают бояться камеры и выскакивают на улицу, осыпая меня бранью. Я удаляюсь с опаской — поскольку негры умеют очень метко бросаться камнями, — преследуемый ругательствами и оскорблениями, среди которых выделяется самое унизительное: португалишка.

По обочинам дороги стоят кузова автомобилей, в которых живут португальцы; в одном из них, где живут негры, поблескивает холодильник, а из многих доносится радиомузыка, которую хозяева включают на полную громкость. Поблескиваюпще автомобили стоят у дверей жалких лачуг. Самолеты всех типов, отбрасывая серебристые отблески, со свистом рассекают воздух, а там, у моих ног, раскинулся Каракас, город вечной весны, центру которого угрожают красные черепичные крыши, перемешанные с плоскими крышами строений в современном стиле, но есть нечто, что позволит оранжеватым колониальным зданиям существовать и дальше, даже после того, как они исчезнут с географической карты: это — их дух, непроницаемый для промышленного Севера, прочно укоренившийся в полупасторальной ретроградности колониальных времен.

Заметка на полях

Светлые прожилки созвездий расчертили небо над этой горной деревушкой, а тишина и холод делают тьму неосязаемой. Это было — не знаю, как лучше объяснить, — так, словно все твердое, прочное вдруг стало летучим в окружавшем нас эфире, который, лишая нас индивидуальности, сплавлял наши окоченевшие души в бескрайнюю черноту. В небе не было ни одного облака, которое, закрыв какую-то часть звездного неба, давало бы перспективу пространству. Всего в не скольких шагах мертвенный свет фонаря разгонял окружающие потемки.

В скрывавшей лицо человека тени блестели только белки его глаз, да белели четыре передних зуба. Я до сих пор не знаю, что больше подготовило меня к откровению — окружающее или личность человека, — знаю только, что приведенные аргументы я уже не раз слышал из уст самых разных людей и они никогда не производили на меня впечатления. На самом деле наш собеседник был интересным типом; еще молодым он бежал из одной европейской страны, чтобы скрыться от убийственных догм; он знал вкус страха (одно из того немногого, что заставляет ценить жизнь), затем кочевал из страны в страну и, пройдя через тысячу злоключений, оказался в этом пустынном краю, где терпеливо дожидался великого события.

После избитых фраз и общих мест, с помощью которых каждый отстаивал свою позицию, когда спор уже затихал и мы собрались расходиться, он проронил все с той же характерной для него плутоватой улыбкой, подчеркнувшей неровности его передних зубов: «Будущее за народом, и не важно, постепенно или одним махом, но он завоюет власть здесь и во всем мире. Скверно то, что он должен приобщиться к цивилизации, а сделать это можно, только захватив власть. Он цивилизуется только ценой собственных ошибок, которые будут очень серьезными и обойдутся во множество невинных жизней. А может, и нет, может, и не таких уж невинных, ведь они совершат тяжкий грех против природы, так как им не хватит их способности к адаптации. Все они, все неприспособленные, как вы и я например, погибнут, проклиная власть, ради которой принесли свои жертвы, иногда великие. Безликая революция отымет их жизни и даже использует память о них как пример и орудие для укрощения будущих поколений. Мой грех больше, потому что я, более утонченный и более опытный, называйте как угодно, умру, зная, что моя жертва вызвана только упрямством, которое символизирует прогнившую, рушащуюся цивилизацию, и что жертва эта никак не повлияет на ход истории и мое личное мнение о самом себе, вы же умрете сжав кулаки и стиснув зубы, по тому что вы не символ (нечто неодушевленное, что ставят в пример), вы — подлинная составляющая рушащегося общества: роевое, коллективное сознание говорит вашими устами и проявляется в ваших действиях: вы так же полезны, как и я, но не знаете ценности вклада, который вносите в общество, приносящее вас в жертву».

Я видел его зубы и плутовскую усмешку, когда он говорил это, чувствовал его рукопожатие и слышал похожие на далекий лепет слова официального прощания. Ночь, заразившись его словами, снова овладела мной, приняла в свое лоно; но, несмотря на его слова, теперь я знал… знал, что в минуту, когда могущественный, правящий миром дух одним мощным ударом рассечет все человечество на две непримиримые партии, я буду с народом и знаю это потому, что он заточен в ночи, которую я, эклектичный прозектор доктрин и психоаналитик догм, завывая как одержимый, буду брать приступом и вести под нее подкопы, обагрю свое оружие в крови и, обезумев от ярости, буду рубить головы побежденным. И я вижу, будто неимоверная усталость сковывает мой недавний порыв, будто я приношу себя в жертву настоящей революции, уравнивающей все порывы и устремления, для примера произнося «теа culpa»[14]; чувствую, как ноздри мои раздуваются, смакуя едкий запах пороха и крови, вражеской смерти. Я изготовляюсь к схватке, превращая свое существо в жертвенник, чтобы в нем отозвался трепетом новых надежд звериный вой победившего пролетариата.