Николай Никандров - Диктатор Пётр

• Название: Диктатор Пётр
• Автор: Николай Никандров
• Жанр: Современная проза

Творчество Н.Никандрова не укладывается в привычные рамки. Грубостью, шаржированностью образов он взрывал изысканную атмосферу Серебряного века. Экспрессивные элементы в его стиле возникли задолго до появления экспрессионизма как литературного направления. Бескомпромиссность, жесткость, нелицеприятность его критики звучала диссонансом даже в острых спорах 20-х годов. А беспощадное осмеяние демагогии, ханжества, лицемерия, бездушности советской системы были осмотрительно приостановлены бдительной цензурой последующих десятилетий.

Собранные вместе в сборнике «Путь к женщине» его роман, повести и рассказы позволяют говорить о Н.Никандрове как о ярчайшем сатирике новейшего времени.

---

– Да…– помотала головой бабушка над тарелкой и вздохнула: – Наделали!

Ели и тоном далеких поэтических припоминаний говорили, что почем стоило раньше и что почем стоит теперь.

– Раньше возьмешь на рынок рубль и принесешь домой полную корзину.

И следовало соблазнительное перечисление всего, что было за рубль в корзине.

– Раньше оставишь в ресторане два рубля, а чего только не наешь и не напьешь там за эти два рубля!

И следовало аппетитное описание всего, что елось и пилось в ресторане.

– Раньше…

– Раньше…

VIII

– Спокойной ночи, тетя Надя! – подошел и поцеловался с москвичкой Вася, плохо видя от желания спать.

– Спокойной ночи, тетя Надя! – встала и проделала то же самое Нюня, сонливо пошатываясь.

– Да не тетя Надя, а бабушка Надя! – уже в который раз поправила детей Ольга.– Бабушка Надя!

– Да…– едва дети ушли, меланхолично вздохнула москвичка и подперла руками красивую голову, склоненную над столом перед стаканом белого вина.– Вот уже и в бабушки попала!.. Боже мой, боже мой, как летит время!.. Неужели я такая старая?.. Даже страшно… А ведь я все еще чего-то жду… Оленька, Марфинька, дорогие мои, давайте выпьемте, чтобы нам не было так страшно…

Она расчувствованно чокнулась с хозяйками, выпила, нахмурилась, трагически застонала, как будто приготавливаясь к трудной интимной исповеди, и, тоном глубокого удивления перед собственной жизнью, начала вспоминать вслух, давно ли было в ее жизни то, давно ли было это…

Вино, ночь и воспоминания прошлого настраивали всех на чуточку грустный, задушевно-искренний тон. То и дело раздавались вздохи сочувствия к людям, о которых вспоминали…

И сыпались, сыпались вопросы хозяев; и давались, давались ответы гостей… И так волнующе-хорошо было в моменты общего молчания вдруг, неизвестно почему, всем своим существом почувствовать глухую-глухую провинцию, глубокую-глубокую ночь…

– Ну, а вообще-то как идет жизнь в Москве, хорошо или плохо? – после одной из таких пронизывающих пауз задала вопрос Ольга.– Может быть, от тебя, тетя Надя, мы услышим наконец об этом правду. А то один говорит, что в Москве замечательно хорошо, а другой, что очень плохо. И не поймешь, кто прав.

– Правы и те и другие,– сказала тетя Надя.– Потому что сейчас такой век, когда каждый судит о Москве по себе: если ему удалось в Москве устроиться материально хорошо, значит, и Москва хороша; а если ему в Москве не повезло, значит, Москва никуда не годится.

– Тет-тя Над-дя! – завозился и заохал в постели Петр, как бы спросонья: – Громче про Москву!.. Громче!.. Поняла?

Ольга подмигнула москвичке, чтобы та не особенно обращала внимание на слова Петра.

– Он все равно через минуту снова уснет,– шепнула она.

– Ну, а тебе-то, Надя, как в Москве? Хорошо? – продолжала спрашивать бабушка пытливо.

– Оч-чень! – воскликнула москвичка с придыханием и, заулыбавшись, на несколько мгновений зажмурила глаза.– Очень хорошо! – сладко содрогнулась она с закрытыми глазами.

У хозяек, было видно, даже хмель прошел от такого ответа гостьи. Обе они пристально и изучающе уставились на нее. Тетка хвалит теперешнюю Москву! Что это? Не коммунистка ли она? И не наболтали ли они при ней чего-нибудь лишнего?

– В Москве жизнь нисколько не похожа на вашу жизнь,– продолжала москвичка, раскрыв глаза.– Там отлично! Москва сыта, обута, одета. Москва работает, служит, спекулирует, учится! Москва приспособилась! Москва живет вовсю!

Дверь в столовую распахнулась, и на пороге комнаты появилась сильно согнутая наперед фигура Жана, с налитыми от натуги глазами и с большим простым мешком на спине, набитым какими-то твердыми, угловатыми, тяжелыми вещами.

– Вот он, представитель Москвы! – торжественно указала на сына захмелевшей рукой гостья и рассмеялась.

Жан с грохотом свалил мешок в углу и вытирал со лба пот.

– А ну-ка, покажи, что ты там такое принес? – спросила у него мать.– Хотя нет, не надо, это еще успеется, это скучная проза,– лениво потянулась она.– Ты лучше сперва нам расскажи, куда ты ходил с розами?

– Так. Там. К одной,– пренебрежительно бросал короткие слова Жан с улыбкой мужчины, якобы старающегося скрыть от других, какой он сейчас имел великолепный успех в одном амурном дельце.

– Кто же она такая? – впилась в него оживившимися глазами мать.– Интересная?

– О-о!

– Ну и что же?

– Ну, и пристала: "люблю" и "люблю". Насилу отвязался.

– Это от голода,– сказала Ольга, несколько испортив впечатление.

– Нет! – почти яростно вступилась мать за сына, и в глазах ее мелькнул злой огонек.– Нет! В него все влюбляются, каждая, всегда! Жан! – обратилась она к сыну так же разгоряченно по-французски.– Только не нюхай пальцы! Пальцы сейчас убери от носа! Это так портит тебя, так портит!

Жан спрятал руки под стол.

– А может быть, она какая-нибудь такая? – спросила бабушка брезгливо и сплюнула в сторону.

– Нет,– спокойно сказал Жан, навалившись грудью на стол и жмурясь, как кот.– Она очень порядочная. С золотым медальоном на шее.

– Но ты наш адрес все-таки таким не давай,– предупредила бабушка.– Ну их совсем. С медальонами их.

И, обратясь к матери Жана, она спросила недовольно:

– Жан где-нибудь служит?

– Да,– засмеялась мать и с удовольствием поглядела на сына.– Служит.

– Где?

– Где-то там, я даже не знаю где. Знаю только, что он там у них каким-то главным. Все остальные его подчиненные. Но он больше всего мне помогает, в моей работе.

– А-а-а,– приятно поразилась Ольга и новыми глазами посмотрела на Жана.– Вот это хорошо! На сцене тебе помогает? В музыке? Он играет? Поет?

– Да,– засмеялся Жан, уставив на Ольгу широко раскрытый рот и расправляя двумя ладонями пробор на голове.– В музыке помогаю,– прибавил он, встал, пошел в угол и приволок оттуда тяжелый мешок.

– А ну-ка, посмотрим, что ты принес,– с интересом смотрела на мешок москвичка.

С довольным лицом рыболова, вытряхивающего из невода одну рыбину крупнее другой, Жан извлекал из мешка и раскладывал по подоконникам, по стульям, по краям стола, по полу желтые медные примусы и серые оцинкованные машинки для котлет. Половина мешка было того, половина другого.

– Вот какой музыкой мы занимаемся! – сказал Жан и, подбоченясь, с удовлетворенным видом стоял среди разложенных товаров, как царь среди своего царства.

– А хорошие? – новым, деловым голосом спросила москвичка, окидывая вещи цепким взглядом.

– Хорошие, старорежимные,– сказал сын, не отрывая лица от товара.

– Сколько штук примусов? – встала и пошла переходить от вещи к вещи москвичка с наклоненным лицом.– Сколько штук мясорубок? Сколько исправных? – вертела она каждый винтик.– Сколько требующих небольшого ремонта?.. В одном месте выгодно одно купить, в другом другое,– говорила она между делом, ревностно пробуя каждую машинку и откладывая испробованные в сторону.– Подъезжая к вашему Крыму, мы из разговоров с пассажирами узнали, что у вас эти вещицы по три миллиона штука, а у нас по двадцать. Вот мы и решили захватить их для обратного пути, сколько наберем. Некоторые пассажиры еще в вагоне дали нам адрес одной лавчонки, куда они сегодня же явились с этими вещицами, и Жан купил их у них.

– Ловко! – искренно вырвалось у Ольги.– Вот это работа!

– Но мы, конечно, не только эту дребедень покупаем,– сказала тетка.– Это так, между делом. Только чтобы оправдать дорогу к Кате. Жаль, мы сюда приехали с пустыми руками: а у вас тут хорошо пошли бы фитили для ламп и охотничьи собаки.

– Тетя, значит, вы по семнадцать миллионов на каждой машинке заработаете?

– Пусть на разные накладные расходы ляжет по два миллиона на штуку,– высчитал Жан,– и тогда нам очистится пятнадцать миллионов от каждой. Сто штук свезем, полтора миллиарда заработаем.

– Миллиарда!!! – схватились обе хозяйки за головы.

– Значит… вы… вы… миллиардеры? – испуганно запинаясь, произнесла Ольга.

– Раз полтора миллиарда, значит, миллиардеры,– безнадежно покачала ей головой Марфа Игнатьевна.

– Тетя Надя,– просто, как ребенок, спросила Ольга.– Куда же вы столько денег деваете? Неужели все тратите?

– Часть трачу, проживаю,– вольготно отвечала богачка.– Часть вкладываю в дело. Часть, в золотых монетах, прячу для будущего.

– А Жан? – перевела Ольга наивно-удивленные глаза на Жана, который в это время сидел, без конца ел, без конца пил, молчал, беспокойно менял на столе позы…

– Жан тоже часть своих барышей транжирит, часть дает на дело. Но больше, конечно, транжирит.

"Лучше бы нам половину давал!" – явственно, как в книге, зажглись слова в пришибленных глазах обеих хозяек; зажглись и погасли.

Примусы были подержанные, в копоти, и у тети Нади на носу появилось черное пятно сажи. Обе хозяйки это видели, но им было стыдно сказать гостье об этом. И что бы потом ни делала тетя Надя, что бы она ни говорила, обе хозяйки смотрели только на черное пятно на ее носу и думали только о нем. Вот тетя Надя уже размазала это пятно, сделала его больше и, наверно, еще размажет… И хозяйкам сделалось обидно за тетю Надю, за то, что у нее, такой элегантной, красивой, умной, талантливой, нос был испачкан сажей, и глубоко противной показалась им жизнь, средства для которой приходилось добывать такими способами.